В лагере отыскался белый саван, припасенный кем-то из людей Али Хассана. Этим саваном и укутали тело юной женщины. К тому времени восток уже озарился первыми солнечными лучами. Карим, Хасдай и сакалибы сожгли дотла остатки лагеря Али Хассана и, гоня перед собою пленных, поехали по направлению к городу.

В ярком свете дня они достигли Алькасабы Малики, и, лишь заслышав весть об их приближении, все бросали привычные свои дела. Люди высыпали из своих жилищ и лавок, дабы узреть воочию торжество князя над ненавистным Али Хассаном, чья отсеченная голова плыла в воздухе на длинной пике…

***

…Как странно, думала Зейнаб: они с Каримом впервые за годы взглянули друг на друга, впервые заговорили, но так, словно и не расставались вовсе… Она любит его. А он? Мустафа говорил, что он не испытывал любви к Хатибе. Но любит ли он все еще ее, Зейнаб? И что, если все еще любит? Она принадлежит Нази. Кариму подыщут другую жену — это она знала наверное. Калиф захочет, чтобы князь Малики вступил в новый брак, чтобы зачал множество детей и продолжил род правителей умайядов… Надежды нет, думала она, втихомолку рыдая в крытых носилках.

Она вновь не смогла сдержать слез, когда тело Иниги предавали земле между могилами ее матери и супруга. Одна из родственниц покойного Ахмеда привела на похороны малыша. Зейнаб дикой кошкой кинулась на защиту Иниги, когда свекор покойной с оттенком презрения в голосе бросил:

— Удивительно, что она была еще жива, когда ты попала в лагерь Али Хассана, госпожа Зейнаб!

— Она была жива, — отвечала Зейнаб, — но только потому, что считала, будто маленький Малик в руках этого подонка Али Хассана. Каждый день ей издалека показывали какого-то мальчика, который махал ей ручкой. Говорили, что это ее сын. Терзаясь страхом за ребенка, она покорилась воле бандитов. Только любящая мать способна пожертвовать собою!

— О-о-о-о! — в глазах свекрови Иниги уже стояли слезы. — Она всегда была доброй матерью! Мы сделаем все, чтобы Малик запомнил ее именно такой!

Больше никто не проронил ни слова до самого вечера, а когда стемнело, в покои Нази явился Карим.

— Я хочу поговорить с Зейнаб, — сказал он. Хасдай согласно кивнул и вежливо поинтересовался:

— Ты хочешь, чтобы я вас оставил вдвоем?

— Нет, можешь присутствовать.

Карим сел в кресло напротив Зейнаб и спросил;

— А теперь расскажи мне подробно обо всем, что случилось с Инигой. Уверен — ты знаешь все. Зейнаб вздохнула:

— Какое это теперь имеет значение, господин мой Карим? Иниги больше нет. Али Хассан мертв. Ничего уже нельзя ни переменить, ни вернуть… Зачем лишние терзания?

Внимательный Хасдай отметил выражение искреннего участия на прекрасном ее лице…

— Расскажи мне обо всем, что с нею приключилось, Зейнаб! — хрипло повторил он. — Я должен знать!

— Зачем? — снова спросила она, но, взглянув на него, поняла: спорить бесполезно. И Зейнаб безжизненным голосом начала свой рассказ… Когда же печальная повесть подошла к концу, по прекрасному лицу Зейнаб вновь заструились слезы. — Я думала, что если сумею удержать ее от безумного шага до твоего появления. Карим, то она будет жить — но как только бедняжка поняла, что мне уже ничто не угрожает…

Продолжать Зейнаб не могла — горе ее было слишком велико. Закрыв лицо руками, она громко разрыдалась, уже не стесняясь обоих мужчин… Нет, никогда ей не понять, почему Инига предпочла смерть! Для самой Зейнаб жизнь была драгоценна, а когда она наносила ей удар, то девушка мужественно пересиливала себя и шла навстречу лучшим временам…

Ома, до сей поры сидевшая молча в уголке, подбежала к госпоже и обняла ее.

