Но ничего не получилось у нашей героини. Не смогла она уехать от госпожи Швабриной ни на следующее утро, ни через день, ни через три...

Только она проснулась поутру, сразу же собрала свои вещи, пребывая в твёрдом намерении покинуть этот унылый, вытянутый, похожий на барак дом, как в дверь её спальни постучала хозяйка и попросила гостью немедленно следовать за ней:

– Я тебя, Анфисочка, сейчас с таким человеком познакомлю! С таким человеком! Настоящим гением и самородком! У него дар! Дар свыше! – возбуждённо лепетала Швабрина. Она распахнула дверь в галерею, и Анфиса увидела...

Гений стоял посреди залы, без штанов (простите уж за такую подробность!), проще будет сказать, что на нём было одето, нежели наоборот.

Итак, самородок с торчащей лопатою бородой стоял посреди залы в красной длинной косоворотке, прикрывая её подолом своё мужское достоинство, в берете с помпоном, какие в средние века носили художники, с зелёным, цвета молодой, только что пробившейся весенней травки задом. Возле него стоял чан с краской цвета этой только что пробившейся травки, а чуть поодаль, на скамейке, был разостлан чистый холст.

– Это Яков Жгучкин – самый прогрессивный художник современности, – шепнула Аглая на ухо Распекаевой, словно боялась помешать гению в написании величайшей картины его жизни. Жгучкин в этот момент, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, уселся своим зелёным задом на нетронутый холст, посидел минуты две, ерзая да переминаясь округлой половиной мясистой части человека, представляющей собою переход от поясницы к бёдрам, встал и неожиданно громко крикнул:

– «Космическая зелень» готова! Подсохнет – повесишь!

– Великолепно! Анфиса, взгляни! Нет, ты только посмотри, как меняется колорит – в центре яркий, насыщенный, по краям – холодный, смазанный, неопределённый. Ты не видишь, дорогуша, в этом тайного, мистического смысла?

– Несомненно, – поддержала Распекаева Аглаю, встав у «картины» в позу критика, который собирается превознести полотно самого прогрессивного художника современности, – несомненно, – повторила она и заикнулась было о своём отъезде, как Швабрина, совершенно её не слушая, обратилась к самородку, который натягивал на свой зелёный зад терракотовые широкие, видимо, ни разу не стиранные за многие годы брюки.

– Яков! Ты не напишешь портрет моей гостьи из Москвы! У неё необыкновенное лицо! Правда?! – спросила Аглая.

– Нет, нет, нет, не стоит! – воспротивилась Анфиса, подумав: «Только этого мне не хватало!» – Я бы с удовольствием, но не могу занимать время такого великого художника рисованием своей ничтожной персоны...

– Глупости! Напишешь, Яков?

– Не портрет. А всю, с ногами. Голую! – заявил гений.

– Нет, нет! – отмахивалась Анфиса.

– Да, да! – настаивала Швабрина.

– Я ни за что голой позировать не стану! – твёрдо заявила наша целомудренная героиня. В конце концов порешили на том, что Жгучин изобразит её в одежде в полный рост, в результате чего Распекаева провела в гостях у господина Долгополова и его ненормальной сожительницы около двух недель, чтобы не испортить с ними отношений. Анфиса вообще относится к тому типу людей, кто не привык конфликтовать с окружающими, мало ли что... Особенно в чужом городе, где она была просто обязана найти себе мужа, ей как никогда требовались свои люди, которые в любой момент встали бы на её сторону.

За то время, пока писался портрет, Анфиса не узнала для себя ничего нового, правда, автор не может утаить того происшествия, которое случилось в последний день (вернее ночь) её пребывания в доме господина Долгополова. Собственно, из-за этого инцидента Распекаева плюнула на неоконченный ещё свой портрет и уехала.

Героиня наша, прочитав на сон грядущий несколько инструкций из своей коробки, скинула на стул бледно-сиреневый, цвета утренней рассветной дымки пеньюар и, оставшись в полупрозрачной ночной сорочке, выключила свет и начала было медленно проваливаться в сон, как сквозь дремоту услышала настойчивый стук в дверь.

– Кто? – спросила она, не сомневаясь, что это наверняка Швабрина.

– Открой, я на минутку, – голос, шептавший снаружи, однако не был похож на Аглаин.

– Кто?

– Да открой, тебе говорят! На минутку! Не съем же я тебя! – настаивали по ту сторону двери, и Анфиса, решив, что её действительно не съедят, повернула ключ в замке и открыла. Перед ней в полосатой пижаме, с взъерошенными волосами стоял Петр Мироныч. – Спала уже? – спросил он и, переступив порог Анфисиной комнаты, быстро закрыл дверь на ключ.

– Вы что? Как вы смеете? К незамужней женщине! В присутствии жены в доме! – шептала она, боясь себя скомпрометировать.

– Никакая мне Глаха не жена! – и он бесцеремонно уселся на кровать, широко расставив ноги. – Я вот чего пришёл-то... – и Долгополов умолк на мгновение, соображая, как ему получше да поубедительнее сформулировать своё бредовое предложение. – Глашка же дура!

– Да как вы смеете подобным недостойным образом отзываться о своей жене! – ревностно прикрикнула Распекаева.

