Юлия Алева - Пыль и бисер

— Вот-вот, именно его и называла. Это в жандармерии кто-то новенький?

— Вроде не было… — протянул Старый. — Виссарион… Это армянин что ли?

— Грузин. — буркнула я.

— Нет, таких точно нет. — успокоился мужчина. — Небось из монархистов каких… не важно. Франт, успокой барышню — вот заодно и проверку пройдешь. А то что-то не нравишься ты людям…

— Успокоить? — бесцветно отозвался еще один мужчина издалека.

— А что, барышня у нас молодая, горячая. Ее бы и Лютый успокоил, да ему я верю. А ты пока белоручка. — с меня наконец сорвали шарф и я жмурилась даже на небольшую керосиновую лампу, освещавшую просторную комнату без окон, стол, несколько стульев, кучу мусора. У Прянишникова склад похожий был, там Фрол раз свой товар хранил временно. Вот и двери в чуланы. Точно такой же.

Старик оказался совсем и не старым, чуть постарше меня мужчиной с редкими чуть тронутыми сединой пшеничными волосами, близоруко щурившим слезящиеся глаза. Этот до Сталина, может, и доживет. В двадцатых боевых революционеров только начнут пересчитывать, а в тридцатых — обнулят. Он как раз пенсию в лагере встретит. Или на Бутовском полигоне. Мальчик — просто классический студент-бомбист — худенький, с лихорадочным блеском больших выпуклых серых глаз под черными кудрями, поигрывал цепочкой с необычным подвесом в виде перекрещенных молоточков. Полагаю, Чернышова на тебя повелась.

А вот Франт… До чего же нелепая смерть… Нет, не пухлый обаяшка с гламурным маникюром и дорогим парфюмом, как один известный историк моды. Этот трогательный худощавый очкарик, нервно перебирающий в руках трость, со строгой стрижкой тускло-пепельных волос — ведь отросли же за пару месяцев, как и усики — с отстраненным любопытством энтомолога наблюдал за моим пленением.

* * *

Я открыла рот и… закрыла. Толку-то? Ну сообщу я всем, что Федор Андреевич Фохт — жандарм. Так обоих завалят.

— Она его знает. — вдруг проняло Чернышову. И откуда только взялась подобная проницательность?

— Вряд ли. — спокойно ответил Фохт. — Но познакомиться мы точно сможем.

Он встал, отряхивая добротное черное драповое пальто с меховой оторочкой воротника, медленно натянул перчатки, достал откуда-то странный предмет — шнурок с двумя рукоятками, и направился ко мне. Гаротта — всплыло в памяти.

— Прямо здесь? — уточнил он, не глядя на старика.

— А почему бы и нет. — тот откинулся на стуле.

Нет, ну не может же он… Но по глазам видно, что может.

Он приблизился ко мне, поднял двумя пальцами подбородок.

— А могла бы еще жить и жить. — с каким-то циничным сожалением произнес он, проведя ногтем по шее.

Обошел стул со спины, наклонился, чтобы отогнуть воротник тальмы.

— Быстро падайте. — мне же послышался этот шепот? И тут же горло опоясала резкая боль, я схватилась за шею, успев почувствовать влажное на кончиках пальцев, и боль вдруг отступила. Но играть-так играть — я хрипела, но недолго и осела на его руки. Сука он, все-таки.

— А теперь унеси вон, в чулан. — медленно проговорил Старик.

Фохт хмыкнул, ослабил веревки, с легкостью перевесил мое тело на плечо и побрел к чулану. Уже открыл дверь. Ну и пыльно же тут…

— Стой! — окрикнул Лютик.

Он сделал несколько шагов к нам. В носу чесалось, да и пульс бил чаще обычного.

— Проверить бы надобно…

— Сомневаешься? — со смешком произнес Франт.

— Да. — Наталья Осиповна стояла над раскрытым саквояжем.

И тут я провалила все дело, оглушительно чихнув.

— Черт! — Фохт бросил меня вглубь чулана на ходу выхватывая пистолет, послышались крики, ругань, стрельба, нас подбросило, его тело накрыло меня и наступила тишина.

Сырая темная гулкая тишина.

— Федор Андреевич! — я даже не шептала, а каркала. — Вы здесь?

«Здесь» — это крайне сомнительного вида переулок, в который мы неблагополучно вылетели после взрыва. Шляпка моя, определенно, ни на что более не годилась, да и перчатки тоже шли на выброс. В голове шумело, но явных переломов заметно не было. Когда глаза привыкли к темноте, я нащупала кирпичный выступ и чье-то колено.

— Федор Андреевич! — дотянулась до головы, пощупала пульс и наконец-то услышала мычание. Жив. И то какое-то облегчение, хотя…. Прости меня, Господи.

— Что….

Мы с трудом поднялись. Видок не очень, но его потрепало сильнее — рукав превосходного пальто порван, котелок смят, а трость сломана.

