Анастасия Дробина - Путеводная звезда

– Илья, плясовую! Ну! Ну!

И разве можно было противиться ей? Илья, никогда не любивший петь на людях, даже в хоре не отвыкший от этой нелюбви, не задумываясь, шагнул в круг света. Влахи засмеялись, повскакивали, захлопали, и он запел то, что не раз слышал от московских цыган:

Сразу же у костра парусом вздулась юбка Розы, застонал бубен в высоко поднятой смуглой руке. Ведя мелодию плясовой, Илья смотрел, как Роза, мягко ступая босыми ногами, идет по кругу. Цыгане хлопали в такт, улыбались. Ветер, потянувший с далекого моря, чуть не сорвал ее платок, разметал выбившиеся из-под него волосы, Роза развела руками, дрогнула плечами, мельком улыбнулась Илье – и тут же пошла дальше. Роза… Чачанка… Поздно, как поздно сошлись они на земле, и слишком много висит за плечами у каждого, чтобы все начинать сначала. Ему бы встретить ее лет двадцать пять назад – когда еще не было в его жизни ни Москвы, ни ресторанов, ни бессонных ночей, ни Настьки, когда он сам был просто таборным бродягой без лишних мыслей в голове. Господи великий, как бы он любил ее тогда! Ее – Розу, шальную цыганку с бестолковым огнем, вечно горящим в ней, с сумасшедшей искрой в сощуренных глазах, веселую, бесшабашную, несчастную… Кто еще сумел бы встать перед пьяной толпой, кто решился бы в одиночку держать ее, зная – одно неверное слово, проблеск испуга во взгляде – и сомнут, истопчут, разорвут… Они, здоровые мужики, сидели в сарае, боясь вздохнуть, а Роза… Что у нее в голове, из чего сделано ее сердце? И какой цыганский черт послал Илье встречу с Чачанкой? Не будь в его жизни всего, что было, как бы он любил ее…

Алая юбка давно пропала из светящегося круга света, влахи затянули что-то свое, тягучее и жалобное, над табором заплакала скрипка в руках взъерошенного парнишки в рваной рубахе… Илья очнулся от раздумий, когда мокрые от росы пальцы коснулись его горячей щеки. Роза стояла за его спиной – босая, взлохмаченная, уже без платка. Она еще тяжело дышала после пляски, глаза, кажущиеся в темноте больше, блестели.

– Что ты? – почему-то шепотом спросил Илья, беря ее холодную влажную руку.

– Пойдем… – прошептала она, увлекая его за палатки, в темноту. – Пойдем…

За табором, в тумане, бродили их непривязанные лошади. Митьки нигде не было видно. Илья остановился, даже не осмотревшись, потянул Розу на себя. Волосы упали на ее лицо, метнулись по плечам, Роза с усилием, обеими руками отстранила его.

– Не здесь, морэ… Здесь цыгане… дети… Поскачем в степь, Илья! Сейчас поскачем!

Он не успел даже согласиться, а она уже сидела верхом. Не успел сказать «Постой!», а она уже рванула в степь, и по удаляющемуся перестуку копыт Илья понял, что надо торопиться. Разгоряченный ее короткой, незаконченной лаской, он не помнил, как оказался на буланом, как понесся в черную степь вслед за гнедой кобылой. Встречный ветер рвал с плеч рубаху, холодил лицо. Сухая, выжженная солнцем степь гудела под копытами, звенела вслед комариным писком, вскрикивала проснувшейся птицей. Белая луна катилась вслед, как запущенный меткой рукой бубен. Горько пахло полынью и морем. Давно позади остался табор с его огнями, шумом, песнями, лошадиным ржанием. Черная степь раскинулась на версты вокруг, сверху смотрела звезда – зеленая звезда, одна во всем небе, повисшая прямо над лиманом. Илья, поравнявшись с Розой, уже не знал, где находится, в какой стороне море, где лиман, где цыгане… Роза осадила кобылу, но Илья успел спрыгнуть первым, молча стянул запыхавшуюся женщину на землю, опрокинул, повалился рядом с ней в высокую, еще теплую, сырую от росы траву, которая сомкнулась над их головами, рванул шаль – прочь, блузку – надвое…

– Век не забуду этого, Илья.

– И я.

…Зеленая звезда падала за край степи. Небо светлело, в нем таял белый круг луны, поле все было затянуто туманом. Трава, отяжелевшая от росы, клонилась к земле, роняла капли. Где-то рядом бродили, всхрапывали, шевелили полынные стебли кони. Лежа в мокрой траве, Илья чувствовал, как горит все тело, как обжигает его роса, как холодные капли просачиваются сквозь рубаху, скользят по горячей коже, уходят в землю. Рядом неподвижно лежала Роза – мокрые волосы, мокрая, помятая юбка, разорванная до живота кофта, медный крест, тоже мокрый от росы, между грудями…

– Спишь? – шепотом спросил он.

– Заснешь с тобой… Бог ты мой, что цыгане подумали? И как теперь в табор вертаться? – Она говорила сердито, не открывая глаз, но губы ее дрожали в улыбке. – Что в тебе за бес сидит, Илья?

– Сама же меня в степь потащила… – Илья придвинулся, потянул Розу на себя. Она подалась; уткнувшись холодным носом в его плечо, то ли засмеялась, то ли всхлипнула:

– Господи… Мне б тебя пораньше встретить…

Илья промолчал, вспомнив, что думал слово в слово то же самое. Медленно сказал:

– Знаешь… я своему сыну невесту нашел.

– Невесту? – Роза села. – Какую?