– Ой! А то ты сама не видишь, что у неё не все дома! Её тут все считают девкой с придурью. Я что подумал-то... Глашку выгнать – пускай катится в свой М, а тебя на её место взять, – наконец-то разродился он.

– Ты что, меня на работу, что ли, берёшь? Я что тебе, кухарка или горничная?!

– Не-е, кухарка хоть и никудышная, но есть, – на полном серьёзе рассуждал он вслух, – я тебя сожительницей возьму, – бухнул он.

Анфиса напряжённо думала: «А что, это не такое уж и плохое предложение. Мужа я себе тут, чувствую, не найду. Вот если б он женился на мне... Тогда другое дело».

– В сожительницы не пойду. Я не какая-нибудь там жрица любви или дама полусвета! Вот если замуж... Над этим еще можно подумать, – отрезала Распекаева, после чего Пётр Миронович изложил своё жизненное кредо:

– Скажу сразу – я человек честный и добропорядочный. Мне не чужды такие понятия, как нравственность, и разные там моральные кодексы, и нормы этические. Я настоящий джентльмен и потому сразу говорю женщинам, что от меня ждать, а чего они от меня никогда не дождутся. Так вот, замуж я тебя никогда не возьму – этого ты от меня, ясное дело, не дождёшься, а за сим похорони эти свои глупые бабские мечтания. Был я уж раз женат, имел глупость однажды такое сотворить – теперь поумнел и вовек подобной дури не выкину! Предлагаю тебе содержание, будешь как сыр в масле кататься, машину тебе подарю шикарную, не то что сейчас у тебя, бензин – бесплатно, наряды там любые... Ну чего хочешь, кроме замужества и детей. Не будь идиоткой, соглашайся!

– Или замуж, или ничего! Я женщина порядочная! – отрезала Анфиса, добавив. – И нечего меня компрометировать, пользуясь моей слабостью и беззащитностью!

– Да ладно финтить-то! Все вы порядочные! – и тут вдруг Долгополов накинулся на Анфису с жаркими поцелуями, она же в свою очередь, хоть и была женщиной слабой и беззащитной, дала достойный отпор гнусному развратнику и сластолюбцу. Пока тот осыпал её тело поцелуями, Распекаева, сохраняя олимпийское спокойствие, не торопясь, но целеустремлённо выдёргивала волоски с лысеющей, взъерошенной головы Петра Мироновича. Поначалу он не обращал никакого внимания на лёгкое покалывание в области темечка, лобзая Анфисины белые ноженьки, но когда героиня наша нечаянно выдрала приличный клок из шевелюры короля бензоколонок, он как ошпаренный шарахнулся от неё, воскликнув:

– Ты что, с ума сошла?! Последние волосёнки выдирать?! Да ты такая же чокнутая, как Глашка! Все вы бабы – дуры! Я к ней с предложением, можно сказать, с чистым сердцем, а она мне последние волосёнки повыщипала! У, стерва! – Рассерженный Пётр Миронович вскочил с кровати и немедленно ретировался.

Анфиса почувствовала, что тут становится что-то уж слишком жарко и дальнейшее её пребывание в этом доме может повлечь за собой самые нежелательные для неё последствия. Поэтому наутро (благо сам Долгополов уехал в город по делам, касающимся его бензоколонок) она вышла в галерею, полностью одетая к отъезду, и сказала, что по ряду причин больше не сможет позировать гениальному самородку из соседней деревни Грибулино.

– Нет, нет! Вы не можете вот так всё бросить и уехать!

– Аглаюшка, голубушка, пусть Яков закончит работу по памяти. Мне срочно нужно в город, – врала Анфиса, потому что рвалась она вовсе не в город, а в гости к супругам Тютюркиным, которые были столь благосклонны к ней, что пригласили её к себе на банкете у градоначальника в день четырёхсотлетия N.

– Но ты хоть взгляни, взгляни на этот шедевр! Яков обычно не любит показывать свою работу заранее, но тут случай особый. Так что покажи, Яков! Анфисочка посмотрит и останется!

Жгучкин неохотно, с недовольством на лице, отошел, и героиня наша имела честь посмотреть на неоконченную работу самого прогрессивного художника современности.

На холсте... Нет, автор не в силах описать, что было изображено на нём, одно ясно – то была никак не Анфиса Григорьевна Распекаева! Это вообще не понятно что было! Вместо головы светило солнце, какое обычно малые дети рисуют на асфальте – с лучами, напоминающими морковь, с глазами, носом и почему-то безо рта, торсом служило нечто похожее на грушу, отчего-то ядовитого синего цвета, вместо ног торчало два перевёрнутых вверх тормашками гриба, а руки, как сказал «живописец», он дорисовать не успел.

– Будет особая прелесть в том, если он допишет мои руки по памяти! – сказала Анфиса и кинулась в комнату к своей компаньонке.

– Ты действительно так думаешь? – задумчиво спрашивала хозяйка, неотступно следуя за гостьей, будто привидение.

– Конечно, бесспорно, наверняка! Это не подлежит никакому сомнению! – заверила её Распекаева и, открыв дверь Люсиной комнаты, крикнула. – Собирайся, мы немедленно уезжаем.

И уже через четверть часа наша героиня тряслась в своей новенькой серебристой машине по разухабистой эмской дороге. (В скобках заметим: для того чтобы найти мужа в городе N и его окрестностях, у Анфисы оставалось ровно две недели).