В свое время, готовясь к путешествию, я сделала прививки против брюшного тифа, оспы и той простуды, какой ее знали в восемнадцатом веке, но этого, конечно, было недостаточно: здесь хватало других зараз, и я не тешила себя иллюзией, что португальские пираты дезинфицируют свое оружие перед схваткой. Приходилось прибегнуть к последнему средству – использовать пенициллин.

Сейчас я бы не только не смогла найти чайник и налить из него воду, но и дойти до шкафа с одеждой. Задрожав, я опустилась на первое попавшееся пригодное для сидения место.

– Англичаночка, все в порядке?

Джейми встревожился, увидев меня сидящей в неудобной позе с закрытыми глазами и с юбкой, прижатой к груди.

– Подойди ко мне, пожалуйста. Мне нужно кое-что сделать, а сама я не справлюсь.

– Покушать не хочешь? Выпить вина? Или супу – Мерфи там такое состряпал!

Джейми подскочил ко мне, трогая мою голову.

– О господи, да у тебя лихорадка!

– Я знаю. Поэтому позвала тебя сюда – ты должен меня полечить.

Нашарив левой рукой в юбке заветную коробочку со шприцами и ампулами, с которой я не расставалась, я стиснула зубы от боли: правая рука реагировала болью на любое движение.

– Теперь ты. Помнишь? – Коробка легла на стол, а мои губы искривила усмешка. – Тогда я тебя колола, теперь ты меня.

Джейми недоуменно перевел взгляд с коробки на меня.

– Что, воткнуть в тебя вот эти штуки?

– Ну да. Не смотреть же на них.

– Что, опять в задницу? – Он припомнил боль от инъекции и скривился.

– Да, других мест для этого не существует! От меня не убудет, поверь.

Джейми вперил взгляд в шприцы, созерцая их совершенную форму и оценивая остроту игл. Солнце отражалось на металле и золотило его рыжие волосы.

– А что делать? Ты скажешь или мне самому догадываться?

Я, словно на уроке, диктовала ему, что делать, четко и спокойно проговаривая каждый шаг, а он наполнил шприц и отдал мне по моему требованию – следовало проверить, не попал ли туда воздух, – затем взял его снова. Я уже лежала ничком на койке и немало забавлялась бы, если бы не болевшая рука. Но Джейми не было весело.

– Я же не мистер Уиллоби. Я так не умею, руки неловкие. Может, лучше его попросить? – пугливо отнекивался он.

Здесь я не выдержала и рассмеялась. Он, такой сноровистый, тот, кто принимал жеребят у кобылиц, клал стены, ошкуривал оленей и набирал шрифты, говорит, что у него неловкие руки! И все это он проделывал без электрического освещения. Что же там справляться с простеньким шприцом.

– Положим, что так, – ответил он на мои доводы. – Но эти твои штуки больно жалятся. И вообще, они похожи на кортики. Ты просишь, чтобы я убил тебя?

Решив взглянуть на начинающего шотландского врача, я обернулась и увидела, что он теребит тряпицу, смоченную бренди, и кусает губы.

– Но ты ведь помнишь, как оно было, когда я делала тебе уколы, верно? Во-первых, это не так больно. Во-вторых, не так страшно; от этого люди не умирают, а, наоборот, выздоравливают. Наконец, мне за мою жизнь делали много уколов, и я тоже сделала довольно много. Я же врач.

Мне надоело то, что он мнется, когда каждая минута дорога. Пожалуй, еще разобьет ампулу с драгоценной жидкостью.

Приняв мои аргументы, Джейми заворчал, но послушно встал на колени и поводил туда-сюда мокрой тряпочкой, заменявшей нам тампон со спиртом, по моей ягодице.

– Так? Я правильно делаю?

– Отлично. Теперь приставь иглу к моей коже и введи ее, только чуть под углом, наискось. Помнишь, как я делала? Четверть дюйма пускай пройдет, почувствуешь сопротивление – ничего, не жалей меня, приложи усилие. И медленно надави на поршень.

Я выждала время, необходимое для произведения инъекции, но ее не было. Открыв глаза, я на Джейми устремила укоризненный взгляд.

Он тоже дрожал, но от нервного напряжения. Небось и ладони вспотели.

– Дай я. – Изогнувшись, я перевернулась на бок. Голова закружилась.

Я отобрала у него тряпицу и сама протерла себе место, определенное для укола. Как бы не промахнуться – руки-то дрожат от лихорадки…

– А…

– Помолчи уже!

Как-то исхитрившись, я ввела шприц в мышцу. Это было больно, а нажатие на поршень только усилило боль. Палец соскочил.

По счастью, Джейми догадался, чем он может быть полезен, и сослужил мне добрую службу: придержал мое бедро и накрыл ладонью мою руку, надавив на поршень и заставив его излить содержимое шприца в меня.

Я вздохнула с облегчением, когда все кончилось, и, повременив и собравшись с духом, поблагодарила Джейми.

– Извини, я не смог, – жалобно проговорил он, укладывая меня обратно на койку.

– Ничего, обошлось.

Под моими закрытыми веками танцевали узоры, напоминая детский чемоданчик с розовыми и серебряными звездами на темном фоне.

– Поначалу трудно, я вовсе забыла об этом. Столько лет прошло. Полагаю, что втыкать кортики в живых людей легче в том смысле, что не думаешь, каково придется человеку.

