Сразу предупрежу читателя, что здесь, в городе N, слухи распространяются с невероятной скоростью. Взять хотя бы прошлую неделю! Вся прошлая неделя была посвящена обсуждению кем-то высказанной мысли о том, что семнадцатилетняя дочь аптекаря – Инна Антоновна Косточкина находится в интересном положении. Кому именно пришла подобная мысль в голову, теперь не знает никто, да это и не суть важно. Умы энцев занимало лишь одно – кто отец ребёнка и как в свою очередь родитель самой Инночки – Антон Петрович будет выкручиваться из столь щекотливой ситуации. А с чего всё началось? Смех сказать! Инночка завалилась в сугроб, не дойдя до дома пару метров и, вставая, имела неосторожность вслух посетовать на то, что у неё закружилась голова. Через четверть часа об Инночкиной беременности знали на другом конце города, и лишь спустя семь дней энцев постигло разочарование: оказалось, что голова у дочери аптекаря закружилась вовсе не от того, что она носила под сердцем плод запретной любви, а оттого что тайком от родителей пьёт уксус и периодически падает в обморок, чтобы поиграть на нервах у предков.

Столь же трепетно и ревниво, как к стене с выбоинами, в городе относятся к мемориальному каменному столбу – серому, неприглядному, по форме напоминающему береговой маяк, уменьшенный раз в сто или двести, что стоит на окраине, по дороге, ведущей в соседний город R, и который по распоряжению мэра (Савелия Дмитриевича Коловратова – человека, коему не чуждо чувство прекрасного) каждую весну и осень заодно со стволами яблонь подвергают побелке, чтобы достопримечательность № 2 сразу в глаза бросалась, вызывая в душах граждан патриотизм, гордость, любовь и почтение к дням минувшим, к предкам, заложившим сей прекрасный град и поставившим в честь его основания этот неприглядный каменный столб.

Но вернёмся в гостиницу «Энские чертоги», которую два года назад переименовали по приказу мэра в «отель»:

– Что это за название такое?! – возмутился градоначальник одним чудесным летним утром, увидев на сером, длинном, как барак, здании вывеску «Гостиница Энская». – Только у нас в городе до сих пор гостиница зовётся гостиницей! Нигде такого не увидишь! Безобразие! – расходился он всё больше и больше, и его хомячьи отвисшие щёки затряслись от злости.

– А как же, Савелий Дмитриевич, как же её назвать? Гостиница она и есть гостиница! – удивился вице-мэр и с опаской заглянул Коловратову в глаза.

– Хотель! Как же ещё! Во всём цивилизованном мире гостиница – это хотель!

– Отель, вы хотите сказать? – совсем растерялся его заместитель.

– Все больно умными стали! Отель, хотель! Какая разница! Не гостиница же ведь! – грохотал Савелий Дмитриевич. – Вот одного я не пойму, Сеня!

– Чего, Савелий Дмитриевич?! – еле слышно спросил вице-мэр и совсем забился в угол государственной «Волги».

– А того, Сеня, я не пойму, почему это меня в моём городе никто ни во что не ставит! Будто я кукла какая! Никто к моим словам не прислушивается! Распоряжений не выполняет! – кричал мэр, и щёки его, за которыми, казалось, был припрятан завтрак на тот случай, если по каким-то причинам он вдруг лишится обеда, покраснели, как клубника на солнце. – Кто в городе хозяин?!

– Вы, Савелий Дмитриевич! Вы, конечно! Кто ж ещё?! – в один голос воскликнули вице-мэр Сеня и личный водитель Коловратова – Аркадий; воскликнули и на глазах у обоих выступили слёзы умиления, любви и преданности своему хозяину.

– То-то! – не без гордости гаркнул Савелий Дмитриевич и ногой притопнул в знак своего могущества.

На следующий же день был объявлен конкурс среди населения на лучшее название отеля, который выиграл почётный гражданин города – ювелир Иосиф Львович Форшмак, за что получил разрешение от градоначальника на открытие в своём магазинчике ломбарда. Лучше было назвать этот отдельчик скупкой, потому что Иосиф Львович, приобретая за копейки золото у населения, как то: серьги с расшатанными замками, кольца с выпавшими камешками, цепочки с повреждёнными звеньями – приводит весь этот хлам в порядок и потом продаёт его по нешуточной цене – отшлифованное и блестящее.

