– Штерн? – Сеньор моргал и щурился, но не от солнца, к которому был привычен, а от того, что не мог припомнить, кто перед ним, о чем честно и заявил: – Я не помню какого-либо Шт… Ах, это вы! Да, как же я запамятовал! – Он просиял. – Это же вы доставали у меня из дерьма червей! Так бы сразу и сказали, я бы вас мигом признал!

Натуралист смутился и забормотал:

– М-м, я, будучи у отца Фогдена в последний раз, имел чудесную возможность пополнить свою коллекцию экземплярами паразитов, живших в желудке овец и извлеченных из него вместе с экскрементами.

– О, ужасные, право ужасные! Огромные такие, с фут длиной! – пугал священник.

– Нет, что вы, всего восемь дюймов, – поспешил заверить меня Штерн, видя ужас на моем лице. Он держал руку на холщовом мешке, рассчитывая поживиться чем-нибудь еще у отца. – Скажите, а то средство, которое я советовал вам, оно дало плоды? Овцы излечились?

Священник стал комично хмуриться, будучи не в силах вспомнить, о чем же речь.

– Скипидарное вливание, – подсказал Штерн.

– Ах да! – отец Фогден снова засиял как солнышко. – Вы знаете, это очень помогло, очень! Некоторые овцы, конечно, издохли, ну да ничего, зато все остальные целы-целехоньки.

Он запнулся на миг и сменил тему, думая, что недостаточно гостеприимен:

– Прошу к себе, я собирался отобедать.

Мысли его метались, и он, хотя стоял относительно спокойно, спрашивал обо всем сразу:

– Вы, должно быть, миссис Штерн?

Не могу сказать, чтобы упоминание о червях было мне приятно, скорее наоборот – желудок едва не изверг содержимое того, чем я в последний раз питалась на «Дельфине», но слово «отобедать» произвело свой эффект.

Штерн не смутился этим сватаньем и чопорно проговорил:

– О нет, но моя спутница нуждается в не меньшем уважении, чем если бы она была миссис Штерн. Это миссис Фрэзер, и она ваша соотечественница.

Бледно-голубые, выцветшие глаза отца Фогдена оживились на свету и заиграли яркими красками.

– Как, англичанка? Здесь? Откуда же здесь взяться англичанам?

Он посмотрел на мое платье, вымазанное и грязи и хранившее на себе пятна засохшей соли, и, кажется, понял. Учтиво и церемонно склонился он над моей рукой, взяв ее в свою.

– Ваш слуга, мадам, – с уважением сказал он и, выпрямляясь, указал на дом на холме: – Mi casa es su casa. – По-испански это является высшим проявлением радушия и означает «Мой дом – ваш дом».

На свист отца Фогдена явился спаниель.

– Людо, гляди-ка, к нам пришли. Теперь у нас гости, и это здорово, правда? – осведомился отец.

Взяв меня под руку, он не отпустил овцу, а потащил ее за собой. Штерн плелся позади, не поспевая за прытким священником и замыкая процессию, следовавшую к фазенде де ла Фуэнте – усадьбе у источника.

Если на холме не было видно источника, то ступив на запущенный двор фазенды, я уразумела, откуда такое название: в углу был водоем, сильно заросший и запущенный. Над ним вились стрекозы, а еще где-то, по всей видимости, жили лесные куропатки, потому что они убегали из-под наших ног, куда бы мы ни ступали. Над патио нависали деревья, образовывая тень и полумрак. Я сделала вывод, что этот источник стал основой усадьбы, строители которой решили заключить воду в камень, чтобы не нарушать ее течения.

– …там-то я и увидел миссис Фрэзер, бывшую в мангровых зарослях, – Штерн закончил повествование о моем чудесном спасении, которое он вел, пока мы шли по патио. – Надеюсь, что вы не… О-о-о, что за чудо! Какая odonata!

С восторгом он бросился смотреть стрекозу, метавшуюся под пальмовой крышей и ловившую солнечные лучи своими чешуйчатыми крыльями. Дырявая крыша пропускала достаточно света, чтобы мы могли видеть утонченное насекомое с крыльями не менее четырех дюймов в длину. Я втайне порадовалась, что кровля неровная и что сюда залетают такие прекрасные, как выразился Штерн, экземпляры.

– Да-да, прошу, прошу вас!

Отец Фогден махнул рукой туда, где летала стрекоза, будто предлагая натурфилософу поймать насекомое для пополнения его коллекции.

– Идем, Бекки, да не топай так громко.

Эти слова были обращены к овце. Бекки привычно направилась в патио, а учитывая то, что там росла и плодоносила гуава, она сделала бы это и без понуканий священника.

Гуавы вкупе с водоемом составляли прелесть патио, создавая неповторимую атмосферу, в которой отец Фогден был хозяином овец, куропаток и стрекоз. Смыкавшиеся и перекрывающие друг друга кроны деревьев образовывали зеленый коридор, а вела эта своеобразная аллея ко входу в дом.

Внутри тоже росли цветы, бугенвиллеи, стоя на пыльном подоконнике и засыпая его опавшими лепестками. На полу было чисто, значит, кто-то следил за порядком, не давая живописной растительности вконец поглотить дом. После уличного островного солнца, слепившего глаза, здесь трудно было что-либо разобрать, но привыкнув к сумраку, я начала осматриваться.

