Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

Прошла целая вечность, которую прервал вздох. Он вздохнул и сказал:

— Обними меня.

Или это было раньше? Даже сейчас она не могла вспомнить все отчетливо. Чувствовала лишь, что сердце стало будто острым и билось в грудной клетке, раня её до крови этими новыми острыми краями.

Анастасия к тому времени уже знала кое-что о своем нечаянном муже. Неразговорчивый, суровый — многие считали его бесчувственным, но Заира с этим не соглашалась.

— Аваджи никто не знает, — говорила она, — у него нет друзей; нукеры его побаиваются, потому что он никогда на них не кричит, но когда смотрит на провинившегося своими черными глазами, никто его взгляда не выдерживает. Говорят, это глаза хищника. А по-моему, просто человека сильного. Матери он не знал. Умерла при родах. У отца других жен не было, а когда единственная умерла, он не привел другую. Однолюб. Он так тосковал по ней, что прежде времени сошел в могилу…

В первый момент Анастасии стало его жалко, но потом…

Если Всеволоду великодушно дозволялось её любить, то Аваджи стал частью самой Анастасии. Он как бы пророс в ней. Пустил корни прямо в сердце, а при малейшей попытке оторвать хоть один корешок сердце начинало болеть и кровоточить…

Видит Бог, она не хотела этого! Но случилось то, что случилось, и уже ничего нельзя было поделать.

— Настюшка! Настюшка! — кричал Всеволод и рывком садился в кровати, глядя перед собой сухими, безумными глазами, порываясь куда-то бежать.

У постели метавшегося в горячке князя, не отходя от него целыми днями, а по ночам сменяя друг друга, сидели княжеский отрок Сметюха и конюший (Конюший — человек, ведающий конюшней, конным хозяйством.) Лоза, в прошлом — воспитатель юного Всеволода и его доверенный слуга.

Когда Всеволод вошел в мужеский возраст и стал ходить с дружиной в походы против иноземных супостатов, старый Лоза попросился работать на конюшню и с работой успешно справлялся. Может, потому, что вовсе не был таким старым, как представлялось Всеволоду и его дружинникам.

Все дело в том, что Лоза был совсем седым. Просто белым как лунь. А поседел он ещё в двадцать пять лет, когда татары лишили его жены и двух малолетних детей. Малышей заперли в избушке, которую подожгли, а над женой надругались и тоже бросили в огонь. Так, по крайней мере, рассказали ему потом о случившемся уцелевшие односельчане. Сам он ничего этого не видел, потому что, кинувшись с вилами на защиту своих родных, был изрублен саблями и брошен возле горевшей избы, ибо косоглазые нехристи сочли его мертвым…

Войско князя Мстислава, отца Всеволода, тогда вынуждено было отступить, а когда вернулись и проехали по разграбленному, сожженному селению, обнаружили полумертвого Лозу и взяли его с собой в Лебедянь. Раненые, независимо от звания, лежали в княжеской бане, где искусный врач пользовал их с немалым успехом.

Вылечил и Лозу. Но тело его жило, а душа была мертва.

Вся его жизнь, семейное счастье, дом — все исчезло в одночасье. Теперь Лоза не мог даже заниматься прежним делом — резать дерево. А тут ему прежде равных не было.

Что конек на крыше, что резной наличник, что навес над крыльцом — все получалось у него точно кружевное, тонкое — словом, загляденье!

Они оба с женой будто нарочно подобрались — рукодельники. Жена Софья золотом вышивала. Такая одежа из её рук выходила — народ из дальних мест приезжал покупать.

А уж что они на ярмарку вывозили, то и вовсе влет уходило. То они не по заказу делали, от души, для удовольствия. Находились такие, кто по пути на ярмарку их подкарауливали, чтобы красоту купить, от созерцания коей душа расцветала.

Когда человек любимым делом занимается, да жена рядом — красавица, глаз не отвести, любушка единственная, да детишки растут крепенькие, как грибы-боровички, — надо людской зависти опасаться.

Не иначе, думал потом Лоза, их жизнь кто-то сглазил. Он-то постарался, такой дом срубил, куда там княжескому терему! Мал, да удал. Издалека видать.

Одного не учел: видели его не только добрые люди, но и лихие…

Оправившись от болезни, Лоза так полюбил юного князя, что хоть и в дружинники попросился, а всякую минутку старался возле ребенка побыть. Чем-то ему Всеволод напоминал старшего сына Василька. Матушка князя, княгиня Верхуслава его приязнь заметила и в воспитатели к сыну взяла. Преданней человека подле Всеволода она не хотела бы и видеть!

Когда привезли на двор раненого князя, Лоза к нему кинулся и на руках отнес в белокаменные палаты. Да возле него и остался.

Попробовали было Лозу отогнать: мол, есть и помоложе, да посноровистей, — ничего не вышло. Вдруг в конюшем такая сила обнаружилась, такая злость, что дружинники, набивавшиеся сидеть подле больного князя, отступились — не драться же со стариком!

На Сметюху только и согласился: парнишка сильный, добросовестный, свою службу не заспит.

