Но лица его Наташа не различала, смутно помнила только высокую, чуть сутулую фигуру и большие, чуткие руки.

Однажды вечером приехала Катя и, взглянув на осунувшееся лицо подруги, властно выставила ее за дверь отделения и усадила на скамейку в больничном сквере. «Проветрись малость, — заявила Катя, — а я с Ивушки глаз не спущу».

Николай Николаевич углядел Наташу в окно реанимации. Она лежала на скамейке, свернувшись калачиком, и крепко спала, а на нее мирно накрапывал сентябрьский дождик.

Он вышел, растолкал ее, привел в реанимационное отделение и, уложив на кушетку, сказал, что сейчас принесет ее дочку и положит в свободную кроватку. Пусть она, Наташа, отоспится.

Наташа проспала до утра следующего дня. Днем снова приехала Катя и, застав подругу посвежевшей и отдохнувшей, спросила:

— Кто этот красавец врач, который ухаживает за тобой?

— Он ухаживает вовсе не за мной, а за моей Ветой, — ответила Наташа..

— Ну это само собой… — иронично произнесла Катя. — Так кто же этот красавец?

— Он правда красавец? — пеленая Вету, равнодушно спросила Наташа.

— А у тебя глаза есть? — в свою очередь поинтересовалась Катя.

И вновь Наташа убедилась в правоте Катиных слов. Одного взгляда на Николая Николаевича было достаточно, чтобы заметить его красоту.

Его худощавое, аскетичное лицо дышало внутренней силой и благородством, хотя никогда не освещалось улыбкой. Санитарки, которые были в курсе личной жизни врачей отделения, рассказали ей его историю.

Николай Николаевич был сыном главного рентгенолога Москвы. Отец мог устроить ему блестящую карьеру, но сына не интересовало ничего, кроме лечебной работы. Он женился на женщине, что называется, своего круга, дочери преуспевающего и известного в Москве стоматолога-протезиста, миловидной и доброй, но взбалмошной и несчастной. Дело в том, что раз в полгода она вдруг пускалась в загулы: неизвестно где, неизвестно с кем исчезала из дому, вела жизнь бомжихи, и Николаю Николаевичу приходилось искать жену по всему городу и находить ее то в больнице, а то и на вокзале. Бедная женщина не могла вспомнить позже, что послужило толчком к ее очередному исчезновению, не помнила, в какой компании находилась, что успевала вынести из квартиры для продажи (муж прятал от нее деньги). Самое ужасное заключалось в том, что у них был шестилетний сын, и Николай Николаевич жил в постоянном страхе, что однажды жена и ребенок исчезнут навсегда… Он знал, речь идет не о распущенности — в обычное время она была кроткой и тихой женщиной, а о какой-то непостижимой болезни, но психиатры, с которыми он советовался по поводу Раисы, так звали его жену, пожимали плечами.

Возвратив жену из очередного «путешествия», он несколько дней давал ей отлежаться, а потом терпеливо разговаривал с ней, пытаясь убедить, что, если на нее такое найдет в следующий раз, пусть бежит к соседям и знакомым — они ее удержат. Раиса плакала, целовала ему руки, умоляла не отдавать в психушку и не бросать на произвол судьбы — без него и ребенка она погибнет… И все катилось своим чередом. Само собой, работать она не могла, и Николаю Николаевичу приходилось брать дежурства и в детской реанимации, и на «скорой помощи».

Все это было настолько безысходно…


Между тем Веточка выздоравливала.

Как-то вечером Николай Николаевич, необычайно оживленный, вошел к Наташе в бокс, вынул из кроватки Вету и сказал:

— Наталья Егоровна, у меня пока тихо в отделении, и я заварил нам с вами чаю.

Сопалатница Наташи, слегка ухмыльнувшись, сказала:

— Доктор, да вы оставьте Вету. Я пригляжу.

— А я вас угощу за это апельсином. — Николай Николаевич и в самом деле извлек из кармана апельсин.

В ординаторской уже был приготовлен чай с сухарями.

— Наталья Егоровна, вы не слишком удивлены моим приглашением? — В голосе Николая Николаевича звучали приязнь и какая-то робость.

— Нет, — соврала Наташа.

— Дело в том, что несколько дней назад по телевизору показали «Ледяные лилии»… Я и прежде хотел сказать об этом, но вам не до того было…

— Я знаю, мне подруга говорила…

— Я рад, что Веригину дали наконец-то зеленый свет…, Что-то в нашем мире изменилось к лучшему. Блестящий, очень тонкий фильм и великолепная игра. Вы должны гордиться собой.

Наташа рассмеялась:

— Какая там гордость! Моей заслуги тут нет, это все Веригин. Он и режиссер прекрасный, и человек отличный…

В следующее дежурство они снова пили чай. Николай Николаевич сказал:

— Знаете, с вами необыкновенно приятно беседовать. Хотите знать почему? О ком бы мы с вами ни говорили, вы любого характеризуете как прекрасного человека. Обычно люди редко так отзываются о других. Они, отзываясь иронично о своем ближнем, стараются дать понять, что сами-то гораздо выше и лучше того, о ком говорят.

Наташа слегка смутилась.

— Мне просто везло, — объяснила она, — бывают везучие люди, которым все помогают.