— Ну-ну, моя госпожа, не печалься! — шептала она. — Таков уж здесь кодекс чести — ты не в силах была ее спасти. Видать, так уж ей было на роду написано…

— Ты удовлетворен вполне, мой господин? — сухо осведомился Хасдай. — Не думаю, что Зейнаб сможет что-либо добавить.

На самом же деле Нази был вне себя от гнева — зачем он позволил князю так ее опечалить?! У Зейнаб ведь доброе и мягкое сердце. Оно и так глубоко скорбит…

Карим рывком поднялся и вышел. Он думал, что Зейнаб вряд ли сообщит ему нечто новое — и все же повесть о зверствах, которые вынесла его несчастная сестра, оказалась невыносимой даже для него, мужчины!

Наконец, печаль Зейнаб слегка улеглась, и она сказала Нази:

— Я пыталась спасти ее, Хасдай! Ей вовсе не надо было умирать, но она упрямо повторяла, что раз она была изнасилована, то до конца своих дней покрыта позором и не сможет жить в приличном обществе. О, почему это так, мой господин? Ведь она ни в чем не повинна! Весь грех лежит на жестоких насильниках! Некоторых я знаю в лицо. Они и по сей час находятся среди пленников, и я хочу видеть, как они испустят дух! — Теперь голос ее дрожал:

— Я должна это видеть!

— Госпожа, Аллаэддин сказал, что смерть их будет ужасной, — прошептала Ома. — Князь и так пылал жаждой мести еще до того, как услыхал твой страшный рассказ. Теперь он будет неумолим. Это будет поистине ужасное зрелище!

— Я должна это видеть. — страстно сказала Зейнаб и прибавила, обращаясь к Оме:

— Тебе не нужно сопровождать меня.

— Да будет так! — подытожил Нази.

Позднее Зейнаб вместе с Каримом пошла к пленным и самолично указала на тех двоих, кто в ее присутствии надругался над Инигой. Отыскала она и того, о котором Инига рассказывала, что он любит прежде исхлестать ее кнутом до крови, а затем уж овладеть ее телом… Этих троих тотчас же отделили от прочих пленных и отвели на главную городскую площадь для того, чтобы там публично пытать их и казнить. Сперва каждого исполосовали кнутом — но не до смерти и не до потери сознания: палач проявил недюжинное мастерство. А затем в кровоточащие раны обильно втерли крупнозернистую соль, что заставило негодяев страдать невыносимо. Затем их вздернули на дыбу — там им вырвали ногти на руках и ногах. Пытаемые выли и рычали от боли, а в воздухе стоял тяжелый запах крови, мочи, рвотных масс и испражнений… Но вот трое пленных уже «дозрели» до очередной пытки.

Зейнаб сидела, замерев, на возвышении, специально приспособленном для Карима, Нази и для нее… Она была бледна, но в аквамариновых глазах не было видно и тени жалости. И никто, заглянув в эти глаза, не догадался бы, что под вуалью, скрывавшей нижнюю часть лица, она до крови кусает губы, чтобы не закричать… Она не отрываясь глядела, как хирург осторожно извлекает из мошонки каждого преступника яички, сперва при помощи особых ухищрений сделав эту область тела нечувствительной: иначе боль лишила бы пытаемых сознания. Все трое своими глазами видели, как их кастрируют… Душевная мука при этом была много, много сильнее физических страданий. Толпа вскрикнула, словно одно многоголосое существо, когда три палача одновременно отсекли преступникам члены, которые тут же были скормлены голодным рыкающим псам. Ужасные раны тотчас же прижгли каленым железом — терзаемые завопили от жесточайшей боли. Зейнаб с трудом подавила тошноту… Князь поднялся:

