Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

Сознание Адапы просыпалось медленно и сладко, разворачивая пестрые, измятые крылья. Воспоминание о том, что он пережил здесь, в этой комнате, с этой девушкой, взволновало его. И, улыбающийся, голый, он потянулся к ней. Кожа ее была так нежна, что даже легкие прикосновения оставляли на ней светло-коричневые пятна. Два маленьких холмика — ее груди — в ложных, пугливых отсветах лампы едва-едва поднимались и опускались. Дышала она бесшумно.

Адапа стал целовать ее медленными поцелуями, боясь разбудить, и желая, чтобы она проснулась. Он не хотел думать ни о чем: ни о том, что было до нее, ни о том, что будет потом, ни о том даже, что было между ними. И любовь ли это? Он боялся потерять, спугнуть этот волшебный миг, краткость которого он осознавал и который пытался удержать, продлить, выпить без остатка, оставить где-то вот здесь, у сердца. Он вдруг стал суеверным, говорил ей обо всем шепотом, и даже теперь, когда она спала, говорил с нею в своих мыслях. Адапа считал себя человеком мужественным, но теперь, обретя Ламассатум, он слабел. Вдруг Адапа с ужасом поймал себя на желании заплакать.

Ламассатум открыла глаза.

— Что ты делаешь? — прошептала она с улыбкой.

— Стараюсь не забыть вкус твоего поцелуя, — пошутил он.

— Ах ты, хитрец! — Она хлопнула его ладошкой по плечу. Звук получился звонкий, и они рассмеялись.

Они обнимались в этой случайной постели, Адапа твердил себе: «Не смогу… Не смогу — что?» Покрывала, густой жаркий воздух, весь мир пахли ею. Она не была невинна, но и искушенной в плотских утехах тоже не была. Она льнула к нему, охватывала всем телом, целовала воспаленными губами.

«Не смогу расстаться с ней…» Сердце Адапы колотилось. Он уже не слышал ничего, даже себя, лишь ее протяжные стоны, от которых сходил с ума.

Потом они лежали молча, и лампа догорела.

Набу-лишир ехал в неповоротливой повозке со скрипящим ободом. Солнце палило, и, кажется, по всему городу, куда ни сунься, стоял этот пряный, застенчивый, тревожный запах брошенных на мостовые и раздавленных цветов. Судье это было не так уж неприятно, но вызывало из потаенных уголков его памяти образ рано ушедшей в подземное царство жены. Запах увядающих цветов почему-то всегда будил одно и то же воспоминание.

Это случилось однажды, а потом много, много раз, его невеста, супруга, мать Адапы, некрасивая, романтичная девушка, подарила ему цветы, завезенные с севера, с такими толстыми стеблями. «Я люблю, знаешь, вот эти стебли, когда они скрипят…»

Поступки жены его удивляли. Это потом он разглядел ее красоту, но всю ее, до самого дна, так и не смог. Нупта была загадкой.

Колесо угодило в выбоину. Повозку тряхнуло. Набу-лишир дернул головой. Боже, боже, неужто задремал, прямо на солнцепеке, посреди вопящей улицы. Он сердито кашлянул, оправил платье. Краткий сон отозвался горечью во рту и головной болью. Колесный обод скрипел. Судья стиснул зубы.

Он въехал во двор собственного дома и, почти не разжимая губ, спросил у подбежавшего слуги: — Молодой господин вернулся?

— Нет, его не было, господин, — отозвался невольник, бывший кочевник, подставляя плечо судье.

Бормоча проклятия, Набу-лишир вошел в дом. Поведение сына ему не нравилось. Он, конечно, допускал, что предстоящие перемены в жизни могли выбить мальчишку из колеи. Но коль скоро этот вопрос решен, ему следует принять это как данность. Вместо того чтобы возблагодарить отца и небо, он ведет себя… Как именно сын себя ведет, Набу-лишир объяснить затруднился. Адапа — взрослый юноша, да и что невероятного в том, что в дни новогодних празднеств он веселится? Все бы ничего, если бы не взгляд сына, слепой, малярийный, который порой Набу-лишир ловил на себе, в блеске своего кольца, филиграни серебряных чаш — бессознательный взгляд человека, потерявшего привычную почву.

В рабочей комнате он подошел к столу. В глаза бросился развернутый папирус. Это было письмо Иштар-умми к нему, ее будущему свекру. Она интересуется Адапой, его характером, привычками и склонностями. Набу-лишир был поражен. Он считал подобный поступок недопустимым. Так запросто писать к нему! Никакого почтения! Иштар-умми избалованный ребенок, начисто лишенный скромности, как она могла решиться на такое? Сказать ее отцу? Пожалуй, не надо. Кто их разберет? Все точно с ума посходили. Набу-лишир протянул «м-да», свернул папирус и засунул под таблички.

Почему два дня назад, за завтраком, перебрасываясь с Адапой фразами, он решил, что мальчишка влюблен? Причем влюблен отнюдь не в свою невесту. Объяснений этому не было. Как не было и доказательств. Но почему-то Набу-лишир думал, что не ошибается, и что увлечение сына никому не принесет счастья.

— Была бы здесь Нупта, — вслух сказал он. — Уж она бы ему мозги быстро вправила.

Адапа любил только ее. Как и Набу-лишир. Но Нупты не было. Никогда не будет. Никогда.

Колпак ночи был к лицу Вавилону. Высыпали звезды. Сил у жрицы хватало лишь на воспоминание об Уту-ане. Она всегда любила его, но раньше так о нем не тосковала. Анту-умми стояла на террасе, сложив на груди руки, и вглядывалась в мигающие глаза ночи. Покои Варад-Сина размещались на верхних уровнях, выше внешней стены храма, и отсюда кварталы Вавилона были как на ладони — тысячи красных огней.

