Саша усмехнулась настолько мрачно, что у меня вдруг возникло ощущение того, что восхитительный собор перед нашими глазами, умиротворяющий пруд и белые птицы — все разом стало неуместным. Всему этому светлому великолепию действительно не было места в той реальности, что разворачивалась в ее рассказе.

— За нами, конечно, никто не следил, но всем членам церкви постоянно внушалось, что быть наедине для девушки с парнем — все равно что дергать дьявола за хвост. Объятия, поцелуи, даже просто сильная привязанность — все это от лукавого.

Я молчала потрясенная. Что я фатально не могла понять, так это то, как нормальная современная девушка могла позволить загнать себя в такие противоестественные рамки.

— Мне кажется, — разорвала я молчание, сперва неуверенно, но набираясь силы с каждым новым словом, — что Бог хотел бы видеть людей счастливыми, радостными, любящими. А не такими, какими делали вас.

— Конечно, — просто согласилась Саша. — В Библии сказано: «Бог есть любовь», — тут и добавить нечего.

— Тогда почему?…

— Потому что, когда ты любишь, — взволнованно заговорила Саша, — любимый человек для тебя на первом месте, а все остальное — на двадцать первом. А церковь не могла допустить, чтобы что-то, кроме нее, оказалось для нас важнее всего, понимаешь?

Я вновь была потрясена. На сей раз словами «любишь» и «любимый» в Сашиных устах.

— Если бы мы все вдруг ударились в любовь, — продолжала Саша, — эта организация просто развалилась бы. В ней был огромный приток народа, но и отток огромный. Если бы мы вкладывали душу в другого человека, а не в работу на церковь, кто бы стал туда приходить и там оставаться?

Я молча кивнула. Наконец-то ошеломляющая мозаика начала складываться в картину, и картина обещала быть чудовищной.

— Более или менее близкие отношения позволялись только тем, кто уже доказал свою преданность церкви, стал ее официальным сотрудником, если так можно выразиться. Лидерам церковь платила зарплату, снимала квартиры. А они должны были контролировать свои группы, проповедовать, следить за настроениями. Наверное, за каждого ушедшего на них налагался штраф! — Саша нервно рассмеялась.

Неожиданно, разом, словно таблица элементов, привидевшаяся Менделееву во сне, картина сложилась передо мной. Я увидела огромный зал, напоминающий кинотеатр и до отказа заполненный молодежью; услышала задорную песню, которую поют, раскачиваясь из стороны в сторону и хлопая в такт мелодии; заметила даже человека на сцене, который руководит пением. И тут у меня вырвалось:

— А при чем тут Бог?

Саша печально кивнула, словно предвидела этот вопрос:

— Есть такой американец, из Бостона, Кит Макдин. Он принадлежал к так называемой церкви Истинного Бога; это протестантская церковь, основанная еще в восемнадцатом веке. Однажды он объявил, что члены церкви живут не так, как того требует Библия, и взялся создать свою собственную организацию с тем же названием. И создал, как видишь, даже экспортировал в другие страны. Я видела его фотографию: он проповедует, стоя за трибуной, на которой изображен земной шар.

Основной упор в его учении, — продолжала Саша, — делается на то, чтобы приводить в церковь как можно больше новых людей. Иначе будет просто непонятно, кто он такой.

— И кем же он себя называет?

— Главой всего христианского мира. Не смейся, он-то заявляет, что истинное христианство — только в его церкви. И внушает это всем своим последователям.

Я не пыталась даже представить себе, каким кошмаром стал для Саши, искренне считавшей, что она пришла к Богу, момент прозрения.

— А Джейсон? Он во все это верил или тоже понимал, как обстоят дела на самом деле?

— Трудно сказать, — проговорила Саша в раздумье, — все лидеры церкви — очень хорошие актеры. Одно я знаю наверняка: ему было некуда деться. Образования он не получил — ушел работать на церковь курса со второго, и никакой специальности у него тоже не было. Кстати, лидеров часто вынуждали бросать учебу, чтобы не было потом искушения вернуться к обычной жизни.

— Церковь недоучек?

— В каком-то смысле да. Но по-настоящему перспективных студентов в церкви очень берегли. Студент ведь когда-нибудь начнет работу, а чем успешнее человек, тем больше он будет отчислять доходов в церковную кассу. А уж если удавалось зацепить какую-то известную личность…

Теперь для меня все окончательно встало на свои места.

— Короче, я со своей любовью там оказалась ни к селу ни к городу, — заговорила вдруг Саша порывисто, обнажая в голосе слезы. — И Джейсон был в очень неловком положении — он ведь тоже увлекся. Тем более что мы нарушили все запреты и стали встречаться наедине.

