– Костяков обнаружил связь через несколько фирм той конторы, где мы приобрели программу. Она через подставные фонды и офшоры принадлежит Солодову, так что он вовсе не прекратил работать. Просто передал основное управление. В принципе, программа очень даже неплохая. Я так понял, что не мы одни её приобрели. У этого подонка, видимо, были большие аппетиты. Стоит она, конечно, громадных денег. Но Сергей доделает её, и она будет полезна.

У него был обыск. Костяков выполнил твоё задание, но нашёл совсем немного, этот ублюдок умеет затирать следы.

Тут Верлен замолчал, потом, словно споткнувшись, устало продолжил:

– Ты прости, что я тебе не поверил. Но ты могла попросить меня о помощи.

Майя с горечью проговорила:

– Я подозревала… тебя. Потому что ты… не доверял мне. Ты не учёл… в своих расчётах… человека. Его чувства. Его потери. Его мотивы. Ты теперь понимаешь, зачем он?.. зачем он всё это делал? Что он потерял?

Банкир понимал, что его дочь права:

– Я знал, конечно, на что способны чувствительные люди, но никогда не получал подтверждения, что чувства могут быть гораздо важнее бизнеса. Большого бизнеса, я имею в виду. Что они перекраивают самые хитрые схемы. Оказалось, что и в нашей среде есть такие сумасшедшие, которые идут напролом, не соблюдая законов дела. Солодов, когда мы его проверяли сразу после убийства, показался мне хладнокровным бизнесменом, без страстей. Я не знал про его жену и Марту, – пожал плечами, словно оправдываясь: «Никто же не знал…».

Дочь наконец открыла глаза:

– Ты мог… быть со мной честным. О Марте. О поисках. Если бы ты… услышал меня. До того, как я начала… Или там, в Екатеринбурге…

Верлену стало жарко. Он потянул на себя створку узорчатого окна и нашёл в себе силы признать вслух очевидное:

– Я не понимал. Я ошибся. Теперь я знаю.

Майя снова сомкнула веки: «Если бы ты меня услышал, я бы никогда не пошла в эту школу. Не поехала в Петергоф. Не ощутила всей кожей пения залива, не увидела бездонный свод, не влюбилась… И осталась бы на всю жизнь с пустыми глазницами, не зная, как это прекрасно – свихнуться по человеку…».

– Знаешь, père… Я устала. Устала от того, что… ты не доверяешь мне… Ты… отравил меня подозрительностью… Ты… чуть не сломал меня. Ты оказался жесток. Ко мне. Но спасибо тебе. А сейчас оставь меня, пожалуйста.

Замолчала, прислушиваясь. Отец ничего не ответил, только скрипнуло кресло под весом длинного сухого тела: видимо, не ушёл, а просто сел. Через какое-то время девушка снова забылась.

* * *

Шамблен появился ближе к вечеру, он зашёл в палату, воровато оглядываясь, будто боялся, что его обнаружат и выставят вон. Подошёл к кровати, наклонился, тронув своим тонким ароматом уже одуревшее от больничных запахов обоняние директора, нежно прикоснулся губами к щеке:

– Не буду спрашивать, как ты. Выглядишь паршиво – и так понятно.

Провёл твёрдой ладонью по смуглой осунувшейся щеке, подтянул стул поближе и сел совсем рядом, взял правую руку в свою, на сумасшедше-молчаливый вопросительный взгляд ответил:

– Сначала мы её потеряли.

Майя дёрнулась, он погладил её, удерживая, не называя имён:

– Она уехала от тебя в школу и исчезла. Машина была на стоянке три дня. Видимо, вместе с телефоном. Потом мы её вычислили. Она жила у подруги, с которой обычно танцует номера. Потом съехала. Ты знаешь, что она сняла квартиру?

Согласно чуть двинула головой. Анри напрягся, но смог произнести спокойно:

– Теперь она живёт там. Но с ней всё время партнёрша. Может, они сняли квартиру на двоих.

Верлен сипло проговорила, косясь на забинтованные плечо и грудь:

– Она знает?

Шамблен покачал головой:

– Думаю, что нет. Не звонила?

Майя откинулась на подушки, сжимая веки, под которыми немилосердно жгло от сдерживаемых слёз:

– Она поссорилась со мной в то утро. Серьёзно поссорилась. Насовсем, наверное. Не думаю, что позвонит. Хотя… не знаю. Я не знаю, где мой телефон.

Шамблен обеспокоенно сжал кулак и снова начал говорить:

– Через три дня она опять стала наезжать к тебе. Стояла подолгу, потом уезжала. Несколько раз поднималась, но квартиру не открывала. Точно знаю, потому что сигнализация не срабатывала. Позавчера она пришла в банк. Охранник сказал ей, что ты уехала в Париж и неизвестно, когда вернёшься. Может быть, я позвоню ей, скажу, где ты и что с тобой? Может, вы помиритесь?

Она вспомнила, с какой ненавистью Диана смотрела на неё перед тем, как сбежать, и поняла, что ещё одного такого взгляда не выдержит. Не открывая глаз, прошептала:

– Не надо. Найди телефон, проверь его. Думаю, если бы хотела, позвонила уже.

