Гостиница для паломников при монастыре радовала сквозняками и сыростью, меню оказалось очень просветляющим, жрать хотелось круглосуточно. Прогулки не спасали.


В первые дни я посещала молебны, оформила крупное пожертвование от имени всей семьи (на тысячу я бы прожила сама год припеваючи). Осматривала архитектурные находки — преимущественно старинные церкви. Вообще это меня до сих пор заводит — я вижу, трогаю, посещаю здания, которых больше нет. Общаюсь с людьми, память о которых уже стерлась.


Каждый день стал похож на другой. Я просыпалась, шла к заутрене, завтракала, гуляла в скорбном одиночестве по парку, шла к обедне, после запиралась дома и сидела в полутьме. Спала, на самом-то деле, но мнение в обществе обо мне сложилось однозначное — графиня безутешно скорбит.


В качестве развлечения иногда перебирала свои богатства — успела сфотографировать все украшения перед отъездом, когда отдала их свекру на хранение. Там такое…. В мое время я бы вообще перестала работать. Хотя и здесь графине было неприлично зарабатывать, но я и не буду. А что купец Калачев начнет процветать — так то одно Господне Провидение. Знали бы вы, как очаровательна парюра из изумрудов и жемчуга. А браслет из рубинов с перепелиное яйцо? Себе я взяла несколько нитей черного жемчуга с мой ноготь в диаметре и браслет Фаберже с бриллиантами и желтыми сапфирами, которые складывались в крохотные ромашки. Это в траур носить непристойно, но расстаться с таким волшебством не смогла и так и надевала его на предплечье, чтоб никто не увидел.


Неделю спустя подобный досуг начал утомлять. И черный цвет — тоже. Поначалу мне было комфортно в двух траурных платьях, и искренне хотелось проявлять скромность и аскетизм, но насмотревшись на то, с каким упоением и размахом скорбят столичные модницы, я задумалась. Итогом раздумий стал поход к местной портнихе и теперь у меня шесть траурных туалетов на все случаи жизни, ротонда, чулки, несколько пар перчаток и даже зонт в черных кружевах.


Плотная вуаль позволяла не прятать взгляд, рассматривая людей, но в целом траур угнетал.


Для начала я сменила жилье и из паломнического дома перебралась в квартиру. Громко сказано, но флигель доходного дома купчихи Прянишниковой — разбитой параличом старухи, меня вполне устраивал.


В один из дней в середине октября я совершала свой привычный моцион, добравшись до ротонды на берегу Каменки (не Волга, определенно не Волга), когда рядом со мной возник кончик трости.


— Доброго дня, сударыня. — низким простуженным голосом обозначил свое присутствие этот человек. Где вы, трогательные запотевающие очёчки, близоруко щурящиеся глаза, щеточка усов, нелепые кудряшки на голове? Без этого камуфляжа на меня в упор бесцветными, почти белыми глазами смотрел волк. С такими лицами у нас гестаповцев в кино показывают.


Я оторопела.


— Федор Андреевич? Какими судьбами? — этому-то к чему по монастырям шляться?


— Честь имею представиться. Федор Андреевич Фохт, чиновник по особым поручениям Отдельного жандармского управления.


— Ах, недолгой была Ваша инженерная карьера. — автоматически съязвила я, как-то задев собеседника.


— Сударыня, наш разговор является государственной тайной, поэтому призываю Вас быть серьезнее.


Я помедлила перед следующей фразой, судорожно вспоминая, где могла проколоться. По всему выходило, что много где. Но жандармское управление курирует политические преступления, заговоры и прочую суету, к которой я постаралась не притронуться. Очень хорошо постаралась.


Меня до сих пор потряхивало от воспоминания, когда в одной комнате умирает мой муж, по-своему горячо любимый, а в другой я ворошу его бумаги, пытаясь отделить зерна от плевел. С минуты на минуту могли прийти следователи — все же дуэли, хоть и разрешили, но могли расследовать. Страшные часы.


— И чем же моя скромная персона могла заинтересовать столь важного человека? — надо как-то удержаться на грани высокомерия и хамства. Свекор и его близкие впитали талант к этому с рождения, а мне пришлось осваивать интенсив-курс.


— У меня есть информация, что Ваш покойный супруг мог поддерживать связи с некоторыми неблагонадежными личностями.


— Мой покойный супруг. — тут мой голос дрогнул, правда не от скорби, а от гнева. К чему сейчас трепать его имя. — был самым преданным Царю и Отечеству человеком, которого я знала (святая правда, особенно учитывая мой круг знакомств). Он честно и бескорыстно служил Родине, и, если бы не трагический случай….


Вот тут можно и порыдать, и помолчать.


На нас косились прохожие, сцена получалась безобразной.


