— Много на себя берете, — схамил Иван. Не дожидаясь ответной реакции, пошел в другую сторону. Удалялся такой самостоятельный, такой независимый. Насвистывал. Опять последнее слово осталось за ним. Я невольно ему позавидовала — мне бы так. Но вот именно так не получалось никогда.

Дома выяснилось, что это Никита сказал отцу, где меня нужно искать. У него сорвались опыты, Марк Иосифович заболел. Никита забрел в районную библиотеку, но долго высидеть там не смог. Выбор литературы в читальном зале был небогатый. Он взял пару брошюр на абонемент и вернулся домой. А дома, естественно, поинтересовались, где он потерял сестру. Мысли Никиты оказались заняты несостоявшимися опытами, и он сначала ответил правду, а уж потом подумал, стоило ли это делать.

Теперь он смотрел на меня виноватыми глазами, старался во всем угодить. Куда уж там! Обида на брата переполняла до краев. Ведь именно из-за него на меня весь вечер кричали. Отец наложил запрет на мороженое, кино и вечерние прогулки. Но самое главное: мне запретили даже смотреть в сторону Ивана. А ведь чудеса только начинались. Начинались, да тут же и закончились. Когда я возвращалась домой, мне очень хотелось поделиться происшедшим с Никитой. Теперь — дудки!

Я вообще замолчала. Переживала про себя эту историю долго. Тем более, отец грозился пойти в школу, все рассказать и тогда с меня снимут галстук. А что «все», он не объяснял. Мои же чувства были такими противоречивыми — просто ужас. С одной стороны, виновата как никогда. Я действительно чувствовала себя провинившейся. С другой стороны, а в чем собственно виновата? Что такого плохого сделала? Не понимала. Вот и молчала. Нужно было о чем-нибудь спросить — спрашивала. Спрашивали меня — отвечала. Но не больше. Все думала, думала.

Иван был объявлен врагом семьи. Даже Никите запретили с ним дружить. Никита пытался добиться справедливости у мамы. Где там! Мама, как улитка, спряталась в свою раковину. Она никогда по-настоящему не пыталась нас защитить, все время уходила в тень отца. Вот и получалось, что истинными нашими воспитателями были бабушка и отец. Личности сильные, неординарные. Только бабушка была далеко. Отец же — рядом. Мы не могли с ним не считаться, не прислушиваться к его мнению. Особенно, учитывая, что он щепетилен и честен. Суховатый, жесткий, со многим в этой жизни не считающийся? Да. Но по-своему надежный, порядочный человек. Вот. Получилось, что я совсем запуталась.

На следующий день в школе Иван подошел ко мне. Мы с девочками шли на физкультуру в спортзал. Их класс шел с физкультуры. А у меня, как назло, развязались шнурки на туфлях. Пришлось задержаться, чтобы их завязать. Иван тоже отстал от своих ребят. Дождался, когда рядом никого не оказалось, и подошел. И я от него отвернулась. Буркнула, чтобы не подходил, что мне запрещено даже стоять рядом с ним, и отвернулась. Иван обошел вокруг и остановился прямо перед моим носом. Помолчал, внимательно меня рассматривая.

— Ты настоящая пионерка. И примерная дочка. Твой папа может тобой гордиться.

Вроде, сказал он приятные слова, а прозвучали они как оскорбление, как пощечина. Сказал, развернулся и ушел. Мне выть хотелось, пока я смотрела ему вслед. И он прав, и папа прав. Одна я, выходит, виновата.

С тех пор Иван долго даже не глядел в мою сторону. Когда мы с Лидусей сидели у них дома, он собирался и уходил. Не здоровался и не прощался. Не дергал за косы, не насмешничал. Я превратилась для него в пустое место. Лидуся ничего не понимала. Приставала ко мне с расспросами. А уж если Лидуся действительно чего-нибудь хотела, то не мытьем, так катаньем, но своего добивалась. Однажды мне не удалось вовремя остановиться. Выболтала ей эту историю.

— Ух, ты! — прореагировала Лидуся. — Как в кино поцеловал?

— Ты совсем ненормальная?! — испугалась я. — Не-е-ет… В щеку только чмокнул… Как тебя иногда.

Вопрос в принципе был интересный. Мы весь вечер разрабатывали волнующую тему, как золотоносную жилу. Ничем другим серьезно не занимались.

— А все-таки зря ты Ванечку обидела, — подвела итог обсуждению Лидуся.

— Ванечка, он хороший. И тебе ничего плохого не сделал. Он, конечно, грубый. Все равно… Зря ты…

Ага! У Лидуси хорошими считались все без исключения. В редких случаях она раздражалась, и тогда становилась еще грубее, чем Иван. Кстати, зря он на нее наговаривал. Я никогда не видела Лидусю плачущей. Вот раздраженной — сколько раз. В обычном состоянии Лидуся обожала весь мир. Естественно. У нее не было такого отца, как у меня, который везде и во всех замечал одни недостатки. Такого правильного папочки. Ее отец, дядя Вася, выпивал. По пьяной лавочке нередко поколачивал всю семью, зато трезвым был необыкновенно добр. Не боялся проявить свою любовь и заботу. У Лукиных чуть ли не у первых в доме появились радиола, магнитофон. И не для себя с женой покупал их дядя Вася. Для своих ребят. Были у них и велосипеды, и фотоаппарат. Часто Иван с Лидусей получали деньги на пластинки, кино, мороженое. Даже мне нередко перепадало от щедрот Василия Сергеевича. А вот избалованными его дети при этом не были, никакой работы не боялись. Да и работали весело: с песнями, с шутками. И если Василий Сергеевич бывал трезв, они шли к нему с любыми проблемами. Он и сам нередко интересовался их делами. Если я попадалась ему на глаза, он и моими делами интересовался. Спрашивал, глядя веселыми и в то же время внимательными серо-синими глазами:

— Ну, дочка, как жизнь? Помощь не требуется?

