— Да не-е-е… — смущенно заулыбался Мирный, решив, что все можно свести к шутке.

— Ну, если захочешь, то через Катерину передай. Я тогда мигом.

Сказал свое слово. Поднял в небрежном приветствии руку и вернулся ко мне.

— Пойдем, провожу тебя. Уже поздно, а у вас в подъезде вечно лампочки разбиты.

Это точно. В нашем подъезде всегда темно. Наверное, потому что много молодежи живет. А еще всегда пахнет пьяницами и котами. Впрочем, запах пьяниц и котов неистребим не только у нас, но и во всех других подъездах, где мне довелось побывать. Я давно привыкла и к омерзительному зловонию, и к темноте. Ни капельки не боюсь. Но если хочет, пусть проводит. Даже приятно.

Иван открыл тяжелую дверь парадного и пропустил меня вперед. Я еще не дошла до квартир первого этажа, а он уже взялся за воспитание.

— Тебе сколько лет, Катерина Алексеевна?

Можно подумать, он не знает. Мы ведь с его сестрой ровесницы. Не забыл же он сколько лет Лидусе?! Я чувствовала какой-то подвох. Только какой? Угадать не смогла, поэтому дернула плечом и нахально ответила:

— Ну, четырнадцать скоро будет. И что?

— Такая большая, — язвительно заметил Иван. — Уже девушка. Почти невеста. Года через три женихи под дверью толпиться будут.

Понятно, он надо мной смеется. Что если его головой в живот боднуть? Нет, не получится. Во-первых, на лестнице темно. Недолго оступиться и ногу сломать. А, во-вторых, он пять минут назад решал мои проблемы, хоть его никто об этом не просил. Пришлось стиснуть зубы и постараться выслушать все, что он имеет сказать.

— Ты, как маленькая, любые вопросы кулаками решаешь. От Лидки то и дело слышно: «Катька тому глаз подбила, Катька этому по шее дала». Не надоело драться?

Я поднялась на один пролет выше. Развернулась и крикнула в темноту:

— А если они все время дразнятся? Или того хуже: пристают, руки распускают, в каждом темном углу зажать стараются? Мне что, тебя за собой на веревочке водить прикажешь?

— Кто руки распускает?

Иван в два прыжка преодолел лестничный марш и теперь стоял рядом со мной. Из окна на его лицо падал тусклый свет. И мне хорошо было видно, что ноздри его раздуваются, как у гончей.

— Не важно, — повела плечами как можно небрежней. — Я не ябеда. Сама справляюсь.

Я действительно давно никому не жаловалась. Вполне хватило той истории с Витькой Ремизовым. Меня тогда долго дразнили жалобщицей. Не слишком это приятно. Но сейчас от помощи Ивана я отказывалась по другой причине. Что будет с теми, с кем он решит разобраться? У него и так достаточно разборок. И пострадавших от его пудовых кулаков тоже предостаточно. Мой отец говорил, мол, по Ивану колония плачет. Кроме всего прочего, это не его проблемы, а мои. Но сказала я Ивану совсем иное:

— Вот ты меня учишь, а сам? Ты сам чуть не каждый день дерешься. У тебя сколько приводов в милицию?

Сколько у него приводов в милицию мне и так было отлично известно. От Лидуси. Иван крутил роман с Шурочкой Горячевой, а Шурочке все время казалось, что ее кто-то обижает. Один не так посмотрел, другой не то сказал, третий прохода не дает. Прохода ей действительно не давали. Она считалась самой красивой девочкой в школе. Пока не появилась в третьем подъезде Ольга Заварихина, похожая на прелестную итальяночку, хорошенькая, точно фарфоровая статуэтка. Горячевой это, правда, не мешало по-прежнему пудрить мозги Ивану. И тот ей верил. Кроме подвигов во славу прекрасной дамы, у Ивана хватало и других похождений. Он продолжал робингудствовать. Униженные и оскорбленные шли со своими обидами к нему. И он редко кому отказывал в помощи. Взрослые считали его отпетым хулиганом, молодежь уважала, как редко кого уважали. Меня, честно говоря, мало трогали его не слишком умные попытки отстоять справедливость. Кулаками никому ничего не докажешь, кулаки хороши лишь при обороне. Но потакание капризам Шурочки…

Лидуся постоянно пыталась обсуждать со мной личную жизнь Ивана.

— Уж лучше бы он гулял с Заваркой, чем с этой Горячкой, — кипятилась она. — Из-за Шурки Ванька постоянно в какие-то приключения попадает. Вот на той неделе мамулю опять в техникум вызывали. Три урока подряд прогулял. Они, видите ли, с Шурочкой в кино ходили. Ага! С утра. На детский сеанс, что ли?

Я, если правду говорить, не понимала Лидусю. По мне, что Горячева, что Заварихина — обе были хороши. Одна — воображала, другая — кривляка. Хрен редьки не слаще. Но как Лидуся не догадывается, что с ее братом многие наши девчонки побежали бы и на детский сеанс? Лишь бы пригласил. Я вот даже и мечтать о таком не смею.

— Сколько приводов? — проворчал тем временем Иван. — А сколько ни есть — все мои. Глупая ты, Катерина Алексеевна. Иди лучше домой.

И он, подмигнув, неожиданно чмокнул меня прямо в середину лба.

— Ну, вот, — обиделась я. — Додумался. В лоб поцеловал. В лоб только покойников целуют.

