Стоило бы проверить насчет «охоты за мусором». Она тоже могла бы быть в списке.

Миссис Гэйтс, достающая из своего коврового ридикюля все новые и новые членоизделия, похожа на ставшую извращенкой Мэри Поппинс. Я уже жду, когда она вытащит лампу в форме пениса или членообразную вешалку для верхней одежды. Когда она до дна опустошает свой ридикюль от фаллических штуковин, то наконец выходит из автобуса – и мы все вздыхаем с облегчением. А потом срываем с себя все до единой ленты, шапки, фату и все причиндалы для «бакс плати и соси».

Дрю наливает всем розовой текилы в рюмки, имеющие, само собой, форму пениса, и раздает их каждому.

– Это что за кошачье дерьмо? – спрашивает Джим, принюхиваясь к густой розовой жидкости в своей рюмке.

– Пахнет, как клубничное молоко, – говорю я, содрогаясь от отвращения. Не знаю, как другим, а мне смесь молока со спиртным представляется не имеющей права на существование.

– И по вкусу на клубничное молоко похоже. И это отличная штука. Я ведь думал, что нас сегодня для начала девчоночьим представлением побалуют, вот и выбрал питье, от которого точно в течение часа какая-нибудь в туалет помчится, – поясняет Дрю.

Все мы понимающе киваем. Никто не желает быть первым, кого затошнит.

На заднем полукруглом кожаном диване автобуса мы уселись вшестером. Поднимаем рюмки и сдвигаем их, пока они не сходятся со звоном где-то в воздухе.

– Хотелось бы предложить тост, – произносит Дрю. – Выпьем за вас, выпьем за меня – дрючу я вас, выпьем за меня!

Мы все опрокинули рюмки. Автобус зарычал мотором и тронулся от бровки.

6. С заднего хода

О. Боже. Мой. Что там за звон? ЧТО ТАМ ЗА ЗВОН?

Ощущение, будто кто на ухо в мегафон орет. Издаю стон, перекатываюсь на спину и натягиваю одеяло на голову в попытке помешать ей разваливаться на куски.

Иисусе милостивый, что ж такое я ночью творила?

– КЛЭР! Твою мать, заткни свой гребаный будильник!

От крика Лиз с той стороны двери меня пробирает дрожь. Стягиваю одеяло ровно настолько, чтоб скосить глаз на будильник. Ясно как день: звуки, от которых у меня уши вот-вот закровянят, издает эта гадина на туалетном столике в другом конце спальни.

Непрерывное мигание цифр, обозначающих время, их яркий красный цвет, отрывистое звяканье гадины наводит на мысль, что она осуждает меня. Так и слышу в ее трелях: текила, рюмки, водка, караоке, ты – идиотка.

– Картер, – лепечу я. Иисусе, голос звучит, будто я целое ведро гравия заглотила. Да и состояние под стать. Снова издаю стон: – Картер. Выключи будильник.

Скосив глаз, как можно медленнее поворачиваю голову и вижу, что место рядом со мной на постели пустует.

– Черт.

Выпрастываю из своего кокона руку, хватаю первое, что под нее попадается на тумбочке: попадается вибратор на поводке. День сегодня настолько никуда, что даже это мне не досаждает. Пуляю зажатое в пальцах через всю комнату и смотрю, как огромный розовый резиновый пенис с усыпанным бриллиантами поводком врезается в будильник и тот наглухо умолкает.

Мелкие вспышки памяти о прошлой ночи бросают свет на мои сбившиеся в мутный ком мозги, вызывая жуткое желание вскрыть череп и препарировать их.

Неужто я в какой-то винодельне пела «Чиста я как бы и невинна»? И почему на мне вообще нет никакого нижнего белья?

Плотно сжав веки, защищая глаза от бьющих в окно ярких лучей солнца, выкарабкиваюсь из постели и натягиваю трико для йоги, валявшееся на полу. Медленно выбираюсь из спальни в гостиную.

