Николь Спектор - Пятьдесят оттенков Дориана Грея

Вспомни, что я однажды уже говорила тебе: события не существует, если сказать о нем вслух. Если ты расскажешь об этом Розмари, нашей маленькой овечке, она может не пережить такого потрясения. Но окончательно решение принимать тебе.

Постарайся не растрачивать слез. Тебя ждет новая страсть, новые переживания, новые мысли.

Твой друг,

Прошло некоторое время, прежде чем Дориан поднял голову от стола. В комнате сгустились сумерки. Они прокрались из сада, неслышно ступая серебряными лапами. Предметы поблекли, как поникшие цветы. Дориан уронил письмо. Он ожидал увидеть кровь, когда страницы разобьются о покрытое лаком дерево, и удивился, что они всего лишь измялись, коснувшись пола, как обычный листок бумаги.

Бедняжка Розмари! Какой это был красивый роман, и он мог бы перерасти в нечто большее, если бы правда не пролила свой безжалостный свет на эту ужасную тайну. Что с ней будет? Дориан вспомнил, как впервые посадил ее на свою кровать и как беззащитна она была. Но едва она касалась кистью холста, то мгновенно становилась серьезной и взрослой, исчезали дрожь и пугливый трепет в глазах. Он смахнул слезы и вместе с ними – мысли о Розмари.

Он чувствовал, что на этот раз действительно стоит перед выбором. Но разве жизнь уже не сделала этот выбор за него? Да, жизнь и его неиссякаемая жажда удовольствий. Вечная юность, неисчерпаемая страсть, изощренные грехи, которым предаются под покровом ночи, животная радость и животные удовольствия – все это открывалось перед ним. Портрет будет нести на себе это бремя. Пути назад нет.

Дориан почувствовал боль при мысли о разложении, которое коснется лица на портрете. Неужели оно превратится в отталкивающую маску, которую придется скрывать под замком от людских глаз и солнечного света, который когда-то падал золотистым отблеском на мягкий изгиб его волос? Как жаль!

Возможно, если бы он передумал и посвятил свою однообразную жизнь служению добродетелям, которые выдумало общество, лицо на портрете могло бы остаться непорочным. «Но ведь старения все равно не избежать», – подумал Дориан. Неделя за неделей, час за часом он будет стареть: щеки станут дряблыми, желтые морщины поползут вокруг потухших глаз, волосы поблекнут, нижняя губа обвиснет, придавая лицу глупое, отталкивающее выражение, как у всех стариков, кожа на шее сморщится, бледные руки покроет сетка голубых вен. Что с того, если он решит вести порядочную жизнь – женится на девушке, которую не любит или любовь к которой будет всего лишь слабым отражением его любви к Розмари, и принудит себя к верности ей? Его мутило от одной мысли об этом. Его костюм на портрете будет испачкан рвотой, если он пойдет по этому пути.

Ему пришла в голову мысль взмолиться о том, чтобы проклятие было снято. Его молитва была выполнена в первый раз, почему бы богу не выполнить ее во второй? Но разве мог человек, хотя бы недолго живший на свете, отказаться от мечты оставаться вечно молодым, какой бы несбыточной ни была эта мечта и какими бы зловещими ни представлялись последствия? Кроме того, неужели он действительно может все изменить? Неужели все это случилось только благодаря его молитве? Но если мысль человеческая может влиять на поступки живых существ, то почему бы ее власти не распространяться на неживые предметы? А если это не мысль и не волеизъявление? Что, если предметы, кажущиеся нам внешними, посторонними, на самом деле подчиняются тем же законам, что и наше настроение, наши чувства? Что, если атомы притягивает друг к другу какая-то сила, загадочное родство?

Но, в конце концов, причина не имеет значения. Дориан никогда больше не решился бы искушать какие-то неведомые ему силы молитвой. Портрет изменился, потому что ему суждено было измениться, – вот и все! Не обязательно знать, отчего это произошло. Это было невероятно, и поэтому глупо было бы отвергать такую возможность. В том, чтобы наблюдать, как портрет меняется изо дня в день, следовать за ним в потайные уголки собственной души, любой философ увидел бы источник наслаждения. Он может провести исследование. Портрет станет его магическим зеркалом. Он показал ему собственное тело, жаждущее плотских удовольствий, пусть теперь раскроет его душу, которую эти удовольствия опустошают. И когда для человека на портрете наступит зима, он все еще будет пребывать в чудесном расцвете лета, которое готовится встретить осень. Когда краска сойдет с его лица, оставив только бледную маску с тяжелым взглядом свинцовых глаз, он будет переживать расцвет своей юности. Он будет вечно цвести, как прекрасный бутон, а отцветать ему не суждено. Биение жизни никогда не утихнет в нем. Как греческий бог – молод, стремителен, с неизменной улыбкой на губах. Какая разница, что произойдет с человеком на холсте? Он сам будет в безопасности – вот что действительно важно.

Дориан взял желтую книгу, которую отправила ему Хелен. Автор не был указан, и казалось, что это первая книга, когда-либо написанная на земле. Страницы готовы были рассыпаться от ветхости. Он сел в кресло и через минуту уже не замечал ничего вокруг. Это была самая странная книга из всех, что ему доводилось читать. Он читал, и ему казалось, что перед его взором под прекрасные звуки флейты проходят все человеческие грехи, наряженные в роскошные одеяния. То, что не раз являлось ему в неясных снах, стало реальностью. То, о чем он не смел даже мечтать, становилось возможным.