Бывшую гостиницу перекрасили из сиротского серого цвета в жёлтый, приближенный к оттенку яичного желтка, повесили на фасад мигающую и днём и ночью сине-красными огнями вывеску «Отель. Энские чертоги», и на том с «хотелем» было покончено. Крыша как протекала в 26-м номере, так и продолжает это делать, тараканы как жили в столовой, которая с переменой названия гостиницы в «отель» стала именоваться рестораном, так и живут припеваючи – размножаются, переносят заразу и греются за батареей под обоями у стойки портье. Вторая ступенька на крыльце как прогнила несколько лет назад, так и осталась прогнившей, только ещё больше осела и, когда на неё ступала нога человека, издавала на всю округу полный отчаяния и страдания стон, что у нас, на Руси, песней зовётся. Пыльные тёмно-вишнёвого цвета занавески на грязных окнах, обшарпанные тумбочки, железные койки на пружинах с весьма сомнительной чистоты покрывалами тускло-зелёного цвета с геометрическим рисунком в виде петухов и ослов, засиженные мухами матерчатые плафоны терракотового цвета на потолках, отсутствие телевизоров и уборных в номерах – вот в общих чертах краткое описание отеля «Энские чертоги», около которого остановилась «Нексия» серебристого цвета. Однако автор несколько сгустил краски, уж не так плохо было в единственной гостинице города N – туалет, как и ванная на втором этаже, где расположено десять номеров, всегда были свободными, потому что, кроме Николая Васильевича Ведрищенко, начальника ГАИ, которого в очередной раз выгнала жена, окончательно вышедшая из себя по причине его необузданного пьянства (она так и сказала ему: «Проваливай, Ведрищенко, в свою гостиницу! Ты меня вывел из себя своим беспробудным пьянством!»), там никто не жил. Блюститель порядка на энских дорогах в который раз уж собрал в полиэтиленовый пакет носки с трусами, выдернул из пластмассового стаканчика свою зубную щётку с изгрызенной ручкой (при взгляде на неё возникало впечатление, что Ведрищенко предпочитает чистить зубы другим ее концом) и отправился на временное проживание (пока супруга не придёт в себя обратно) в отель. Ванную он посещал чрезвычайно редко, как, впрочем, и туалет – для удобства у него в номере стоял тазик, который Николай Васильевич с недавних пор перестал таскать из дома, а хранил в гостинице, в пожарном шкафу, запертым на ключ, чтоб никто не утащил.

На первом этаже, в ресторане, тоже не было народу – так что на кухне ничего не готовилось, кроме яичницы с колбасой для гражданина Ведрищенко. В зале, где в ряд стояло стульев десять, а в углу у зачахшего фикуса красовался сломанный телевизор, тоже никто не мог побеспокоить нашу героиню, если б ей вдруг пришло в голову отдохнуть тут от дел праведных или призадуматься, скажем, о смысле жизни.

Короче говоря, в «Энских чертогах» царила атмосфера спокойствия, уравновешенности, блаженной безмятежности, какую не найти в столице и подобных крупных городах, отчего у любого приезжего, стоило ему только появиться тут, от сердца отлегли бы все печали, из головы улетучились тревожные, беспокойные мысли и установился бы мир в его душе. А это, согласитесь, дорогого стоит!

Однако нашей героине вышеописанное идиллическое состояние души не грозит – у неё есть цель: теперь уж меньше, чем за три месяца не только найти себе достойного жениха, но ещё и замуж за него умудриться выйти. Так что не до отдыха ей сейчас и не до расслабления в общей зале в обществе зачахшего фикуса и сломанного телевизора. Какие там спокойствие, уравновешенность и блаженная безмятежность! Ей нужно действовать, и чем скорее, тем лучше. Распекаева отлично это понимала и, оказавшись в отеле и обведя взглядом убогую обстановку сего заведения, в ужас не пришла, а поздоровавшись с толстой женщиной с мужским клетчатым носовым платком на голове, четыре конца которого были завязаны в микроскопические по сравнению с ней самой узелки, надетом как обычно носят бандану, возраста... (Возраст энских женщин определить довольно сложно – утром посмотришь на одну из них и скажешь: «Нет, ну ей точно не больше сорока, вполне возможно, что и тридцать восемь». Взглянешь на неё же днём и усомнишься в своём утреннем выводе и вообще в том, а её ли ты видел утром? Вроде бы похожа, но на сорок лет никак не тянет – ей как пить дать около пятидесяти пяти! А вечером её и вовсе не узнать – как есть старуха. Такое создаётся впечатление, будто бы вянут ближе к ночи энские женщины, подобно некоторым цветам, а утром снова расцветают), так мы о толстухе – возраста она скорее постпенсионного, проговорила сахарным голоском:

– О! Какая уютная у вас гостиница! Стоило подняться по лестнице и войти сюда, как я тотчас ощутила себя дома. Редко, поверьте, очень редко возникает такое чувство в отелях, даже в самых дорогих и комфортабельных, – заливала Анфиса с обезоруживающей улыбкой на устах, несмотря на то что несколько минут назад чуть было ногу не сломала на проклятой второй ступеньке, которая служила портье вместо колокольчика – раздался полный отчаяния и страдания стон за дверью, стало быть идёт кто-то.

Женщина в клетчатой бандане зевнула (видимо, до Анфисиного появления она крепко спала от скуки, пригревшись у батареи на своём боевом посту), часто заморгала и с удивлением посмотрела сначала на Распекаеву, потом на её компаньонку.

– А мне-то подумалось, что снится, как кто-то по лестнице поднимается, когда ступенька заскрипела, – ошеломлённо проговорила она и, поправив съехавшую на правое ухо «бандану», продолжила: – Я ещё удивилась, что это Ведрищенко так рано сегодня! Он ведь так рано никогда не приходит! У него ведь, как его жена выгонит, начинается двухнедельный запой!

– Да что вы говорите?! – ужаснулась Анфиса, хватаясь за голову, будто сто лет была знакома с самим Ведрищенко и с его бедной женой, которая периодически выходит из себя из-за мужниного пьянства и прогоняет его в «Энские чертоги», чтобы снова в себя войти.