Началось все с того, что он попросил меня показать ему Москву — он ведь ее так толком и не видел. Все время — или на собраниях, или в такси. А я провела его по Таганке, по Чистым прудам, по переулкам возле Малой Бронной. Гуляли мы в феврале, все уже готовилось таять, и воздух был такой пьяный-пьяный…

Меня все время удивляло — хотя это смешно, конечно, звучит, — что он вел себя как обычный, простой человек; я-то привыкла в нем видеть лидера. То проповедует, то причащает, все время — во главе, а тут — вдруг просто рядом со мной, бок о бок, нога в ногу. И говорит обычными словами, и смотрит обычным взглядом… В общем, такое чувство, что был он чуть ли не Богом, а стал человеком, и все благодаря мне, понимаешь?

Он много рассказывал о себе — точнее, о том, как изучал историю индейцев, своих предков. Про то, как вначале они пощадили белых колонистов, а потом те вытеснили их со своей земли. Про «Дорогу слез», по которой индейцев загоняли в резервацию. Джейсон считал, что в нем говорит историческая память, потому что ему очень хочется жить в лесу и быть как можно ближе к природе. «Цивилизация — это слишком!» — так он все время повторял.

Однажды я спросила, чем бы он хотел заниматься, если бы был свободен, и он, не задумываясь, ответил, что хотел бы водить экскурсии по какому-нибудь национальному парку, Йеллоустонскому, например. «И поэтому ты проповедуешь в мегаполисе?» — рассмеялась я. «Я служу Христу», — ответил он, но прозвучало это безрадостно. Я тогда впервые всерьез задумалась, стоит ли церковь тех жертв, которых она от нас требует.

— А от вас требовалось чем-то жертвовать? — пораженно спросила я.

— Тех, у кого до прихода в церковь были постоянные парень или девушка, заставляли с ними расставаться, — не поднимая головы, ответила Саша. — Все время внушалось, что если он или она не с Христом, значит, с ними у тебя нет будущего. Кроме того, очень поощрялось, если ты пожертвовал каким-то своим увлечением ради церкви. Мне, например, сразу сказали, что вместо лыжных прогулок с моим туристическим клубом я должна приглашать людей на наши собрания.

— И ты согласилась? — пораженно спросила я.

Саша посмотрела в сторону, и я плохо расслышала ее слова.

— Потом о каждой из таких жертв рассказывали во время проповеди. Лидеры аплодировали, весь зал подхватывал…

Мы обе замолчали, переводя дух. Я размышляла о том, как дьявольски ловко возводилась пирамида тщеславия, которую задумал для себя этот Кит Макдин. На каждом уровне для людей находились намертво держащие крючки.

— Знаешь, он не делал попыток обнять меня или как-то прикоснуться, — вновь заговорила Саша, обращаясь мыслями к Джейсону, — но я все равно чувствовала, что мы в каком-то особом пространстве, как в электрическом поле. И когда мы вечером прощались, это поле не переставало существовать. Мне казалось, я вижу, чем он занят, чувствую его настроение… Я даже улыбалась ему все время, пока видела в мыслях. А потом боялась улыбнуться точно так же, когда мы встречались в церкви.

Однажды в воскресенье, во время общего собрания, он вдруг вышел на сцену. У меня прямо сердце захолонуло — ему доверили такую честь! И проповедь была потрясающей, хоть и говорил он через переводчика. Но такую энергию, как у него, не почувствовать невозможно! Он говорил, что истинные христиане — это «свет миру» и «соль земли», и о том, что не всякий, говорящий «Господи! Господи!», войдет в царство небесное, а только те, кто готов изменить мир. Ученики Иисуса пришли, чтобы перевернуть все вверх дном[9], — так сказано в Библии, и нам предстоит то же самое, если мы хотим быть с Богом.

Я слушала, и мне казалось, что я уже с Богом. Его энергия… это была как будто река, но текла она вверх и меня захватывала с собой. Джейсон не стоял на сцене, он ходил по ней взад и вперед, так что переводчика не было видно у него за спиной, и создавалось ощущение, что он вдруг волшебным образом заговорил по-русски. Он мог выбежать на самую авансцену и протянуть к нам руки, мог вдруг сесть прямо там, где стоял, чтобы показать, какая лень иногда овладевает христианами, мог закричать, мог прошептать, так что весь зал подавался вперед, чтобы его услышать. Он владел слушателями, как…

— Как актер, — машинально закончила я.

— Это было воскресенье, — продолжала Саша, — и после проповеди все поехали к нему на квартиру — причащаться. Я была сама не своя, меня несло. Я не могла стоять, не могла сидеть — только бежать. Я взялась готовить хлеб для причастия, чтобы ни на секунду не оставаться без дела, но получилось чёрт-те что. Нужно было всего-то смешать муку, подсолнечное масло и воду, но я даже с этим не справилась, как следует — перелила масло. От этого хлеб рассыпался на крошки прямо в руках. Когда мы пили вино, я от волнения сделала такой огромный глоток, что поперхнулась, закашлялась… Меня принялись колотить по спине, но кашель никак не проходил, а едва стало полегче, как пошла кровь из носа. У меня слабые сосуды, и кровь идет от любого напряжения. Пришлось лечь на диван, запрокинуть голову… Пока я лежала, ребята понемногу начали расходиться, и я вдруг поняла, что никуда не уйду, пока они не разойдутся все.