— Скажите, — спросил меня старичок с гигантскими оттопыренными ушами, когда я помогала ему выйти из автобуса, — эти двое что, пожениться собираются в корзине шара?

— Нет, — ответила я. — Они просто случайно завернули на эту парковку и подумали, что это хорошее местечко, чтобы навсегда связать себя узами брака!

И тут я заметила косой взгляд, который бросила на меня Натарша со своего места в автобусе, но лишь гораздо позже, загнанная в угол ее крошечного кабинета после возвращения на корабль, я осознала, какую непростительную ошибку совершила.

— Номер десять, Рози. Номер десять, — сказала она, заполняя бланк моего третьего и последнего выговора с занесением. — Я считаю, что это правило не имеет исключений. Мы никогда не говорим нет.

Не буду скрывать, что я почувствовала облегчение, когда меня списали на берег до прибытия на теплоход накрахмаленной, эрудированной и, несомненно, во всех отношениях приятной миссис Невелик. После столь долгого пребывания на борту американского круизного судна немалым утешением стало для меня то обстоятельство, что к тому времени, когда проверка подтвердила правомерность примененных ко мне санкций, а документы о моем увольнении были подписаны, наш лайнер уже бороздил прибрежные воды братской Канады.

— Ну ладно, — сказала Бет в последнее утро моего пребывания в нашей каюте. Она достала из коробки свой последний бумажный носовой платок, протянула его мне и, вытирая собственный нос тыльной стороной ладони, добавила: — Иди уже.

Я сдала свой зелено-бутылочный мундир, фальшиво улыбнулась на прощание Натарше и, шагая по сходням корабля в своих любимых старых ботинках «Доктор Мартенс», спустилась на пристань города, охваченного с трех сторон полукружьем голубовато-серых гор.

Мне было тяжело, и не только из-за того, что я тащила два чемодана. Но я бодрилась изо всех сил, понимая, что именно этот город я, скорее всего, наметила бы себе как место высадки, если бы могла выбирать его самостоятельно. Ведь как раз здесь, в старом живописном квартале, облюбованном представителями артистических профессий, находилась моя самая любимая на свете чайная.

Чайная «Перекресток» раньше была жилым домом: представьте себе этакий просторный старый дом, некогда окруженный газоном с теннисной площадкой и с великолепным видом на море, но теперь засунутый в середину плотно застроенного квартала. Обширные, дряхлые веранды дома были застеклены и обставлены плетеными стульями и маленькими, шаткими столиками, на каждом из которых лежала стопка старых книг либо банального, либо непонятного содержания. Но настоящее волшебство «Перекрестка» таилось в бывших спальнях, гостиной и холлах старого дома, ведь стены каждой из этих комнат были увешаны полками, а все эти полки уставлены чайными чашками.

Побродив по этому дому, можно было ознакомиться с новейшей историей чайной посуды. Здесь были представлены все крупные фарфоровые заводы, да и менее значимые тоже, можно было увидеть все знаменитые орнаменты и многие из забытых. Здесь были женские чашки и детские, викторианские и в стиле Art Deco, серьезные по форме и смешные. И ни одна из них не стояла за стеклом. Всеми можно было пользоваться. Дело в том, что в «Перекрестке» можно заказать не только чай, но и чашку. У каждой был свой номер и карточка с описанием происхождения, лежавшая на блюдце. Разумеется, у «Перекрестка» имелись завсегдатаи, которые задались целью напиться чаю из каждой чашки коллекции. Я пришла туда поздним утром и выбрала столик с лежавшим на самом верху стопки книг томиком в желтой обложке под названием «Британские стандарты куроводства». Потом обошла все комнаты и осмотрела сотни предложенных на выбор чашек. Среди серьезных кандидатур можно было выделить чашки «Эйнсли» с глянцевитыми фруктами в золотую полоску, «Блю Парагон» с розами и «Уомбл» с четырьмя плещущимися в ванне сорванцами, но на самом деле мне нужна была чашка, из которой я уже пила.

Я понимала, что есть смысл попробовать что-нибудь другое, но мне было грустно, я нуждалась в утешении: на строгость по отношению к себе время еще не пришло. Поэтому я попросила чашку «Ред Домино» (Фарфоровая фабрика Мидвинтер, 1953, дизайнер Джесси Тейт) — большую белую чашку с красной каймой, украшенной мелким белым горошком. Ее и поставил мне на столик вместе с простым белым чайником и молочником официант в туго схваченном на узких бедрах черном фартуке.

На улице шел дождь, и хотя на самом деле мне не было зябко, все равно хотелось накрыть колени пледом или прижать к груди теплую грелку. Я налила себе чая и отправилась в свободное плавание по морю воображения, которое, казалось мне, возникло вокруг моей чашки. «Ну, на этот раз я превзошла саму себя, — подумала я. — Всего за несколько дней ухитрилась разбить себе сердце и потерять работу, как бы ни противна она была. Неужели это только начало, и теперь вместо того, чтобы научиться делать как можно меньше ошибок, я просто буду делать их быстрее?»