В комнате было холодно, а обстановка только усиливала ощущение суровости и неприветливости: длинный стол, парочка стульев и скромный буфет, над которым висел мрачный образ средневековой Испании – призрачно-белый изможденный Иисус, тыкавший тонкой рукой себе в грудь, указывая на окровавленное сердце.

То ли этот образ заставил поежиться, то ли сработала интуиция, но я, нахохлившись из-за внезапного холода, спиной ощутила чужое присутствие. В углу, утопая в тени, стояла женщина и, казалось, сама была материализовавшейся тенью. Сказать, что на ее маленьком круглом личике было приветливое выражение, было нельзя: она смотрела скорее как Христос и церковные святые – мрачно, с осуждением и в то же время отчужденно, будто бы сквозь.

Она не мигала, глядя подобно овце, и походила своими формами на давно не стриженную овцу, будучи толстой и приземистой. Плечи, грудь и талия у ней были одинакового размера, а голова казалась шаром, венчавшим эту конструкцию, как голова у снеговика, посаженная на другие снежные шары. Узел седых волос тоже был шариком и тоже был внушителен. В ней было неуловимое сходство с каменными бабами, стоявшими неподвижно со сцепленными руками на животе, или с деревянными куклами, благо цвет ее лица был красновато-коричневым.

– Мамасита[11], у нас гости, вот это удача! Сеньор Штерн, ты помнишь его? Он пожаловал к нам сегодня, – обрадовал отец Фогден мамаситу, махая рукой в сторону натуралиста.

– Sí, claro. – Женщина непостижимым мне образом ухитрилась ответить, что, конечно, помнит Штерна, не раскрыв рта. Впрочем, может быть, я не увидела ее губ из-за сумрака, царившего в комнате.

– Этот сеньор христопродавец, я помню, – высказалась мамаша по поводу национальной принадлежности Штерна. – А эта puta alba[12], кто она?

– Сеньора Фрэзер, – священник пропустил мимо ушей едкое замечание. – Эта леди стала жертвой кораблекрушения, ей нужно помочь.

Взгляд женщины дал ясно понять, что на помощь мне рассчитывать не приходится: нос ее раздувался от сдерживаемого презрения и гнева, а глаза скользили по моему одеянию.

– Еда на столе, – процедила она и отвела взгляд.

– Прекрасно, спасибо! Мамасита рада вам и предлагает угоститься чем бог послал. Пойдемте к столу! – возопил священник.

Мамасита поставила одну большую тарелку, сделанную из глины, и положила одну деревянную ложку для отца Фогдена ввиду того, что не ждала других гостей, но раз уж мы пришли, священник достал из буфета другие тарелки и пригласил нас к столу. Мы заняли приглянувшиеся стулья, а на стул во главе стола не сел никто, потому что он был занят кокосовым орехом.

Отец Фогден взял его в руки и поставил на стол рядом со своей миской. Орех был несвежим – на это указывали темный цвет скорлупы и стертые волокна на ее гладкой поверхности.

– Ну здравствуй, здравствуй, старик, – похлопал отец по ореху. – Как ты находишь этот день? А наших гостей? М-м?

Штерн разглядывал Иисуса на стене и не начинал разговора, тогда эту почетную обязанность взяла на себя я.

– Мистер… отец Фогден, а вы здесь одни? То есть обитателями фазенды являетесь только вы и мамасита, так? – поправилась я.

– Да, это так. Временами очень скучно, хотя у меня есть овцы, но я все-таки предпочитаю Людо и Коко – с теми хоть можно поговорить.

Отец гладил ладонью орех. Штерн не обеспокоился этим странным заявлением, но я еще не видела людей, которые говорили бы с кокосовыми орехами, поэтому переспросила:

– Коко?

– Ага. Испанцы называют так чертенка или домовенка. Слово переводится как «бука», а сам коко обычно выглядит как пугало с пуговкой-носом и здоровенными глазищами.

Договорив, священник быстро пихнул орех и отдернул руку.

– Ха, кусается! А ты не пучь глазенки, когда я с тобой говорю!

Я прикусила губу, чтобы не ляпнуть лишнего и не рассмеяться некстати.

– Хорошая леди, милая, англичаночка. Моя Эрменегильда была, конечно, лучше, но эта тоже очень милая, да, Людо?

Спаниель уложил голову на руку хозяину и огласил комнату звонким лаем, соглашаясь со священником. Тот потрепал собаку за ухом и спросил меня:

– Как думаете, подойдет вам ее платье? Я об Эрменегильде.

Я не знала, кто такая была Эрменегильда, но не удивилась бы, будь она овцой, которую сумасбродный священник назвал женским именем и обрядил в женское платье, – я уже поняла, что все овцы усадьбы носили человеческие имена.

Меня спасла мамасита, принесшая еду в дымящемся горшке, тоже глиняном. Черпак каждому – и она ушла, передвигаясь довольно быстро для ее форм.

Итак, у меня на тарелке была еда, но я, видя отношение мамаситы, не решалась брать в рот это овощное месиво, на поверку оказавшееся весьма вкусным.

– Это подорожник, маниока и красные бобы, все прожаренное. – Штерн определил содержимое тарелки на глаз, даже не успев попробовать, из чего я сделала вывод, что это блюдо готовят здесь довольно часто или что философ часто обедает в фазенде. Это наверняка было так, потому что он принялся уписывать за обе щеки, даже не остудив.