Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

— О, боги, за что так караете? — простонал Варад-Син. — Неужели же я самый большой грешник из всех грешников? Видишь, Энлиль, вот он, червяк, которому не нашлось пищи под солнцем, и теперь он сосет кровь из моих зубов! О, боги, дайте облегчение.

Энлиль молчал. Из сада доносилось щебетание птиц. Где-то неподалеку завыла собака, по-видимому, за воротами храма. Варад-Син открыл глаза. Он всегда с удовольствием смотрел на этого молодого писца. В нем жило что-то порочное, смертельная лихорадка, дыхание которой Варад-Син чувствовал.

Энлиль пользовался черной краской для подведения бровей и ресниц, как женщина, рисовал на теле изящные узоры, и — как женщина — носил на маленьком кольце туалетные вещицы. В нем была девичья мягкость, застенчивость невесты. Случалось, он становился как камень, жестокосердие его поражало, и тогда Варад-Сйн уже не называл его именем Владыки земли. Имя Эрры, бога войны и чумы, подходило тогда юноше больше всего.

— Ты принес с собой таблички и палочки для письма? — слабым голосом спросил жрец. — Хорошо. Тебе придется потрудиться. Пиши так, Энлиль. — Он перевел дух, погладил щеку. — Аби-эшу и судьям Борсиппы, и жрецам Набу скажи: так говорит Варад-Син, верховный жрец храма Эсагилы…

Он замолчал, прикрыв глаза. За спиной Энлиля ветер шевелил листву, нес на террасу горячий воздух. Шли минуты, а жрец все молчал. Тогда юноша отложил табличку, поднялся с циновки и, подойдя сзади к жрецу, положил руки ему на плечи. Варад-Син вздрогнул.

— Нет, Энлиль, — сказал он. — Не теперь. Уходи.

Поклонившись, юноша бесшумно удалился. Тогда верховный жрец поднялся и, постанывая, направился к бассейну для омовений. Он опустил в теплую изумрудно-зеленую воду пальцы, смочил бороду и нос, провел по щекам. Все тело горело. Становилось невыносимо душно, — близился полдень.

— Эй, кто там, — крикнул он. — Подайте воды! Варад-Син чувствовал, что у него начался жар.

Навязчивые образы преследовали его. Виделись воды Евфрата с отраженным Вавилоном в волнах, перламутровые раковины моллюсков на берегу, хруст гальки под босыми стопами рабов. Далее — сеть каналов, по которым все шли и шли, повторяясь, корабли из дерева с высокими штевнями, искусными изваяниями кабанов и морских змеев, мачтами с марсом посередине.

Ветра почти нет, полотняные паруса провисают, и корабельщики отталкиваются шестами. На зеленых полях белеют фигурки мушкенумов — царских слуг, усердно возделывающих царскую землю, как будто она и впрямь принадлежит им. Женщины разгибают спины и, заслонив глаза от солнца ладонью, смотрят вслед удаляющимся кораблям. Каналы, каналы, сходящиеся в одну точку; серебряный Евфрат; бешеный, яркий день: синий плащ Ану-ма — владыки небес — над миром.

Подошел старый слуга с запотевшим кувшином. Варад-Син обернулся к нему с гримасой страдания. Слуга опустил голову.

— Что это? — резко спросил жрец.

— То, что ты просил, господин, — отозвался слуга. У того была плохая дикция, и сложные звуки вырывались наружу с каким-то шипением, словно у него внутри сидела ядовитая змея.

Варад-Син быстро пошел и, подобрав плащ, сел, широко расставив ноги. Почему ему видятся именно эти картины? Такие невозможно яркие, каких не бывает на самом деле. Что это значит? Быть может, это боги говорят с ним? Это почти сон, и это — реальность. Может ли это вообще что-нибудь означать?

Да, Варад-Син поговорит со жрецами-заклинателями. Пусть те скажут ему, пусть дадут наставление. Неужто злые духи овладели им? И когда! В канун новогоднего праздника!

Слуга ковылял следом, и Варад-Сину было невыносимо слушать шарканье сандалий по плитам. Старик подошел, в поклоне протягивая кувшин. Варад-Син хотел было принять его, но пальцы случайно коснулись влажных пальцев старика, и верховный жрец брезгливо отдернул руки.

— Пойди от меня прочь! — закричал он. — От тебя несет смертью.

Слуга поклонился, хрустнул какой-то сустав. Верховный жрец зарычал, сдавливая распухшую челюсть.

— Взываю к вам, боги ночи, — простонал он. — С вами зову я невесту под покрывалом — черную ночь. И вечерние сумерки зову я, полночь и утреннюю мглу, ибо колдунья опутала меня чарами. Моего бога и мою богиню отдалила от меня, нет мне покоя ни днем, ни ночью, маюсь я страшными болями. И веселье мое — плач, а радость — печаль. Подойдите ко мне, великие боги, выслушайте мои жалобы, облегчите мне ношу мою.

Боль где-то затаилась, и Варад-Син с тревогой прислушивался, не почувствует ли ее шевеление, ее лежбище в собственном теле? А колдунья? Какая колдунья? Он упомянул о ней в своей молитве? О, горе, горе! Хорошо, что не назвал он имени той, что околдовала его своим взглядом.

Это произошло в прошлые новогодние празднества. Целла бога судеб Набу в Эсагиле уже была украшена лентами и дорогим покрывалом с тончайшими золотыми нитями, все ожидали прибытия великого бога из Борсиппы. И на шестой день по Дороге процессий Набу вступил в Вавилон, где еще свежа была кровь белого быка и распахнуты настежь Ворота Иштар.