— Наверное, вы сами всем помогаете?

— Нет-нет, — почти испуганно возразила Наташа, — нет, как раз наоборот. Я решительно никому ничего не сделала доброго. А мне — все. Я же вам рассказывала, как все наше училище воспитывало моего ребенка… А потом — весь театр… А сейчас — свекровь…

— И что — свекровь тоже прекрасный человек?

— Неужели, если б было иначе, она бы так гробилась ради чужого внука?

Николай Николаевич с видимым удовольствием на лице откинулся в кресле:

— Честное слово, приятно с вами говорить!

— Мне тоже, — призналась Наташа.

Они ни разу не заговорили ни о ее муже, ни о его жене.


Уходя из больницы, Наташа подарила ему складень, который получила в наследство еще в девушках от прабабки, верующей старухи.

— Может быть, мне так везло в жизни, потому что эта вещица помогала… Теперь я хочу, чтобы она охраняла вас. Не отказывайте мне, возьмите.

Николай Николаевич был тронут, она это видела.

Он принял из ее рук амулет и вдруг поднес его к губам и поцеловал. Потом снова вложил в ее руку.

— Нет, — серьезно сказал он. — Пусть и дальше Бог распространяет на вас свою благодать. А если вы хотите подарить мне что-либо, позвольте иногда, изредка, навещать вас в театре…

— Я тоже буду поить вас чаем, — пообещала Наташа.

Глава 13

Слухи о том, что возвращается наконец из морских стран знаменитый Константин Евдокимов, ходили давно. Катя знала, что он учился вместе с ее Сергеем и другими впоследствии прославившимися журналистами. Многие с их курса сделали карьеру, но каждый по-своему. Евдокимов не написал ничего нашумевшего, пером едва ли и владел, но часто мелькал на экране телевизора как спецкор в Лондоне, Вашингтоне и Осло.

У него была импозантная, запоминающаяся внешность, едва ли не главная причина его популярности. Кате не терпелось увидеть его вживе. Была у нее слабость, что поделаешь, она просто млела перед знаменитостями. Ей казалось, что от них исходят какие-то особые лучи — лучи славы, в которых греются и окружающие. Знакомство с ними лестно. Недаром вокруг них всегда толпится народ. Сережа посмеивался над этой ее невинной слабостью и обещал вскоре представить ее Костяну, как он его называл.

Катя заметила, что знакомые как-то небрежно, снисходительно отзываются о Евдокимове. Его портрет, довольно яркий, нарисовала ей Зоя Анашкина, та самая вятская Зоенька. Катя работала на телевидении уже три года. А недавно в одной из редакций появилась Зоя, которой надоело строчить очерки и ездить в дальние командировки от газеты. При первой встрече они даже обрадовались. Иногда заходили друг к дружке выпить чашечку кофе и посплетничать о факультетских знакомых. Все-таки однокорытники.

Но дружить с Зоей Катя не собиралась. При всем ровном и доброжелательном отношении Зоя не простила ей Колесникова. Женщины такого не прощают. Но изредка почему бы не поболтать. Катя как-то невзначай, стараясь не выдать своего интереса, спросила о Евдокимове. Зоина мать — журналистка, женщина с большими связями и очень любознательная. Ну конечно же Зоя много чего слышала о Косте Евдокимове. Уютно свернувшись с ногами в мягком кресле и прихлебывая кофе, она не без удовольствия поведала Кате все, что знала об этом любимце женщин.

— Двадцать пять лет назад приехал с Урала в Москву шустрый паренек. Внешность у него была очень примечательная. У любой женщины при взгляде на него екало в груди; хотелось сказать: ах! Представь себе: рост — метр восемьдесят семь, косая сажень в плечах, грудь как у Поддубного. При этом волнистый чуб и чистые ангельские глаза, в которых крупными буквами написано: вот я весь перед вами как на ладони.

Но ангельская внешность, как известно, часто обманчива. Бабы мечтали: вот бы укрыться за этими широкими плечами от всех жизненных невзгод, отдохнуть, расслабиться. Но за плечами Костика черта с два укроешься. Он сам мечтал спрятаться от трудов и проблем под какую-нибудь женскую юбку. А мы, женщины, любим жалеть. И покровительницы у Кости находились.

Он рано заметил, что действует на женщин как удав на кроликов, и использовал это влияние всегда себе на пользу. Однокурсницы его подкармливали, опекали, любили, но он держался с ними подчеркнуто сдержанно. Мать вспоминает, что уже тогда в изобилии появились такие мальчики. Женитьба для них была важным шагом, единственной возможностью решить проблемы с работой, жилплощадью карьерой. Когда женщина выходит замуж по расчету, на нее смотрят снисходительно. В конце концов, женщина всегда ищет в браке покровительства. Но почему-то мужчина, делающий то же самое, отвратителен…

Тут Зоя бегло, как будто чуть смущенно, взглянула на собеседницу. Она коснулась скользкой темы и поспешила уйти от нее. Но Катя не подала виду, что задета, хотя ее всегда задевали намеки на ее выгодное замужество.

— А ты почему вдруг так заинтересовалась им? — подозрительно выспрашивала Зоя.

— Я с ним пока не знакома. Но в пятницу мы с Колесниковым приглашены к нему на вечер, — небрежно объяснила Катя.