Я смущенно улыбалась. Иногда действительно делилась с ним кое-чем. Мне нравилось у Лукиных: хорошо, большей частью спокойно. У нас же дома вечно случались мелкие конфликты. Отец считал, что ни к чему лишнее баловство, детей надо держать в ежовых рукавицах, жестко приучать к порядку во всем. Сам шутил редко и не понимал шутки других. Петь и вовсе не пел. Музыка его раздражала. Мы с Никитой не смели лишний раз громко рассмеяться, пробежать по квартире. Если обращались к отцу с какими-то вопросами, то потом, как правило, жалели об этом. И всегда были виноваты. Не в одном, так в другом. Нет, Лидуся сейчас не сможет понять меня. Не сможет понять, почему я так поступила с ее братом.

— Ты говоришь, зря? Ты ничего не понимаешь! А если кто отцу расскажет?

Лидуся не нашла, что ответить. Лишь вздохнула. Да я не ждала ответа. Мне было плохо и без ее высказываний. Ведь на самом деле получалось, что я предала не только Ивана, но и отца тоже, поскольку в душе была на стороне Лидусиного брата.

CЕЙЧАС

— Екатерина Алексеевна! Мы к вам с делом огромной важности!

Я недовольно взглянула в сторону приоткрытой двери. В класс заглядывала наша математичка Людмила Николаевна, за ее спиной маячила географ Нона Петровна. Обеих дам я не переносила на дух, но предпочитала не портить с ними отношения. Хотя сдерживаться частенько удавалось с великим трудом.

— Какое дело?

В данном случае недовольство мое было законным и справедливым. Я терпеть не могла, когда ко мне в класс среди урока вваливались посторонние. И не важно, зачем. Урок нельзя прерывать. Преподаватель теряет мысль, ритм занятия сбивается, детишки тут же начинают расслабляться. Чтобы восстановить накал урока, нужно потерять несколько драгоценных минут.

— Вот тут документик один подписать надо.

Я мысленно чертыхнулась. Приспичило же нашим старым грымзам притащиться с каким-то «документиком» прямо на урок. Подождать не могли, неймется им.

— А нельзя на перемене?

Ребята в классе настороженно ждали. Ромка Петров ехидно улыбался. Видимо, заранее предугадал результат наших переговоров. Меня всегда поражала интуиция подростков, она их редко подводила.

— Сейчас надо, Екатерина Алексеевна. Нона Петровна тут же и повезет его куда следует. Нам только вашей подписи не хватает.

Мне стало интересно, что за бумажонку они там насочиняли и так торопятся доставить по адресу? И замешкалась-то на пару секунд, а Людмила Николаевна уже воспользовалась этим. Не стала ждать ответа, вошла в кабинет и направилась прямиком к моему столу.

Я терпеть не могла ее беспардонные манеры, ее нахрапистость. Она умела добиваться своего. При решении любых проблем шла напролом словно танк, оставляя за собой полосу разрушений.

— Нет, нет, — быстренько развернула я ее. — Выйдем в коридор.

Уши учеников похожи на мощные локаторы и улавливают даже шепот. Вовсе ни к чему посвящать их в жизнь педколлектива. Так что пришлось извиниться перед классом, благосклонно встретившим сию церемонию, и с тяжелым вздохом покинуть кабинет. В коридоре я взглянула на бумагу, которую мне подсунули.

— Что это?

— А вы прочтите.

Чем больше я читала этот «документик», тем больше меня охватывало отвращение. Отвращение и негодование. За кого же меня принимают? А подписи-то, подписи… Весь зверинец подписался, все наши тайные коммунисты. И грязь какую льют! Добро бы по делу, а то просто грязное белье перестирывают. Раньше такие пакостные бумажонки назывались «телегами» и посылались анонимно. Теперь «на верху» анонимки не рассматривают. Требуются подписи. И чем больше, тем лучше.

— Зачем вам это?

— А как же? — встрепенулась Людмила Николаевна. — Мне в департаменте посоветовали. У меня, знаете ли, там кое-кто знакомый есть. Если мы еще от родителей заявление представим, то тогда это дело разбирать будут. Комиссия приедет и директора запросто снять могут.

Нона Петровна согласно кивала головой. Ее жидкие крашенные кудряшки мелко подрагивали, на лице застыло сосредоточенное выражение. Если на нее посмотреть, можно подумать, дело действительно огромной важности. Ишь, как напряглась. Впрочем, напрягалась Нона Петровна всегда. То ли ее родители так воспитали, то ли матушка-природа поспособствовала, наделила отвратительным характером. Все те годы, что мы знакомы, бедняга находилась в состоянии перманентной войны с окружающим миром и при этом являлась стороной атакующей. От одиночества Нона Петровна озлобилась или по другой какой причине, не знала даже она сама.