Повернулась, засопев, сделала два шага по лестнице. Выше подняться не успела.

— А тебя, значит, как живого человека поцеловать? — с интересом взглянул Иван и поймал меня за руку. — Тогда иди сюда!

— Ты что? — испугалась я.

— Ничего, — он несильно дернул меня к себе.

Такого я не ожидала. Потеряла равновесие, слетела вниз, налетела на него грудью и замерла в страхе. Ни дать, ни взять — кролик перед удавом. Хотела сказать, что целовать меня не надо никак. Но он уверенно обнял меня одной рукой за плечи, а другой взял за затылок. И я забыла о приготовленных словах.

— Ты что? — пролепетала испуганно, почти не дыша.

— Сейчас я покажу тебе, как живых людей целуют, — почему-то прошептал Иван и накрыл мои губы своим ртом. Первые несколько секунд от неожиданности ничего не понимала, ничего не чувствовала, а потом… Потом меня стало затягивать…

— Пусти! Пусти, дурак!

Никогда еще мне не приходилось так отбиваться. Взмокла вся. И он наконец разжал руки. Стоял растерянный, словно не понимал чего-то.

— Никогда больше так не делай, дурак несчастный! — заревела я и помчалась наверх.

— Я больше не буду, Катя, — виновато сказал он. Виновато и тихо. Будто ветер прошелестел вдогонку. Почти неслышно ступая, пошел вниз. Хлопнула подъездная дверь. Я остановилась. Перевела дыхание и прислонилась к стене. Стояла так в оцепенении долго, постепенно приходя в себя. На губах все еще сохранялось тепло поцелуя. И какой-то солоноватый привкус. Не поймешь, приятно или до омерзения противно? Вот ведь пакостник какой! С Шурочкой Горячевой гуляет и одновременно ко мне целоваться лезет. А может он надо мной посмеяться хотел, показать, что я не могу сама за себя заступиться? И я стала внушать себе, что и тепло на губах и солоноватый привкус вызывают тошноту у моего нежного организма. Дома закрылась в ванной. Целый час пыталась отмыть губы. И хозяйственным мылом, и детским, и стиральным порошком. И персолью пробовала. Наглоталась мыльной пены до одури. А вкус поцелуя все сохранялся. Никакие ухищрения не помогали.

Родители с Никитой обратили внимание на мой пришибленный вид, ноо понять, с чем он связан, так и не смогли. Никаких явных проступков на горизонте не отслеживалось. Тем не менее, я долго ощущала себя провинившейся и была тихой, точно мышка. Этот окаянный поцелуй никак не забывался. Его привкус ощущался целую неделю. Пока что-то не дернуло меня соскрести немного ржавчины со старой водопроводной трубы, неизвестно зачем валявшейся у Никиты под кроватью. И этой вот ржавчиной потереть губы. Как рукой сняло. Только чувство раскаяния осталось. Чего уж там, сама виновата. Вышло так, будто я напрашивалась на активные действия со стороны Ивана. Конечно, у меня и в мыслях не было ничего подобного. А как докажешь? Иван, наверное, теперь подсмеивается надо мной.

Кроме раскаяния, появилась непонятная неудовлетворенность. В душе все металось и рвалось. Голова распухала от непрошенных мыслей. Я заметила, что наблюдаю за Иваном, пристально слежу за ним. Больше того, ищу с ним случайных встреч. Злюсь до слез, если вижу рядом с ним кого-то из девчонок. Шурочку Горячеву возненавидела до трясучки. Выискивала в ней всевозможные недостатки. Напрасно, между прочим. Иван ни с того, ни с сего начал заигрывать с Заварихиной. Видимо, получал удовольствие от Шурочкиной ревности.

Весна, между тем, брала свое. И уже начинала бушевать. Зелень полезла изо всех щелей. Вечера стали на редкость теплыми. В нашем дворе собиралась большая разновозрастная компания: и парни, и девчонки. Пели под гитару песни, рассказывали анекдоты, возились, толкались… Взрывы смеха рассекали звенящий вечерний воздух. Бабка Борисова с первого этажа без конца жаловалась на шум под окном.

— А вы, теть Даш, окна закрывайте, — посоветовала ей мама.

— Бог с тобой, Аня, — жалобно проскулила Борисова. — Так ить задохнешьси. Жара-то нонешним маем какая!

— Тепло, — согласилась мама, оглядываясь на внезапно захохотавших ребят.

Мы ездили навещать бабушку. Дедушка лежал в больнице. К нему почему-то не пускали. Бабуля сильно расстраивалась. Вот мы и поехали. На обратном пути прошлись по магазинам. Теперь мама застряла под окнами Борисовых. Ей было неудобно прерывать бабку Дашу. Или не хотелось идти домой? Я стояла рядом с мамой, держала сумку с продуктами. Носком туфельки вырисовывала на асфальте невидимые загогулинки. Даже пятиминутное торчание у подъезда для всеобщего обозрения раздражало. Я нервничала, дергала маму за руку. Старалась не смотреть в сторону веселившейся компании. Но мои глаза сами косили туда. Еще бы! Иван был среди ребят. Не один, с Шурочкой. Обнимал ее за плечи. И тоже посматривал на меня. Мне казалось, еще минута и я не вытерплю, позорно сбегу отсюда без мамы, с головой выдав свои чувства.