– Удивительно! – повторял Ричард, давая Айку выпить профильтрованной воды. – А мне казалось, наезднику качка нипочем – ведь при езде верхом трясет еще сильнее.

– Вверх и вниз – да, но не из стороны в сторону, – прошептал Айк, благодаря за воду – больше ему ничего не удавалось проглотить. – Господи, Ричард, я этого не вынесу!

– Вздор! Морская болезнь проходит, и ты поправишься, как только привыкнешь к качке.

– Я никогда не привыкну к ней. Для этого, наверное, надо родиться в Бристоле.

– Множество бристольцев ни разу не выходили в море на корабле. Понятия не имею, как я буду чувствовать себя в открытых водах. А теперь попробуй проглотить эту кашицу – это хлеб, размоченный в воде. Тебя не вырвет, я обещаю, – уговаривал Ричард.

Но Айк упрямо отвернулся.

Недди Перрот заключил сделку с Краудером и Дэвисом с нижнего яруса: Недд пообещал громко предупреждать сидящих внизу, когда кого-нибудь из обитателей верхнего яруса начнет рвать, а Уильям Стенли из Синда и Мики Деннисон должны были убирать извержения и выносить ведра. За кормовой переборкой стояла двухсотгаллонная бочка с морской водой, предназначенной для мытья, стирки и других нужд каторжников. Каторжники обнаружили, что содержимое ведер им придется выливать в воронки свинцовых труб, проходящих под настилом трюма вдоль правого и левого борта. По трубе испражнения поступали в донный отсек, а оттуда ежедневно выкачивались за борт с помощью двух трюмных помп. Мики Деннисон, который повидал немало кораблей, клялся и божился, что такого грязного донного отсека, как на «Александере», никогда не видывал.

В январе каторжники решили как можно чаще выливать в трубу морскую воду, чтобы смыть со стенок трубы испражнения, поэтому для всех нужд у них оставалось всего по две кварты питьевой воды. После осмотра в Маргите лейтенант Шарп, неприятно пораженный состоянием нижней палубы, распорядился поставить под нижние нары еще по одному ведру и выдать каторжникам швабры и щетки. Одно ведро предназначалось для отправления естественных потребностей и мытья пола, а второе – для мытья и стирки.

– А донные отсеки по-прежнему воняют, – заметил Мики Деннисон. – Плохо дело!

Дринг и Робинсон из Халла охотно согласились с ним.

Даже днем сквозь железные решетки, прикрывающие люки, просачивались лишь слабые лучики света. Лейтенант Шарп предупредил, что в море ни одному каторжнику не разрешат подняться на верхнюю палубу. Это означало, что зима для двухсот обитателей нижней палубы «Александера» затянется надолго и пройдет в кромешной тьме, а не в уютном сером свете, а качка придаст плаванию однообразие и монотонность. Попав в Дуврском проливе в небольшой шторм, суда обогнули Дангенесс и очутились в Ла-Манше. Весь день Ричарда мучила тошнота, дважды его вырвало, но в целом он перенес качку на удивление легко для человека, который целый месяц питался черствым хлебом и солониной. Тяжелее всех пришлось Биллу и Джимми, Уилла и Недди только подташнивало, а Тэффи, как и подобало валлийцу, был взбудоражен бездельем и тем, что корабли куда-то плывут.

Айку Роджерсу становилось все хуже. Товарищи преданно ухаживали за ним, в особенности Джо Лонг, однако ничто не помогало бывшему грабителю с большой дороги привыкнуть к качке.

– Истборн остался за кормой, мы приближаемся к Брайтону, – сообщил Дэви Эванс Ричарду на третью неделю, проведенную в море.

Двенадцатого февраля каторжники начали умирать один за другим, но не от привычных тюремных болезней, а от какой-то странной хвори, непохожей на другие.

Поначалу больные ощущали жар, у них текло из носа и ломило за ушами, а потом их лица опухали, как у детей, больных свинкой. Глотать и дышать они по-прежнему могли свободно, но сами опухоли оказались болезненными. Когда вздутие на одной щеке исчезало, вспухала вторая. Через две недели опухоли пропали совсем, страдальцам стало легче. Но к этому моменту их мошонки раздулись, увеличившись в четыре или даже в пять раз, и начали причинять такую боль, что несчастные старались лежать неподвижно и только тихо стонали. А между тем у них снова начался жар, сильнее, чем прежде. Еще через неделю некоторые поправились, а остальные умерли в муках.

Портсмут! Двадцать второго февраля четыре корабля встали на якорь неподалеку от берега. К тому времени странной болезнью заразились и морские пехотинцы, и один из матросов. Этот недуг не походил ни на тюремную лихорадку, ни на дизентерию, тиф, скарлатину или оспу. Поговаривали, что на корабле начинается эпидемия чумы – но почему же на теле больных нет уродливых бубонов?

Три члена экипажа сбежали на украденной шлюпке, пехотинцы были настолько перепуганы, что лейтенанту Шарпу пришлось немедленно отправиться в Плимут на поиски начальников, майора Роберта Росса и первого лейтенанта Джорджа Джонстоуна. Троих рядовых пехотинцев отправили в госпиталь, на судне осталось еще несколько больных.