Тренькнул телефон и я не сразу обратила внимание. Снова тренькнул. Он ЖИВ!!!!!

Дрожащими пальцами я открыла кармашек муфты, вытащила расшитый райскими птицами чехол для зеркальца и открыла край, за котором прятала остатки своей цивилизованности. Зарядки хватало еще на пару-тройку часов — сегодня мне нечего было фоткать — но была сеть. И несколько непринятых вызовов. И прямо сейчас пришло сообщение, что с 16.48 19 февраля 2015 (Пятнадцатого, Карл!) года я нахожусь в роуминге по России. На моих глазах автоматически пополнился баланс, и я заплакала. Я дома. С моего падения в чертов мельничный погреб прошло 3 часа. Или два года. Смотря как считать.

Я в безумном порыве бросилась к железным воротам с магнитным замком — изнутри дворика его можно открыть кнопкой, и опасливо выглянула наружу.

В Санкт-Петербурге прекрасно все. Но никто и никогда не любил Лиговский проспект так, как я в эту минуту. С трепетом — и не было ничего страшнее — выбрала самый важный номер и услышала то, что ждала эти два года сильнее всего.

— Доча, здравствуй, как ты?

— Мама. — я не видела больше ничего, но это неважно. — Я тебя люблю.

— Ты плачешь, что случилось? — переполошились на том конце провода.

— Ничего, мам. Я в командировку уехала на пару дней в столицу. Завтра-послезавтра буду дома. Давай в кафешку сходим или в кино, хорошо?

— Ддда… Точно все хорошо?

— Лучше не бывает, мам!

Шефу я написала смс, что встреча не состоялась и до понедельника нужно договориться о новой. А вот после этого обернулась к своему спутнику. Ну… Если бы я отрастила сейчас вторую голову и пару-тройку щупалец, удивлялся бы от вряд ли больше.

— Федор Андреевич! Имею честь пригласить Вас к себе в гости. Я только попрошу Вас помолчать во время поездки при посторонних, хорошо? — и даже имитировала кривенький реверанс.

Он как-то неприветливо посмотрел на меня, но бить не стал.

— Что происходит, Ваше Сиятельство? — очень холоден. Прямо-таки сухарь. Конечно, когда на скорбящую вдову орал на своей территории, был более уверен в себе.

— Вы так много на придумывали обо мне, Федор Андреевич, а все было куда проще и удивительнее. Я не авантюристка, не революционерка и не шпионка. Я просто моложе Ваших правнуков.

Я приоткрыла дверь и залюбовалась его лицом. В общем-то стоило испытывать жалость, но я в свое время прошла это одна, а он в хорошей, можно сказать, понимающей компании.

Он с непередаваемой смесью ужаса, любопытства и ошарашенности смотрел на проносящиеся (ну громко сказано про скорости в час пик, но все же) автомобили, спешащих и не обращающих внимания ни на что людей и почти вывалился наружу, когда я втащила его обратно.

— Это… что?

— Это Питер, друг мой, лучший город на Земле. А мы едем домой.

Вместо дальнейшей беседы мой спутник решил что-то свое и рванул к двери, из которой мы выпали. Это не подвал в Саратове, столица. Поэтому ему попался бак для раздельного сбора мусора.

Что я могу сказать? Федор Андреевич — человек долга и джентльмен, который умеет держать себя в рамках, хорошо играет разные роли, и вряд ли сам помнит, что такое искренность, а я увидела и услышала не должностное лицо, а живого человека. Наверняка матросы бы позавидовали.

— Ну как, полегчало? — я подошла к нему и погладила по спине. Все же сама-то ревела целую ночь. И это я еще хоть теоретически знала о таких приключениях и о времени, в которое попала. Хотя кто знает, что легче. Я вот жила почти тридцать лет и не ожидала, что Россия окажется втянутой в конфликт не только на юге, но и на западе. Было бы мне комфортнее в пятнадцать, если бы я знала, что по ночам будут взлетать в небо многоэтажки, в театре захватят заложников, а сентябрьская линейка выкосит почти целую школу? Пожалуй, свой ад есть у каждого поколения.

— Сударыня, если это Ваша очередная шутка, то она слишком затянулась. — он холодно отстранился от моих рук. Ой, какие мы гордые.

— Федор Андреевич, Вы же логик и здравомыслящий человек. Я не обладаю силой, способной перестроить столицу за пятнадцать минут. На дворе две тысячи пятнадцатый год. Попробуйте это принять.

Я дала ему шанс прийти в себя.

— Федор Андреевич, нам нужно раздобыть денег. Подождите меня здесь, дверь полностью не закрывайте — мне тут через улицу буквально перейти надо.

— Вы грабить собрались? — практически уверен в ответе.

— Ну вот Вы опять за свое. — рассыпалась в смехе. Оказывается, это так легко — быть беззаботной на своей территории. — Нет, конечно. Я столько не награблю. Буду возвращать свое, честно заработанное.