Джейми не отзывался, но шумел, наводя порядок в каюте, пряча шприцы и вешая юбку в шкаф.

Узел под кожей свидетельствовал о месте «укуса», как называл его муж.

– Прости, – я сообразила, что ляпнула что-то не то.

– Ну почему, убивая других, ты спасаешь себя. А ты, спасая других, делаешь им больно. Ты смелее меня. Так и есть, и я не против, если ты говоришь это.

Я так удивилась, что разлепила веки.

– Да ладно. Что-то я не верю, хоть убей.

– Ну и не надо, а так и есть!

Смех отозвался болью в раненой руке.

– Все равно, я говорила не об этом.

– Ммфм, – донеслось в ответ.

Мистер Уоррен распоряжался на палубе, и благодаря его умелому командованию мы прошли ночью Большой Абако и Элевтеру и отправились в сторону Ямайки с попутным ветром.

– Поверь, я ничуть не смелее. Если бы была возможность выбирать, я бы не стала рисковать, зная, что за мои действия мне грозит арест, смерть или повешение.

– И я.

– Да ведь…

До меня дошло.

– Ты хочешь сказать, что не имеешь выбора и руководствуешься необходимостью в своих действиях?

Джейми глядел в сторону, потирая нос. Он пожал могучими плечами и тихонько произнес:

– Англичаночка, я мужчина. Даже будь у меня выбор, как ты говоришь… Я бы не поступал иначе. Не в храбрости дело, понимаешь. Мы же ничего не можем изменить.

Он улыбнулся и продолжил:

– Чтобы тебе было понятнее – роды. Женщина должна, обязана родить, боится она или нет. Мы смелы, когда можем выбирать, а когда выбирать не приходится, поступаем так, как должны.

Я понаблюдала за ним. Он выглядел одновременно и по-детски с длинными золотисто-каштановыми ресницами, и как умудренный жизнью и уставший от нее муж: темные круги под глазами и морщины указывали на прожитые годы, давшиеся нелегко. К тому же последние события, как то: появление вечно ускользающей от нас «Брухи» с Эуоном на борту и мое ранение, заставили его проводить все время на ногах. Он почти не спал.

– Я говорила что-нибудь о Грэме Мензисе?

Ревность вспыхнула в голубых глазах, едва они открылись.

– Что за тип?

– Мой больной, я лечила его в Бостоне.

Грэм был старым шотландцем и не потерял характерного акцента даже после сорока лет жизни в Бостоне. Старый рыбак, в больнице он оказался в возрасте шестидесяти лет. Он уже не рыбачил сам, зато держал рыболовные суда и получал доход с промыслов других.

У Престонпанса и Фолкирка, я помнила, была люди, подобные Грэму, готовые шутить тогда, когда другим хотелось плакать. Стойкие и веселые, они не останавливались даже перед тем, чтобы шутить о болезни и смерти, благо старуха с косой всегда шагала рядом с ними.

«Смотрите, красавица, глядите в оба. Ну как отрежете не то, что следует? Не оторвите мне неправильную ногу».

«Ну что вы, дедушка, отрежу нужную», – хлопала я по обветренной руке.

«Да-а? – протягивал он, будто бы ужасаясь. – А я, старый дурак, хотел, чтобы вы неправильную удалили».

Это было в последние мгновения перед наркозом, и я надела маску общего наркоза на его улыбчивое лицо.

Ногу ампутировали успешно, восстановительный период не продлился долго, Грэма выписали. К сожалению, я предчувствовала, что это еще не все, и моя правота подтвердилась через полгода: метастазы в паховых лимфоузлах.

Узлы удалили, провели лучевую терапию с помощью кобальтовой пушки. Селезенка тоже была поражена. Близился конец, но мы не сдавались.

– Мне было легче, чем ему. Я искренне хотела ему помочь, но ведь то была его жизнь, его боль. Всего этого я не чувствовала. Теребила его, требовала какого-то энтузиазма – откуда ему было взяться? «Грэм, не отступайтесь, мы победим болезнь!» Легко сказать, когда болен не ты.

– Выходит, он отступился?

– Выходит, что так. Формально. А по факту…

– Я думал кое о чем. – Слова Грэма эхом раздались в наушниках.

– Хорошо, обязательно расскажете. Только после прослушивания, хорошо?

Я двигала стетоскоп от ребер к грудине, Грэм терпеливо ждал, пока я закончу.

– Я слушала ваш организм, а теперь слушаю ваши слова. Прошу. О чем вы думали?

– Я хочу покончить с собой.

Грэм глядел на меня вызывающе и оценивающе. Я удостоверилась, что медсестер вокруг нет и подслушать некому, взяла синий стул из пластика, на котором обычно сидели посетители, и села рядом.

– Вам становится хуже? Мы сможем помочь. – Помолчав, я добавила: – Стоит только попросить.

Но он не знал слова «просить». Грэм стойко молчал даже в самые трудные моменты, и никто не знал, что творилось у него на душе. Я не решалась вмешиваться и навязываться с помощью: пусть это и было милосердием, но насильственным. Я не могла позволить себе унизить его жалостью, а он не просил обезболивающего. Человек сам определяет, сколько может вынести.

На мои слова он слабо улыбнулся.

– У меня дочь и двое сорванцов, внуки, хорошенькие. Хотя вы и сами в этом убедились.