– Странная ты какая-то сегодня. И вчера была странная. Что с тобой, Натусь?

– Ничего… Устала, наверное.

– От чего? От творческих перегрузок?

– Не знаю. Может, и от них.

– Пустырничку на ночь попей. Говорят, помогает.

– Хорошо, Саш. Я попью пустырничку. Или валерьянки, как бабушка посоветовала. Ты со мной к Таечке поднимешься или в машине подождешь?

– Подожду.

– Ага. Я скоро. Самое большее – полчасика.

– А у тебя что, регламент на Таечку установлен?

– Саш, ну не начинай… Вот сам бы пошел да и посидел с ней, послушал ее байки!

– Ладно, ладно, иди…

Она резво выскочила из машины, будто сбегая от незаслуженных упреков, юркнула в дверь подъезда, поднялась на свой этаж. Нанятая бабушкой соседка выглянула из своей квартиры, принялась было обстоятельно и подробно докладывать о добросовестном исполнении взятых на себя обязательств и об особенностях Таечкиного пищеварения, но она ее перебила ласково, торопливо отпирая дверь:

– Ой, спасибо вам огромное, тетя Нина! Вы нас так выручили! Бабушка вам привет передавала, спасибо…

– Я час назад у вашей нянюшки побывала, аккурат накормила да перестелила! – сообщила она уже в почти захлопнувшуюся за Наташей дверь.

Квартира встретила ее солнечной тишиной и духом запустения, даже не верилось, что в глубине ее, в маленькой крайней комнате, обитает живая Таечкина душа.

– Нянечка Таечка, я здесь! – как обычно, пропела Наташа ласково, садясь на скамеечку около кровати.

Старуха не спала, лежала с открытыми, направленными ей в лицо глазами. Если бы Наташа не знала определенно, что нянечка три года назад полностью ослепла, то подумала бы, что она ее рассматривает очень внимательно. Наташа поежилась – неуютно и странно было сидеть под этим внимательным «взглядом», без привычного «пошшупывания», без щедрого потока простодушной и по-детски искренней старушечьей радости. Протянув руку, она осторожно коснулась ее сухой ладони, напоминая о своем присутствии, и Таечка, чуть вздрогнув, запричитала-запела тоненьким голоском:

– Да что с тобой такое, милая ты моя Наташичка, мнучичка, что с тобой такое стряслося…

– Что? Почему стряслося?

От неожиданности Наташа так и повторила за Таечкой – «стряслося».

– Да как же – что… Она ишшо спрашивает! Я же чую, что ты сама не своя, Наташичка!

У тебя все нутро из сметаны в масло сбулындалось, я же чую!

Она совсем было собралась ответить старухе чего-нибудь бодренькое, вроде того, что все у нее в полном порядке, но вдруг замолчала, задохнулась, схватилась руками за грудь. Так вдруг захотелось поплакать, поплескаться от души в теплой старушечьей искренности, такой чистой и неподдельной и, казалось, даже на ощупь осязаемой, что она с трудом взяла себя в руки, проговорила с благодарной заинтересованностью:

– Нянечка… А с чего ты взяла, что у меня это… сбулындалось?

– Так ить ты мне не чужая, Наташичка… Ты ж моя родная мнучичка! Как же я тебя не учую? Я тебе вот что присоветую, Наташичка…

– Что, нянь?

– Ты головку-то свою поверни, поверни… Видишь, там в уголку образок висит?

Наташа послушно развернулась на скамеечке, и взгляд действительно уперся в маленькую бумажную иконку, притулившуюся в углу на полочке. Добрые глаза старца Николая-угодника глянули на нее благожелательно, и она вдруг торопливо и непроизвольно осенила себя крестным знамением.

– Ага, ага, молодец… – тихо наставила ее за спиной Таечка. – Ты помолись, помолись еще, детонька, он поможет. Он добрый. Он меня когда-то от смерти спас…

– Да? А как это было, Таечка?

– Так этто… Я малая еще была, годков пять, не больше. Заболела, лежала с лихоманкой в беспамятстве, мать поплакала да уж и смирилась, что я помру. Раньше в деревнях дети-то мерли один за одним, обычное дело было. Ну, мать меня на печку положила, да и пошла себе по хозяйству – корову доить. У нас тогда ишшо корова была… А я, значит, лежу себе на печке, будто плыву куда-то, а глаза к иконе Николая-угодника так и приклеились, и сил нет оторвать… И вдруг, веришь ли, он мне рукой, этто, взял и помахал… Видишь, у него рука на иконе вверх поднята?

– Да, вижу… Что, прямо-таки помахал?

– Ага! Я со страху глаза вылупила, встрепенулась, давай мамку звать! Она прибежала, обшшупала меня всю, а я мокрая уже, как лягуха, – это жар из меня враз вышел. Говорю ей: Николай-угодник мне рукой помахал! А она и не знает, то ли плакать ей от радости, то ли смеяться… Ты, Наташичка, подойди к нему поближе, погляди подольше. Может, он и тебе рукой махнет…

Наташа послушно встала со скамеечки, подошла к иконке, стала всматриваться в лицо святого. Потом вздохнула, еще раз перекрестилась. Опять захотелось поплакать, пожаловаться, попросить о чем-нибудь… Только о чем? И… на что она будет жаловаться? На свои собственные пугающие фантазии? На стерву Анну, испортившую ей выходные? Нет, не захочет Николай-угодник про такое даже и слышать. И рукой ей не помашет, не избавит от внутренней лихоманки. Нет, не помашет…

– Ладно, нянечка, я пойду. Меня там, внизу, муж в машине ждет. Ты скажи, тебя тетя Нина не обижает?