На следующий день еще один шотландец, лейтенант Джон Джонстон, прибыл на корабль в обществе врача из Портсмута, который бросил беглый взгляд на несчастных, поспешно приложил к лицу носовой платок, велел отправить их в госпиталь и объявил, что болезнь заразна и неизлечима. Он ни разу не произнес слово «чума», но его недомолвки были красноречивее всяких слов. В качестве лечения он предложил свежее мясо и свежие овощи.

Совсем как в глостерской тюрьме, думал Ричард. Когда в ней скапливалось слишком много узников, тюрьма порождала болезни, убивая всех слабых. То же произошло и на «Александере».

– Мы не заболеем, если не будем разгуливать по всей камере и начнем почаще мыть полы, – решил Ричард, – протирать миски и ковши дегтем, фильтровать воду и регулярно принимать по ложке солода. Эту болезнь сюда принесли каторжники с «Юстиции», и я убежден, что она заразна.

Тем вечером им, как обычно, дали черствый хлеб и вареную говядину, но свежую, а не соленую, а к ней – капусту и лук. Эту еду узники сочли амброзией.

А потом про них забыли, как и про распоряжение выдавать свежую пищу. Никто не навещал их, кроме двух перепуганных молодых пехотинцев (Дэви Эванс и Томми Грин куда-то исчезли), приносивших неизменную солонину и черствый хлеб. Дни проходили в тягостном молчании, которое нарушали лишь стоны больных и краткие, раздраженные реплики здоровых. Февраль сменился мартом, март тянулся бесконечно, больные умирали, но трупы никто и не думал выносить наверх.

Когда же люк наконец открыли, то вовсе не затем, чтобы убрать трупы: в грязную, вонючую камеру втолкнули двадцать пять новичков.

– Дьявол! – вскричал Джон Пауэр. – О чем думают эти ублюдки? Здесь полно больных, а к нам подселили целую толпу! Черт бы их всех побрал!

«Любопытный человек этот Джон Пауэр, – думал Ричард. – Он привык верховодить, как старожил лондонского Ньюгейта, хотя изъясняется на простом и понятном английском». Теперь Пауэр завладел не только нарами для больных, но и взял под покровительство новичков. Из двухсот каторжников на «Александере» уцелело сто восемьдесят пять, а вместе с вновь прибывшими их число достигло двухсот десяти.

К тринадцатому марта скончалось еще четыре человека, на нарах разлагалось шесть трупов, некоторые из них лежали здесь уже больше недели. Никто из пехотинцев не решался спуститься вниз и убрать их – все были убеждены, что на корабле свирепствует чума.

Незадолго до рассвета тринадцатого марта решетку люка подняли. Несколько пехотинцев в перчатках и шарфах, прикрывающих рты и носы, вынесли шесть трупов.

– С какой стати? – удивился Уилл Коннелли. – Нет, я ничуть не жалею о том, что их убрали отсюда, но почему они это сделали?

– Похоже, корабль намерена посетить важная персона, – предположил Ричард. – Приведите себя в порядок и держитесь молодцами.

Вскоре после того, как вынесли трупы, на нижнюю палубу спустился майор Роберт Росс в сопровождении лейтенанта Джорджа Джонстоуна, лейтенанта Джеймса Шарпа и человека, манеры которого выдавали в нем врача. Незнакомец был худощавым и длинноносым, с огромными голубыми глазами и завитком светлых волос над широким белым лбом. Гости принесли с собой лампы, их сопровождали десять рядовых пехотинцев, застывших в проходах по правому и левому борту. Рядовые были еще достаточно молодыми, чтобы робеть, но довольно взрослыми, чтобы понять, какое зрелище их ждет.

Камеру залил мягкий золотистый свет, и Ричард наконец-то увидел место своих страданий во всех ужасающих подробностях. Больные занимали тридцать четыре места на нарах, выдающихся в проход между столами, а за ними, вдоль основания фок-мачты, тянулась еще одна переборка – уже, чем возле нар Ричарда. Двухъярусные нары располагались вдоль обоих бортов, их линия нигде не прерывалась. Так вот как они выглядят! Вот как удалось втиснуть двести десять несчастных в помещение шириной тридцать пять футов и длиной менее семидесяти футов! «Мы теснимся, как бутылки на полке. Неудивительно, что многие умирают. По сравнению с этой камерой глостерская тюрьма кажется раем – там мы по крайней мере могли дышать свежим воздухом и работать. А здесь повсюду только мрак и вонь, неподвижность и безумие. Я твержу своим товарищам, что мы обязаны выжить, но можно ли выжить здесь? Боже милостивый, я в отчаянии. В беспросветном отчаянии…»

Все трое морских офицеров были шотландцами, Росс говорил с самым резким акцентом, акцент Джонстоуна был едва уловим. Мрачный рыжеволосый Росс, человек довольно слабого сложения, обладал ничем не примечательным лицом, тонкими, решительно сжатыми губами и холодными, светло-серыми глазами.

Прежде всего он неторопливо прошелся по камере, начав с правого борта. Он шел, как на похоронах, поворачивая голову из стороны в сторону, его шаги были медлительными и размеренными. Приблизившись к нарам для больных, он помедлил, не выказывая ни малейшего страха, осмотрел несчастных вместе с врачом, пробормотал что-то неразборчивое, а врач в ответ решительно закивал. Затем майор Росс обошел нары для больных и начал осмотр левого ряда нар, двигаясь от носа к корме.