Именно этими вопросами я задавалась, посматривая в открытое окно, на залитую дождем улицу, пока не увидела то, чего никак не ожидала увидеть. Это была она, та самая старушка. Никаких сомнений! Наверное, она ошиблась континентом. И она не постарела ни на день с тех пор, как я в последний раз видела ее десять лет назад, в мчавшемся сквозь английские пригороды в поезде. Однако это была именно та старушка, и никто иной. Она стояла на углу дома напротив кафе и смотрела прямо на меня. На ней было то же самое платье в горошек и с бантом в горошек на шее, на ногах те же черные, аккуратно зашнурованные ботиночки на высоких каблуках. В руке она крепко держала тот же зонтик, но на этот раз он был раскрыт у нее над головой.

Капли дождя отскакивали от его крапчатого купола; загорелся зеленый свет светофора. Потом загорелся красный. И снова зеленый. Но она не двигалась с места, гладя на меня с той же легкой улыбкой, пока, наконец, до меня не дошло, в чем дело. Она оказывалась рядом со мной на каждом важном перекрестке моей судьбы в том или ином обличье! Это она была в лодочном сарае Дефис-Уилсона, прикидываясь мисс Август на висевшем на стене календарном листе, топлес, в одном нижнем бикини в горошек. Она была в больнице, в ту ночь, когда мне шестью стежками заштопали рану на лбу, — ее светловолосая голова была покрыта банданой в горошек. И, задавая вопросы, она помогла мне узнать правду о самой себе. Она была девочкой с запачканной сажей щекой, державшей рождественский венок, и рукой в перчатке в горошек, видневшейся, словно страховая гарантия, в уголке одной из фотографий, сделанных в день моих крестин. Именно к ней я тянулась, когда выбрала в этот день чашку с ободком, опять же в горошек, которую сейчас держала в руке.

Я послала ей улыбку со своего берега ставшей похожей на мелкую речку мокрой мостовой. Она улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой — четыре ее пальчика быстро-быстро, словно играя гамму, пробежались по клавишам невидимого пианино. Она шагнула с тротуара и, не дожидаясь сигнала светофора, перешла дорогу и вошла в чайную. Не успел еще смолкнуть колокольчик над дверью, а она уже стряхнула капли дождя с зонтика, сложила и свернула его. В какой-то момент я засомневалась в истинности своей версии. А может, она сейчас просто сядет за любой из пустых столиков и закажет чашку чая? Но нет, она села именно за мой столик, и официант сразу же поставил перед ней черную чашку в белый горошек на белом с черным блюдце. Конечно, я была права, все сходится!

— Я пришла кое-что тебе сказать, — сказала она, наливая сначала молоко, а потом чай из моего молочника и чайника в свою чашку.

— Сказать?

— Ах, — вздохнула она. — Что может быть чудеснее первого глотка чая правильной температуры? Это одно из величайших в жизни удовольствий, о которых я упоминаю в своей книге.

— Вы говорили, что хотите мне что-то сказать?

— О да, — ответила она, улыбнувшись так, что стали видны следы вишневой губной помады на передних зубах. Она отпила еще чая.

— И что же вы хотите мне сказать? — спросила я, стараясь совладать с охватившим меня нетерпением.

Она сделала еще глоток и наклонила голову.

— Что у тебя шнурки развязались, дорогая, — тихо проговорила она.

Шнурки? Я взглянула на свои ботинки.

— И здесь тоже, милая, — сказала она, дотрагиваясь искривленным морщинистым пальцем до крапчатой материи на моей груди с левой стороны.

Я окинула свое сердце внутренним взором. И вправду, перекрестная шнуровка корсета тоже распустилась и пошла наперекосяк. Я была готова рассыпаться на части. Или запутаться. И я стала перешнуровывать жилки моего сердца, натягивая их до тех пор, пока каждое перекрестье не было зашнуровано именно так, как надо. Тогда я нагнулась к ботинкам и тоже крепко зашнуровала их, сначала левый, потом правый, в заключение потуже затянув бантики.

Но когда я оторвала взгляд от своих ботинок и подняла голову, чтобы спросить, кто, где, когда и почему, старушки рядом уже не было! Ее уже не было в чайной, и на улице ее тоже было не видно. В ответ на мой вопросительный взгляд официант только пожал плечами. Она просто исчезла, оставив на столе чашку в горошек, заполненную до середины чаем с молоком. Я приложила ладонь к ее чашке и почувствовала исходившее тепло: и от чая, и от уверенности, что старушка и правда находится где-то здесь, рядом со мной. Мое сердце тихо пело под своей в меру затянутой шнуровкой, а ноги в вишневых ботинках были готовы сами собой пуститься в путь. Сейчас я сделаю смелый и решительный шаг и снова отправлюсь в раскинувшийся передо мной необъятный лес. Но сначала я допью чай…

Библиографическая справка

Строка из сценария Кристофера Хэмптона «Опасные связи» (с, 1 2) воспроизведена с разрешения издателя Faber and Fabet Ltd. Информация в «Слове Рози Литтл о пенисах» (с. 1 7–20) взята из различных источников, в том числе: «Ever Since Adam and Eve: The Evolution of Human Sexuality» Roger Short, Malcolm Potts; «The Penis Book», Joseph Cohen. Сборник фактов о слонах, упомянутый в «Слоновой болезни», можно посмотреть по адресу elephant.elepost.com. Благодарю Джессику Дитрих из Университета Тасмании и Джудит Хэллетт из Университета Мэриленда за проверку латинского перевода «Звездочка моя, сияй».