– Да бог с тобой, Наташичка! Как можно меня обидеть, бог с тобой! Это я вас всех обижаю, залежалась тут.

– Не говори ерунды, нянечка. Бабушка тебе привет передает. Да она и сама скоро приедет, говорят, такая жара и двух недель не продержится, потом дожди пойдут. Ну, я пойду?

– Иди, Наташичка. Я чую, тебе легче стало. Иди, мнучичка. Я посплю…

Наташа тихо открыла дверь, задумалась, потом обернулась назад, задержала на иконке взгляд, словно втайне надеялась на чудо. Нет, не помахал ей рукой Николай-угодник. Зато на душе и впрямь полегчало, даже вздохнулось как-то посвободнее.

– Хм… И впрямь за полчаса уложилась! – проговорил насмешливо Саша, когда она села к нему в машину. – Ну что, о чем сегодня Таечкина байка была?

– О Николае-угоднике. Как он ее от смерти спас. И не байка это вовсе. И вообще, не смейся…

Он посмотрел внимательно, ничего не ответил. Так и доехали до дому молча. Остаток воскресенья прошел в обыденных хозяйственных делах – закупке продуктов, стирке Сашиных белых сорочек, уборке квартиры. Все шло обычным домашним порядком, и все-таки – она чувствовала! – что-то было не так. Радости в душе не хватало. Потом только поняла причину ее отсутствия, когда уже спать легла – ни разу за весь вечер не торкнуло ее тягой все бросить и сесть за свою любимую писанину…


– Твоя-то явилась уже… – в понедельник утром выскочила ей навстречу из двери приемной Алла Валерьяновна. – Зашла ко мне, говорит, надо ей второй ключ от кабинета дать. А я ей говорю – не распоряжаюсь я тут запасными ключами! А она, знаешь, так на меня зыркнула, будто в глаза плюнула. Наглая девка! Ой, трудно тебе будет с ней, Наташенька…

– Ничего, Ал Валерьянна, справимся! – бодренько процокала каблуками мимо нее Наташа. – Мы тоже девушки не простые, и зыркать умеем, и в глаз можем плюнуть, если что. У нас не задержится.

– Ага, ага… – с готовностью закивала головой Алла Валерьяновна, поднаторевшая, видимо, за свою долгую секретарскую жизнь в подобного рода военных действиях, и добавила заговорщицким шепотком: – Я ведь, Наташенька, если что, Ивану Андреичу всегда могу шепнуть… Сейчас-то пока бесполезно, а вот пусть время пройдет… Мы ее быстренько отсюда спровадим, эту наглую девку! И не таких спроваживали. Ты, главное, поймай ее на чем-нибудь, а я уж подсуечусь…

Анна сидела за своим столом, внимательно глядя в монитор компьютера. Не повернув к ней головы, проговорила вежливо:

– Доброе утро, Наташа.

Было в этой вежливости что-то автоматическое, будто внутри у нее сработал кукольный механизм. И сам воздух родного кабинета показался Наташе будто искусственным, чужим, и она прямиком прошла к окну, распахнула его настежь.

– Пух же налетит, – так же ровно, не выдавая ни одной эмоции, проговорила Анна. – Не надо окно открывать, я кондиционер включила.

– А я люблю пух! Пусть летит! Мне очень нравится, когда пух летит!

Нет, она совсем не собиралась отвечать ей с таким вызовом, само собой получилось. Видимо, вчерашнее скопившееся раздражение потребовало выхода, но настроение от этого не улучшилось, наоборот, появилось недовольство внутри – чего это она тут на эмоции разошлась, как давешняя тетка из транспорта. Еще минуту – и хамские перлы в ход пойдут про «суку в ботах» и «корову стельную»…

– Хорошо. Пусть летит, – не поворачивая головы, равнодушно позволила Анна.

Нет, невозможно, как эта девица ее раздражает! Никогда и ни к кому она не испытывала такого острого, такого горячего раздражения, до звона в ушах, до мелкой трясучки в районе солнечного сплетения. Нет, надо как-то с этим состоянием справиться, взять себя в руки, воды попить… О, надо кофе сварить, вот что!

– Я кофе сварила, Наташа. Еще горячий. Пей, если хочешь, – вздрогнула она от Анниного ровного голоса, впрочем, как ей показалось, уже слегка насмешливого, и новая волна дурноты ударила в голову, даже в глазах потемнело.

– Спасибо! Не хочу! И… и вообще… мне некогда. Мне работать надо.

Да, правильно, надо работать! Надо открыть побыстрее заветный файл, уйти в него с головой, заслониться мысленно, улететь, провалиться, отвлечься…

Офисное кресло привычно приняло ее в свои незатейливые дружеские объятия, едва слышно заворковал включенный процессор, мягко засветился монитор, отвоевывая для нее пусть маленькое, но свое собственное пространство. Действительно, хороший совет Танька дала – поставить мониторы друг к другу задницами. Действительно, можно за него лицом спрятаться, не обеспокоиваясь его неприлично злым выражением. И телефонный звонок неожиданно хорошо в это пространство вписался. Вот только голос в телефонной трубке оказался не тем. Катькиным оказался голос, противно оптимистическим.

– Наташ, привет! Ну, как вы там с Анной поживаете?

– Привет. Все нормально.