— Оставьте меня и Ваши нелепые подозрения. Всего хорошего. — и с достоинством удалилась.


Хреновато складывается монастырская скорбь. И вот тут в первый раз я серьезно задумалась, что замужество выйдет мне еще большим боком.

* * *

Двух дней не прошло, как горничная сообщила, что в гостиной меня ожидают. Я только вернулась с обедни, настроение было вполне таки благостным, вот зачем было все портить?


— Приветствую Вас, Ваше Сиятельство. — вот откуда в нем столько язвительности?


Рыбьи глаза замораживали все живое на глубину в два локтя. И я сама сочла его не лишенным обаяния? Бред какой-то. Это ж сколько мы тогда пили, что любовь к ближнему затуманивала разум?


— Я наводил справки о Вас, Ксения Александровна. — пауза. Прямо-таки МХАТовская.


— Узнали что-то интересное? — я немного изменила позу, так как корсет при допросе — дополнительная пытка.


Выражение глаз не менялось, как, впрочем, и остальная мимика.


— Любопытно мне, как барышня, всю жизнь прожившая в деревне, в глуши Симбирской губернии, получила столь неординарное образование.


— Батюшка мой, Александр Дмитриевич, Царствие ему небесное, журналы выписывал. — Эту историю я всегда выдавала с видом лихим и придурковатым, хотя сейчас, в трауре, лихой и придурковатый вид был как-то неуместен.


— И с каких же журналов провинциальная барышня научилась разбираться во внешней и внутренней политике?


Я кокетливо заулыбалась и покраснела.


— Да разве ж я эксперт? Я так…. Слушаю разговоры умных мужчин, сравниваю.


— Вы, Ксения Александровна, сами свои выводы мужчинам объясняете. Доступнейшим способом. Сам тому свидетелем был.


— Ах, это…. Семейная размолвка, так бывает.


И такая пикировка продолжалась больше часа. Кто бывал у нас в гостях? Да я и вправду не помню уже. О чем беседовали? Преимущественно пили. И пели. Чтобы снова выпить и спеть.


— Я еще вернусь. В субботу, скорее всего.


Я выпростала из широкого черного кружевного рукава ладонь и подтянула к себе принесенную гостем газету. Полистала и отодвинула.


— Федор Андреевич, Вам будет не до меня в субботу. У Вас появятся совершенно иные заботы.


— Ну это вряд ли.

* * *

Полагаю, до Высочайших новостей меня не навестят. Еще по здравом размышлении, писем Фролушке я пока решила не отправлять.


Утро двадцатого октября выдалось ветреным и солнечным. Я совершила обычный свой моцион, выслушала как в церквях читают здравицу императору Александру, поставила две свечки за упокой и пошла прочь. Вечером ко мне никто не пришел.


Наутро город так же безмолвствовал. В газетах все так же печатали сводки о здоровье Государя и выражали осторожную надежду, что все еще выправится.


А глубоким вечером, когда все уже давно легли, в нашем флигеле раздался стук. Даже не так, раздался СТУК. Выносили дверь. Я выскочила в одном белье, на ходу заматываясь в шаль и обнаружила господина Фохта.


— Я должен задержать Вас, сударыня. — немного нервно заявил ночной гость.


— На каком же основании? — безумно хотелось спать. Просто нечеловечески.


— По подозрению в государственном преступлении. — а как глазки-то меня буравят.


— Помилуйте, Федор Андреевич, ночь на дворе, какие преступления, а тем более государственные, я могу совершать? — ветер пронизывает даже вглубь костей.


— Вы имели преступный умысел против Государя!


И вот надо мне было лезть со своим языком?


— Ни разу в жизни.


— Откуда Вам было известно, что Государь скончается?


— Да Вы что?! — вот-вот, изумления и горя побольше и перекреститься неплохо. — Какая трагедия!


— Но Вы знали!


— Понятия не имела, Федор Андреевич. Просто предположила, что за несколько дней Вы найдете лучший объект для изучения, чем я. По пятницам сюда новая партия паломников приезжает, поэтому есть шанс, что кто-то попадется куда более близкий вам по роду деятельности. — и глазками хлоп-хлоп.


— Я Вам не верю.


— Ваше право. Но рассудите сами — задержите Вы меня, рапорт напишете, где сообщите, что приставали к скорбящей вдове, а когда она предложила поискать более серьезных преступников, обвинили в государственной измене. С меня-то спрос маленький, а Вы — государственный служащий, таким глупости по должности совершать не стоит. — да, глумлюсь. Но у меня появилась идея.


— Не выезжайте из города без уведомления полиции.


— И Вам доброй ночи. — пожелала я удаляющейся спине. И пальчиком помахала. Средним.