И именно там, в роскошной свите, Варад-Син и увидел молодую жрицу из Борсиппы, что бросила на него взгляд, исторгла сердце у него из груди и возвращать не хочет. А случилось это в Вавилоне, в шестой день месяца нисанну, в сорок первый год правления Навуходоносора, могучего царя-строителя.

Варад-Син ходил по краю террасы, заложив руки за спину. Прибудет ли она в этот раз, упадет ли взгляд ее черных глаз на него, верховного жреца храма Мардука, человека, обладающего богатством и властью, пожелает ли она видеть его?

Ах, душа женщины — это мрак. Разве можно понять, чего хочет женщина? Почему она любит или ненавидит? Ведь женщине дана сила, она может возвеличить мужчину, а может втоптать в грязь. И то, и другое — с одинаковой легкостью. Случается, что нищий бродяга становится счастливее визиря, и лишь благодаря любви.

— Нет, пора успокоиться, — сказал себе жрец. — Я вполне могу с собой справиться.

Варад-Син неподвижно стоял, обратив невидящий взгляд на заросли сада; стоял так долго, что у него заныли ступни. Потом резко повернулся и негромко позвал:

— Энлиль!

Юноша появился почти сразу и легкой походкой приблизился к жрецу.

— Мой нежный мальчик, — сказал Варад-Син, и ему мучительно захотелось положить ладонь на его голову. Сердце ухнуло от жгучего желания совокупления с ним. Но верховный жрец совладал с собой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. — Сегодня тебе не придется писать. Нет, нет, Энлиль, никаких писем! У меня к тебе просьба иного характера.

Варад-Син увидел, как глаза юноши блеснули, совсем как у кошки, а гладкие щеки покрылись румянцем. В душе жрец усмехнулся.

— Тебе лучше, господин? — ровным голосом спросил писец.

— Да, хвала и слава Мардуку, — отозвался Варад-Син. — Боль отступила, и я буду молиться, чтобы она не вернулась.

— Я радуюсь вместе с тобой, господин.

Верховный жрец приблизился к Энлилю, посмотрел на него долгим взглядом, затем двумя пальцами оттянул ожерелье на его шее.

— Ты добрый юноша.

— Чего ты желаешь, господин? — прошептал он.

— Ты хорошо выполняешь свои обязанности, ты учен. Со временем из тебя получится достойный служитель божества.

— Так, верховный жрец.

Энлиль покраснел еще больше. Варад-Син не сводил с него глаз, и юноша, сам не зная зачем, коснулся испачканными глиной кончиками пальцев своего ожерелья.

— Я хочу, чтобы ты почитал мне поэму, — сказал Варад-Син, прикусив губы, чтобы не улыбнуться.

— Какую ты хочешь, господин?

— Ты ведь знаешь их много…

— Да, это так.

— Прочти мне о Нергале, владыке подземного царства. Сегодня у меня такое настроение. Хочу о Нергале послушать.

Энлиль обошел жреца, уклонившись от его руки. Сел на свою циновку. Знойный ветер, накатывающий, словно прибой, сушил кожу на спине, и Энлилю казалось, что она горит.

— Я готов услаждать твой слух, господин, прекрасными словами поэзии.

— Хорошо, — Варад-Син кивнул. — Начинай.

— О, могучий владыка обширной страны, — заговорил нараспев молодой писец красивым голосом декламатора. — Величайший из воинов, в двух мирах обитающий, Зноем своим, как тростинки, спалил ты врагов…

Энлиль воодушевленно читал поэму. Он сопереживал героям, и это отражалось на его чувственном лице, — мимика Энлиля была слишком выразительной.

Он долго читал поэму, ничего не замечая вокруг. И только произнеся последние слова, посмотрел на верховного жреца. Развалившись на стуле, Варад-Син спал.

— Иштар-умми, одумайся! Твое желание — это каприз ребенка, но ты уже взрослая. Как можешь ты ослушаться отца? Тебе запрещено…

Но девушка прервала увещевания служанки, гневно топнув ногой.

— Да, да, да! Мне запрещено! В этом доме мне все запрещено.

— Уймись, я говорю тебе.

— Сама уймись. Ты называешь меня дерзкой, а что в этом плохого? Неужто лучше быть пресной, или холодной, как лягушка? Какая гадость, — Иштар-умми тряхнула головой и сплюнула.

Служанка взяла с ложа тонкое покрывало молодой госпожи, но та выхватила его у нее из рук.

— Как же ты собираешься выйти, Иштар-умми, скажи мне? Ведь отец запретил тебе.

— Очень просто, — фыркнула девушка. — Как обыкновенно выходят люди — в дверь. А что касается отца, то на его разум нашло затмение. Надо же придумать такое — запретить мне выходить в город!

— Догадываюсь, почему он так поступает, — сказала служанка, аравитянка сорока лет, с первой сединой в черных волосах, неглубокими горизонтальными морщинками на лбу и — вертикальной — меж бровей, тонких и гладких.

Кожа ее уже утратила нежность, характерную для девушек в пору расцвета, это была кожа зрелой женщины, не слишком, упругая, но гладкая и возбуждающе теплая. Ее зеркальные глаза, похожие на глаза газели, всегда светились печалью, словно на жизнь она глядела сквозь невидимую призму, и мир ломался в ее острых гранях, складываясь в немыслимые узоры: казалось, Сара вновь видела милый сердцу Иерусалим, утраченный навсегда. В общем, она все еще была необыкновенно красива.