— Пойдемте…

Нази и Зейнаб последовали за ним на крепостную стену Алькасабы Малики, высота которой составляла около тридцати футов. Десятью футами ниже выступ стены утыкан был страшными заостренными пиками, призванными сдержать атаку возможного неприятеля. Троих полумертвых людей подняли в воздух, и по сигналу Карима с размаху сбросили со стены вниз… Упали они прямо на чудовищные острия. Когда их нагие тела были пронзены насквозь, послышались новые вопли — куда более ужасные, чем прежде. Они корчились на копьях, моля Аллаха послать им быструю смерть во избавление от всепожирающей боли…

— Теперь все зависит от их собственных сил, — тихо произнес Карим. — Они могут прожить от нескольких часов до нескольких суток. А тот, кто умрет последним, сможет насладиться незабываемым зрелищем: вскоре налетят хищные птицы и выклюют глаза его товарищам…

— Надеюсь, это будет вон тот, толстый, — сказала Зейнаб. — Это он избивал Инигу. Ок худший из них… Молю Небо, чтобы он подольше страдал!

Вид мучений умирающих, казалось, утишил боль, рвущую ее сердце. Зейнаб знала, что этого она никогда не забудет — но справедливость восторжествовала. Праведный суд свершился, и Инига отомщена. Позор ее смыт кровью этих троих подонков, которые так безжалостно терзали ее…

В течение следующих нескольких недель Хасдай-ибн-Шапрут помогал Кариму уладить все государственные дела, в которых со времени гибели Хабиба-ибн-Малика царил полнейший хаос. Зейнаб же всецело посвятила себя приготовлениям к свадьбе Омы и визиря, Аллаэддина-бен-Омара. В то время, когда Зейнаб томилась в плену, друг Карима припер-таки Ому к стенке… А когда воротилась Зейнаб, Аллаэддин явился к ней с нижайшей просьбой.

— Ты должна убедить ее выйти за меня! — говорил он. — Я люблю ее всем сердцем. Я ведь так и не женился в надежде на то, что она сменит гнев на милость и вернется ко мне, госпожа моя Зейнаб! Но я уже не юноша — мне ведь за тридцать! Если я хочу иметь сыновей, мне надо как можно скорее взять жену!

— Я уже давно объявила ей, что дарую ей свободу, и советовала выйти за тебя, — отвечала Зейнаб. — Она ведь осталась со мною лишь потому, что я уезжала в далекую незнакомую страну, где никого не знала… Теперь же у меня есть Нази и маленькая дочка, принцесса… Я вовсе не хочу лишать ее счастья, которое она наверняка изведает, став твоею женой! Я поговорю с нею — но ничего не могу тебе обещать, мой господин. Ома так же независима в суждениях, как и я сама… Уверен ли ты, что хочешь иметь такую жену? Она ведь не переменится…

— Я не хочу никакой другой жены! — искренне воскликнул Аллаэддин, приложив руку к сердцу в знак клятвы. А потом Зейнаб вцепилась в Ому:

— Любишь ли ты его?

— Люблю, — отвечала Ома. — Но и тебя тоже, добрая моя госпожа.

— Если ты любишь его, — отвечала Зейнаб, — тогда ты должна выйти за него замуж. — Она завладела руками подруги:

— О-о-о, моя Ома, не будь ты дурочкой! Я ведь тоже люблю тебя. Более близкой подруги у меня никогда не было — но рядом с Аллаэддином-бен-Омаром ты изведаешь истинное счастье! Ты получишь свободу и завидное положение в обществе — ведь ты будешь супругой главного визиря! У тебя будет много детей, а я ведь знаю, что ты об этом мечтаешь. Но главное: у тебя будет любовь достойного человека! Не отказывайся от всего этого лишь ради того, чтобы остаться при мне. Ома! — глаза Зейнаб наполнились слезами. — Дражайшая моя Ома, если бы Судьба подарила мне то, что дарит тебе, я была бы счастливейшей женщиной в мире!