За то время, что Всеволод метался в бреду, наезжали его проведать и матушка Верхуслава — отца Мстислава вместе с другими позвал в поход на ливонцев великий новгородский князь Александр, — и сестра с племянниками, и все семейство Михаила Астаха в великой скорби по пропавшей Анастасии князь никого не узнавал.

Арамейского врача Арсения, который почитался лучшим врачом в Лебедяни и его окрестностях, привезли князю тотчас же, как только раненого уложили на подушки.

Врач осмотрел Всеволода, промыл рану, наложил повязку с мазью, от запаха которой, говорил Лоза, не только тараканы, мыши дохнут!

Арсений попытался выпроводить из комнаты обоих приглядывавших за князем, но конюший упрямо мотнул головой и остался подле своего любимца.

— Я — врач, не отравитель! — тщетно горячился обиженный его недоверием Арсений.

— Не отравитель, — соглашался Лоза, по-прежнему стоя в ногах больного. — А и я тут место не простою. Делай свое дело, я тебе не мешаю.

Арамеин ожесточенно растирал в ступке из слоновой кости какой-то черного цвета корень. Ссыпал в чашку. Капал что-то из золоченой фляжки, которую доставал из врачебной сумки, и косился на неподвижного, точно деревянный идол, Лозу, как будто он мог подсмотреть секреты врача.

Снадобье врач наказывал давать Всеволоду два раза в день, а кроме того прикладывать ко лбу мокрую холодную тряпицу, обтирать винным уксусом и, как вспотеет, менять белье.

Проходили дни. Князя поили лекарством, врач каждый день осматривал его, все более мрачнея лицом, — больной никак не шел на поправку.

На вопрос Лозы, изболевшегося душой за воспитанника, "Полегчает ли князю?" Арсений лишь пожал плечами: "На все воля Божья!"

Эти слова Лоза и поведал Любомиру, который прибегал проведывать князя чаще других, втайне надеясь, что ему известно что-то о пропавшей сестре.

Любомир понял: врач ничего больше не может сделать и такими словами расписывается в собственном бессилии.

Значит, если князю что и поможет, то лишь чудо?.. Прозора! Она называла себя чародейкой. Если от Всеволода отказался такой врач, пусть попробует она.

Юноша приготовился к тому, что женщина начнет отказываться, ссылаться на то, что в княжеских палатах ей не место… Или этой гордячке подобные мысли в голову даже не приходили? Она, похоже, считала себя повыше многих знатных людей…

Гордячка? Это он подумал о знахарке? Припав к шее Рыси — так звали кобылу, на которой Любомир мчался к Мертвому ручью, — он стыдливо качнул головой, будто кто-то мог подслушать его мысли. Едет человека об одолжении просить, а сам худое думает! Да и она может оказаться доброй чародейкой, совсем по-детски подумал он.

Сын Астаха ошибся. Стоило ему только заикнуться о том, что князю Всеволоду, похоже, недолго жить осталось и что арамейский врач от него отступился, как она просто сказала:

— Погодь пока, я медлить не стану.

И верно, собиралась Прозора недолго. Налила Любомиру молока с душистым, ещё теплым хлебом и ушла за печку. Там переодевалась, чем-то гремела и шуршала. Когда вышла к нему собранная, юноша обомлел: опять она была другой, неузнаваемой.

Величавая, красивая поздней, но пышной женской красой, коей хотелось поклониться, в бархатной ферязи (Ферязь — женский праздничный глухой сарафан.) и украшенной жемчугом кике (Кика — старинный головной убор замужней женщины.), Прозора выглядела королевой.

Глаза Любомира разве что на лоб не полезли.

— Ты… замужем? — выдавил он.

— А то, мнится тебе, никто бы меня за себя не взял? — без улыбки спросила она.

— Я так не думаю, — смешался юноша. — Просто… ты, видать, красавицей была?

— Да уж не дурнушка какая!.. А что касаемо мужа, так я с ним церковью венчанная.

— Он… жив?

— Жив, раз я не вдова. Только его ноне со мной нет… Чего тебе о том знать!

Прозора потуже завязала тесемки украшенной бисером сумы и кивнула.

— Едем али нет?

— Наперед меня сядешь? Сзади?

— Сзади. Стану за твой ремень держаться. А ну как упаду?

Она усмехнулась, и Любомир подумал, что, доведись ей на коня садиться, чтобы скакать по своей нужде, она и в седле не хуже любого дружинника усидит.

В опочивальне князя юный дружинник Сметюха по одному знаку Прозоры пошел прочь, а конюший Лоза отчего-то застыл соляным столбом.

Любомир рассказывал потом своим домочадцам: "Лоза-то рот раззявил, а глаза — будто у нашего быка Ровки, когда его лозиной ожжешь… Наконец опамятел и говорит: "Софья, ты жива?" Может, в лике знахарки святую углядел?"

И уже домыслил по своему разумению: морок на Лозу наслала Прозора, морок!

Между тем знахарка, не отвечая на вопрос конюшего, заметила ему:

— Ты пока останься, может, князя перевернуть придется.

Но Лоза все не мог успокоиться.