– Йо! Медведица Клара! Ты жива! – орет Дрю со своего пятачка на диване, пока я разлепляю глаза. Тут же выставляю ему палец[29]: слишком уж он оживлен и явно не страдает от похмелья.

Это как же такое возможно? Он же пил больше меня. По-моему. И почему он в нашей гостиной? Скоро я с этого засранца квартплату стану брать.

Пристально разглядываю раздражающую улыбочку на лице Дрю, и, пока я шлепаю на кухню и тащу стул из-за стола, на меня набрасывается еще одно воспоминание о минувшей ночи.

– Это почему я помню, что ты где-то в этом доме писал? – спрашиваю я голосом, похожим на сухой стук перекатывающегося гравия (надеюсь, что от крика и пения, а не от безудержной рвоты, не могу вспомнить где). – Ты на этот стул писал? – сердито спрашиваю я, когда моя задница нависает над мягким сиденьем.

– Да, он ссал на этот стул, – ответила Лиз, появляясь из смежной с кухней комнатки для постирушек.

– Едрена-печь, у нас в доме будто щенок завелся, – бормочу я, перебираясь на высокую табуретку у стойки бара и всячески стараясь выказать свое недовольство, упорно глядя на тот самый стул.

– Не так уж много я на него и пописал, – возражает Дрю, входя на кухню и делая вид, будто пристально рассматривает тот же самый стул.

– Дрю, на стул нельзя пописать НЕМНОЖКО! – ору я, беря стакан воды и аспирин, принесенные для меня Лиз. Кидаю таблетки в рот и залпом выпиваю весь стакан целиком.

Слышу, как откуда-то доносятся приглушенные звуки музыки, и понимаю, что это моя сумочка выводит мелодию киношлягера. Пока тянусь по стойке за сумочкой, Лиз с Дрю у меня за спиной начинают складываться пополам, и по их сдерживаемому хихиканью я понимаю: кто-то из них, должно быть, сменил мне звучание сигнала в мобильнике.

Роюсь в сумочке, силясь отыскать этот чертов телефон прежде, чем гадкий шлягер втемяшится мне в башку на целый день.

«…дорóгой, снова пройденной из конца в конец. Ты мне друг и наперсник – слышу я в стуке наших сердец…»

Охальный телефон наконец-то попадается в руку, и я, даже не вытащив мобильник из сумки, быстро жму кнопку, прерывая песнопение.

– Алло? – оборачиваюсь и, отвечая на звонок, молча, одними губами обращаюсь к Лиз и Дрю: «Какого хрена?» От этого мерзавцы ржут еще хлеще.

– Ого, я думал, что ты еще от прошлой ночи не отошла.

Уже одного голоса Картера мне хватает, чтобы забыть, что мои так называемые друзья захерачили мне в мобильник какую-то идиотскую песенку и теперь я точно буду мурлыкать ее без передыху.

– Слушай, мы с тобой прошлой ночью трахались? – спрашиваю я, не испытывая никакого стыда от того, что сама не помню. Вообще-то хочется выяснить, почему я проснулась без пижамных порток или трусов. Бзик у меня такой маленький.

– Ты имеешь в виду, до или после того, как мы добрались домой? – уточняет Картер.

– Э‑э, и до и после.

Картер вздыхает.

– По-моему, ты еще не проснулась и не протрезвела как следует, чтоб мы могли обсуждать, что за секс был до того, как мы вернулись домой. А после… скажем так, секс имелся в виду, пока я не стянул с тебя штаны, а ты не обрыгала меня.

– О‑о‑о‑ой, прости за такое, – заискивающе блею я.

– Я сам виноват. Ни за что не надо было знакомить тебя с Дрю, – шутит он в ответ.

– Он на наш стул написал, – жалуюсь я, салютуя Дрю жестом двумя пальцами растопыркой.

– Ты обрыгала мой елдак, – невозмутимо сообщает Картер.

– Чудесно, ты победил, – вздыхаю я. – Так, и где ты сейчас?