В романе не было сюжета, и это сближало его с жизнью. Он назывался «Страсти по Альфонсу Гри». В нем был всего лишь один герой, молодой парижанин Альфонс Гри, который пытался воскресить к жизни страсти и мысли прошедших веков и испытать всю гамму чувств, через которую проходил человеческий дух. За основу он брал самые безыскусные из изобретений человеческой мысли – самоотречение, которое люди несправедливо назвали добродетелью, и мятеж плоти, который до сих пор носит название греха. Альфонс Гри не брезговал никем – даже нищей калекой, отсутствие ног и воровские наклонности которой компенсировались смазливым личиком и невероятно длинным языком, который умел вытворять самые невероятные вещи с главным мужским органом.

Автор не пренебрегал ни единой деталью, но язык был труден для восприятия. Метафоры, избыточные, как цветы орхидеи, были такими же изысканными, как их аромат. Описания ощущений, которые испытывал герой, можно было бы приписать философу-мистику и самому откровенному порнографу. Сложно было понять, что это – духовные упражнения средневекового святого или исповедь современного грешника. Эта была опасная книга. От ее страниц исходил душный запах ладана, который отравлял сознание. Ритмическое звучание монотонных фраз, которые, казалось, состояли из чередующихся повторов, погружало Дориана в мечты, из которых рождались сладострастные образы. Вожделение до такой степени накаляло его изнутри, что его начинала бить лихорадка. Он читал и несколько раз был вынужден открывать свой ящик, полный вульгарных открыток, и опорожнять свой пенис прямо на гладкие простыни.

Ему приходилось напоминать себе, что это всего лишь слова. Слова! Он повторял это снова и снова – «слова», – чувствуя, что они постепенно освобождаются от смысла. Слова обладали такой ясностью, такой живостью и такой жестокостью, такой магической силой! Казалось, они могут плавить самый прочный материал и обладают собственной сексуальной энергией.

Он чувствовал, как слова ползут вверх и вниз по позвоночнику и забираются к нему в брюки. Он чувствовал потребность выйти из этой комнаты, убежать из этого дома. Ему нужно было курить, вдыхать запахи, смеяться, танцевать и заниматься любовью. Решено! Нужно увидеться с Хелен. Какой смысл прятаться от своей изначально порочной природы? Какой бы путь ни избрал Дориан – он будет вымощен грехами. В конце концов, желание провести одну ночь, полную чувственных наслаждений, было не более кощунственным, чем его намерение жениться на собственной сестре и породить целый выводок ублюдков, обреченных на адские муки. Да, он должен увидеть Хелен. Они съедят по кровавому куску мяса в Сент-Джеймс, а потом поедут в Бренди-Бэл и как следует напьются бурой жидкости, от которой раздуваются животы, а сердца наполняются предательской храбростью.

Одеваясь к ужину, он не удержался и снова взглянул на себя в зеркало. У Розмари был верный глаз художника – он действительно был идеалом мужской красоты! Ему даже не нужно было упражняться, чтобы сохранить прекрасную фигуру. А лицо! Его взгляд проникал до глубины души. И эта красота останется с ним навсегда. Он тщательно изучил свое лицо в зеркале, пытаясь заметить хоть один изъян, но нет – оно было совершенным. Он пригладил брови и, ощупав выдающийся вперед подбородок, торопливо начал бриться. Он задел шею острым лезвием бритвы, но на коже не осталось и следа. Портрет будет кровоточить вместо него.

Дориан уже собирался уходить, как вдруг уловил в зеркале знакомое выражение лица – не свое. Это было лицо Розмари. Господи, как он мог не замечать этого раньше? Тот же овал лица, линия губ, безупречная улыбка.

«Ничего удивительного», – подумал он, и это должно было стать последней мыслью о его возлюбленной, Розмари, на долгое время. Она появлялась иногда в его снах, но, как только отнимала свои красивые полные губы от его губ, лицо ее хмурилось, морщилось, искажалось, превращаясь в отвратительную гримасу. И она напоминала уже не его, а их уродливого отпрыска – портрет.

В течение нескольких лет Дориан Грей не мог избавиться от влияния желтой книги. Правильнее сказать, что никогда и не стремился избавляться от него.

Обольстительный молодой человек, Альфонс Гри, в котором удивительным образом сочетались качества философа и эротомана, казался Дориану своего рода прототипом его самого. Книга как будто рассказывала историю его жизни, которую ему только предстояло прожить. Хотя были и несовпадения. Например, Альфонс не собирался жениться на своей собственной сестре. В этом смысле Дориан был менее удачлив, чем он, но, по его собственному мнению, книга значительно проиграла из-за того, что автор не включил это обстоятельство в список недостойных поступков своего героя. От Альфонса Дориана отличало еще и то, что мсье Гри не был одарен вечной молодостью, собственно, как и любой другой смертный, и умирал несколько лет в мучительной агонии. Под конец жизни он начал испытывать страх перед зеркалами. Поверхность полированных предметов, стоячая вода – все, что когда-то было источником восхищения и удовлетворения, теперь вызывало гротескный ужас. Он увял и сморщился, его ласки больше никого не привлекали. В конце концов, единственными, кто еще мог прельститься им, были потасканные шлюхи и вороватые цыганки, зловонные, кишевшие мерзкими заболеваниями.