– Тоже Корчаскири… Мы с ее отцом раньше в одном таборе кочевали, родственники. Красивая девочка, только оборванная уж очень.

– Это ничего.

– Как думаешь… – Илья помолчал. – Правильно сделал?

Стало тихо. Зеленая звезда пропала за горизонтом. Над степью разливалось розовое сияние, трава задышала паром. Небо начало голубеть. Роза встала, повернулась лицом к рассвету, отжала край юбки, встряхнула волосы. Потягиваясь всем телом и не поворачиваясь к Илье, сказала:

– Все правильно, морэ. Хорошее дело. Едем домой.

Слова слезного романса переплетались с печальными звуками скрипки. Анютка стояла у края эстрады и давно отработанными жестами то прижимала руки к груди, то протягивала их в зал ресторана, то утомленно подносила пальцы ко лбу. За окнами снова шуршал дождь: удивительно мокрое лето выдалось в этом году. Зал был полупустым, и внимательно слушала певицу лишь компания офицеров у дальней стены. «И слава богу, – устало подумала она. – Все меньше позориться…»

Ее живот еще не был заметен, и любимое черное платье с открытыми плечами пришлось расставить совсем немного. Опасения Анютки насчет того, что цыгане не поверят, что ребенок – Гришкин, не подтвердились: казалось, ни у кого и сомнений не было по этому поводу. Сам Гришка, к крайнему Анюткиному изумлению, стал обращаться с ней гораздо мягче, старался не обижать, за весь месяц ни разу не повысил на нее голос, не сказал ни одного грубого слова, даже следил за тем, чтобы и языкатые цыганки не трогали ее. Еще месяц назад Анютка несказанно обрадовалась бы такому поведению, но теперь Гришкино внимание не трогало ее, а то, что муж не прикасался к ней в постели, даже радовало. Какое-то ленивое оцепенение овладело ею, и порой Анютка не могла вспомнить, сколько времени прошло с того дня, когда она на рассвете выбежала из номеров «Англия». Ребенок еще не начал толкаться, но характер показывал вовсю: Анютке теперь беспрестанно хотелось то сахару, то апельсина (это в августе-то!), то сметаны (съела у тетки чуть не корчагу), то и вовсе невесть чего – вроде пососать гвоздь или пожевать холодной глины. Цыганки улыбались, подмигивали: мол, дело известное.

В ресторан Анютка ездила по-прежнему, поклонники еще не успели заметить, что великолепная Анна Снежная беременна, и по-прежнему забрасывали ее цветами. Однажды Анютка поймала себя на мысли, что пристально вглядывается в лица сидящих в зале офицеров. Когда она поняла, почему это делает, то чуть не расхохоталась прямо на эстраде, посреди исполнения жестокого романса «Я все еще его, безумная, люблю!». Ждет, бестолковая баба… кого? Грузинского князя? Этого мальчика Дато, которого сама же и прогнала? Смех Анютка неимоверным усилием задавила в горле, но вместо него вдруг хлынули слезы, да такие, что публика потом долго аплодировала: подумали, дурни, что она от собственного романса, сто раз спетого, разнюнилась.

Дома она долго ревела в подушку. Гришка сидел рядом, вздыхал, поглаживал жену по руке. Когда Анюта уже начала успокаиваться, предложил:

– Напиши ему. Чего мучиться…

– Куда?! На деревню дедушке?!

– Можно узнать, куда. Имя знаешь…

– Не сходи с ума. Не нужно. Это и не из-за него вовсе. Знаешь, бабе на сносях, чтоб раскваситься, много не надо.

Гришка больше ничего не стал советовать. Только ночью, когда они оба уже лежали в постели под общим одеялом, притянул жену к себе, молча погладил по плечу. Анютка вздохнула. Благодарно прижалась к нему и заснула. Утром криво усмехнулась, подумала: рассказать кому – не поверят. И, радуясь, что ее еще не начало мутить, поплелась на кухню искать сметану…

Допев «Пару гнедых», Анютка откланялась, дала двум подвыпившим купчикам «лобзануть ручки» и ушла на свое место в хоре.

– Бледная ты что-то, девочка, – озабоченно сказала сидящая рядом Настя. – Хочешь, я Митро попрошу, отправит тебя домой.

– Незачем, – коротко отказалась Анютка. Ей в самом деле было нехорошо, но, вспомнив о том, что сольных романсов у нее остался всего один, а остальное время она будет петь в хоре, сидя, она решила остаться.

Настя встала, пошла к краю эстрады. Вскоре по ресторану плыли звуки «Записки». Анютка отдыхала, полуприкрыв глаза; изображая пение, открывала рот, надеялась, что не слишком невпопад. И подскочила от неожиданности, когда сзади ее довольно сильно ткнули в плечо. Скосив глаза (вертеться в хоре во время пения категорически запрещалось), Анютка изумленно взглянула на стоящего за ее спиной мужа. Тот едва заметным движением бровей показал ей на входные двери. Анютка, пожав плечами, посмотрела туда – и сердце, оборвавшись, полетело, покатилось куда-то вниз, вниз, вниз…

В дверях ресторана стоял и стряхивал воду с курчавых волос князь Давид Ираклиевич Дадешкелиани. Это был он, в самом деле он! Словно в чаду Анютка смотрела на тонкое бледное лицо с орлиным носом, густые брови, темные большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами, белую щегольскую черкеску, серебряные ножны на поясе. В висках запульсировал жар; в полном отчаянии Анютка подумала: вот сейчас она хлопнется в обморок.