– ЧЕЛ! ПОЗВОЛЬ, Я РАССКАЖУ ЕЙ ПРО СЦЕНКУ «С ЗАДНЕГО ХОДА» В АВТОБУСЕ! – вопит Дрю в телефон, стоя рядом со мной.

Я поворачиваюсь к нему с выражением ужаса на лице. Спрашиваю:

– Ты это про что? Картер, про что, едрена-печь, этот сукин сын толкует? – хриплю я в телефон. – О, Иисусе. Неужто я дала тебе… неужто мы… О, БОГ МОЙ, МЫ ПРОДЕЛАЛИ ЭТО В АВТОБУСЕ НА ГЛАЗАХ У НАШИХ ДРУЗЕЙ?

Смех летит отовсюду. Лиз до того заходится в истерике, что валится на пол. Дрю, привалившись к стойке, отирает слезы с глаз. Картер хрюкает на другом конце телефонной линии. Потом доносится его крик:

– Нет! Нет, это не то, о чем ты думаешь. Хоть ты и умоляла меня без умолку: «Давай, вхерачь мне в зад!», я сообразил-таки, что такое решение не было тобой обдумано на все сто. Скажи хоть, что ты помнишь, как была со мной в туалете, – умоляет он.

Ставлю локти на стойку, подпираю ладонью голову, закрываю глаза, силясь вызвать в памяти видение рандеву в туалете, о каком говорит Картер.


После третьей винодельни все кучей грузятся обратно в автобус: народ стал намного пьянее и говорит чуток громче. Картер плюхается на обитое кожей сиденье и тянет меня усесться с ним рядом, пока я практически не наваливаюсь на него, упершись грудью ему в грудь. Он держит мое лицо в ладонях и, как только автобус трогается, а наши друзья принимаются вопить и дурачиться на передних сиденьях, он наклоняется и целует меня. Язык его неспешно протискивается меж моих губ, отчего меня до самого нутра пробирает дрожь и меж ног разливается тепло. Несколько минут спустя он отстраняет свои губы от моих, и я издаю стон жалости об утрате.

– Хочешь в туалет пойти? – спрашивает Картер, поигрывая бровями.

– Нет. Я сейчас писать не хочу, – говорю я и склоняюсь к нему, чтоб можно было опять целоваться.

– А я и не говорю про пойти в туалет, чтоб СХОДИТЬ в туалет. Я говорю про пойти в туалет, чтоб я мог тебе впендюрить, – говорит он, смеясь и фыркая.

– Какой же ты романтичный! Скажи это еще раз, – прошу я, навострив на него ресницы.

Картер бросает взгляд мне за спину, потом снова переводит его на меня:

– Серьезно. Никто не смотрит. Можем улизнуть в туалет – никто и не заметит. Я все по-быстрому сделаю.

– Да ну, всамделе, давай, не останавливайся. Меня это так заводит, – тяну я ему на одной ноте.

Картер снова притягивает мое лицо к себе, и наши губы впиваются друг в друга. Язык его скользит за моей нижней губой, потом вновь уходит в глубь моего рта. Поцелуй будоражит все сильнее, боль недельных воздержаний, пока мы работаем в разные смены, делается вопиюще острой, и я, считай, совсем забираюсь к нему на колени.

Ладонь Картера скользит вниз по моему телу, проходится по одной груди, огибает бедро, обхватывает меня за попу и еще плотнее прижимает к себе. Оторвавшись от моих губ, он переносит свои теплые, влажные полураскрытые губы на мою шею, прокладывая ими дорожку до самых ключиц, а меня охватывает такое чувство, будто я растекаюсь липкой лужицей по полу автобуса. Картер нежно покусывает мне шею и скользит языком по заветному местечку. Тут у меня дыхание делается учащенным, как у собаки, и я чую: дольше не продержусь. Если так и дальше пойдет, то я точно разложу его на сиденье и отдрючу на глазах у всех.