«О, Вавилон! — Она тяжело и горестно вздохнула. — Завтра я покину твои пределы. Мой бог пойдет на запад, и я устремлюсь за ним, оставив за спиной твою синюю реку. Вавилон, город мечты».

Теперь жрица думала о возвращении в Борсиппу, о слепых улицах, и пене садов уютного городка. Ее красивые руки лежали на каменном парапете, и вся она походила на изваяние великой матери-богини.

Ее ладонь накрыла чья-то рука. Анту-умми вздрогнула — рука Варад-Сина. Он забрал в горсть ее пальцы; ладонь его была горячей и влажной.

— Куда ты смотришь? — прошептал он.

— Туда, — она указала подбородком на отдаленные огни.

— Да? И кто же там?

Анту-умми слегка отстранилась, — его дыхание обжигало шею. Невнятное чувство, томившее ее все эти дни, наконец, округлилось, приобрело завершенные черты — чувство брезгливости.

— Там рай, куда я стремилась. Место обманутых надежд. Он смотрит на меня тысячами глаз, каждый камень, каждая собака смеются надо мной!

Анту-умми напряглась и почувствовала, как он стиснул ее руку. Время от времени в темноте вскрикивали павлины, как заблудшие души.

— Ш-ш-ш, — услышала она успокаивающее, змеиное шипение Варад-Сина. — Откуда это настроение, милая?

Свободной рукой жрец убрал прядь ее волос, обнажая плавный изгиб шеи.

Поцелуй был похож на удар бича. Анту-умми резко повернулась. Теперь она стояла лицом к Варад-Сину, прижимаясь спиной к парапету, ощущая позвонками твердость и насмешливое тепло камня. Злоба закипала в ней, но усилием воли она сдерживала себя. «Враг, ты мой враг!» — твердила она про себя, и от внезапного осознания этой истины почувствовала, как незримый камень свалился с ее плеч.

— У нас был договор, — глаза Анту-умми сузились. Она смотрела на Варад-Сина точно из тумана, сквозь алую дымку гнева. — Ты не можешь упрекнуть меня в его несоблюдении.

Варад-Син рассмеялся, показывая ряд крупных зубов.

— Почему ты так холодна, милая? Я не узнаю тебя. Посмотри вокруг, Анту-умми, посмотри, какой чудесный вечер! Вавилон смотрит на тебя.

— Утром я уезжаю, — возразила жрица.

— Можно ли уйти отсюда по своей воле? Во всем мире не найдется города под стать этому. Великая башня поднялась до самых звезд, нет числа храмам, чья роскошь соперничает с роскошью дворцов. — Анту-умми молчала. — Сады парят в небе, и вырастают горы сокровищ.

Варад-Син погладил ее по щеке. Анту-умми осталась безучастной.

— Ты уезжаешь, — жрец перестал улыбаться, в его голосе женщине почудилось сожаление. — Что ж, на все воля богов.

— Ты смеешься надо мной, верховный жрец? — после тяжелого молчания произнесла Анту-умми.

Она спрятала за спину руки, чтобы Варад-Син не увидел ее стиснутых кулаков. — Настала пора соблюсти условия. Я не видела документа, назначающего моего сына в Вавилон, а между тем…

— Да, да, милая, знаю, — он постукивал указательным пальцем по губам, точно призывая Анту-умми к молчанию.

Она поняла, что все пропало, ничего не будет, что еженощные пытки на стариковском ложе оказались лишь омерзительной гримасой судьбы. Ей хотелось закричать, обвинить его в вероломстве, плюнуть в эти лишенные блеска глаза под складками век. Но выглядела она спокойной. Ее угнетало даже не столько то, что бывшее в этой комнате станет преследовать ее в любой день, на любом углу, — страшно было проигрывать.

— Красивая женщина. Почему ты так неосмотрительна? Мы все — смертные, бедняки перед лицом богов, наши желания затмевают наш разум. И ничего с этим поделать нельзя, ничего, милая.

Варад-Син касался ее лица, очерчивая контуры теплыми, слегка шершавыми пальцами с сумрачным блеском драгоценностей, такими же смутными и дрожащими, как ее сердце, ее обморочная душа. Анту-умми не сняла еще с себя праздничного облачения, ее платье под глубокими складками скрывало стройное тело, на груди лежал венок из розовых лилий, едва узнаваемым ароматом орошая воздух вокруг ее головы.

Ночь путалась в горячие шелка жасмина и сандала, обмершие лилии льнули к ее коже в жемчужной испарине — последняя улыбка исчезающей красоты.

— Но человек без желаний мертв, ибо желания движут нами, страсть к завоеванию. — Жрец прикоснулся сухими губами к ее виску. — Желания людей не всегда совпадают, и тогда в игру вступают иные правила. Всегда каждый старается только ради себя. Хочешь, поговорим об этом на ложе?

Анту-умми не успела ответить. Раздался приглушенный стук сандалий. Варад-Син повернулся, закрывая ее собой. Это была излишняя предосторожность, она и сама не желала, чтобы ее видели здесь. Прикрыв лицо тонким покрывалом, она попятилась, шаг за шагом отдаляясь от жидкого круга света, падающего изнутри на черно-белый мозаичный пол. Тьма принимала ее в свой разлом, свои глубины, где таяло даже это жалкое свечение огней, горящих во дворе в огромных медных чашах. Анту-умми неслышно скользнула за плотный занавес в одной из арок.