Шамблен поднялся, заглянул в тумбочку, на стол – телефона не было.

– Скорее всего, он у тебя дома. Ты говорить всё равно не можешь, ни зарядить его, ни поднять… Я попробую уговорить Софи показать мне его.

Верлен приоткрыла глаза:

– Пресса?

Зам (пусть, по мнению отца, и бывший) отрицательно покачал головой:

– Мы успели буквально в пять минут. Никто ничего не знает. Полицию настойчиво попросили обойтись без имён, тем более что, когда тебя стабилизировали, мы вывезли тебя чартером, но уже здесь ты чуть коньки не отбросила. Ты адски напугала нас, Май.

Верлен пошевелила затёкшими плечами, охнула от боли:

– Хирурги меня на куски порезали?

Анри не стал говорить, что он её предупреждал, что дело плохо кончится, только грустно усмехнулся:

– Ну, примерно так. На самом деле не так всё страшно, только заживать долго будет.

Верлен попыталась пошевелить левой рукой и чуть не потеряла сознание от хлынувшей огнём боли. Стиснула зубы. Тихо попросила:

– Вернись в Петербург, Анри. Присмотри за ней. Конечно, всё закончилось. Я просто хочу знать… знать, как она живёт. Хорошо?

Шамблен тоскливо смотрел в темнеющее за окном небо и думал, что впервые в жизни он сожалеет, что такие отношения оборвались так бессмысленно:

– Хорошо. Только не всё закончилось. Я пообщаюсь ещё с ребятами, кто следствие ведёт. Да и если он очнётся и заговорит, хоть и прогноз у врачей другой, мало ли. Ты же его вообще заперла в его собственном теле не хуже тюрьмы. Он захочет отомстить. Понятно, что мы его разорим, это без вопросов. Не знаю пока, но у нас есть время придумать, куда мы его вывезем. Родственников у него нет, а мы можем его забрать и пристроить куда-нибудь в глушь, не знаю, в богадельню, где никто не говорит ни по-русски, ни по-английски, никак. Надо будет поразмыслить.

Потом вдруг усмехнулся, дёрнул себя за ухо:

– Знаешь, Май, а я ведь так и так возвращаюсь в Петербург. Я женюсь!

Впервые за весь разговор в удивлённо распахнувшихся глазах девушки блеснули весёлые солнечные искры:

– В общем-то, я догадалась, что ты влюбился. Но кому удалось тебя покорить?

Выпрямился гордо, сказал нежно:

– Помнишь, когда вся эта круговерть только начиналась, в банк пришла архитектор с ипотекой?

Майя вздёрнула бровь:

– Провожал до дверей, да.

– Так вот на ней и женюсь. Если бы не ты… Спасибо тебе, Май. Я обязан тебе своим счастьем.

Верлен снова закрыла глаза: своим счастьем-бедой она оказалась обязана не доверявшему ей отцу, а Анри считает, что обязан ей… Как странно: если бы Кислый был более внимателен, если бы она не вышла сама проверить, что происходит, если бы её голова не была занята тоскливой и тревожной мелодией танго и бившимися в позвоночнике крыльями, то как бы сложилась его история? Судьба… Вот это – точно судьба, настоящий охотник, бьёт в цель и не промахивается…

Открыла глаза, попыталась пошутить:

– Ну хоть с ипотекой всё будет в порядке. А спасибо… не мне. Спасибо скажи Кислому… Или господину Верлену… кому угодно. Ты точно будешь счастлив, Анри. Улетай. И держи меня в курсе.

Шамблен понял, что пора уходить, снова прикоснулся губами к щеке:

– Я думаю, что всё наладится. Главное, ты сейчас должна встать на ноги. А потом ты тоже вернёшься, и мы что-нибудь придумаем. Смешно, наверное, слышать от меня такие слова, но если ты любишь её… И ты должна меня, наконец, с ней познакомить. Всё наладится. До связи.

Поднялся, ещё обернулся у порога и закрыл за собой дверь.

Майя полулежала на удобной больничной кровати, но ей казалось, что в тело воткнули тысячи жалящих игл. Диана живёт с другой девушкой. Быстро же она утешилась. Если вообще ей требовалось утешение: «Ты же знала, что она не способна на долгие отношения. Как мотылёк, махнула крыльями, и нет её».

Верлен уже не пыталась удержать текучие слёзы, сглатывая боль, чувствуя, как внутри копится лёд, постепенно погребающий под собой сполохи сердца, отрекающегося от лучезарных бессонных ночей, понимания без слов двух теней, слитых в одну…

Кортина

Плохо зашторенные окна, тонкие стены, которые совершенно не глушат звуков. Ближе к пяти утра, в сереющей дымке проступают брошенные очки на столе с оспинами от затушенных об него сигарет, высокие стаканы с мутными пятнами от жирных пальцев, бумажные тарелки с остатками картошки и курицы, смятые пачки, посверкивающие синими огоньками, как автомобили на сигнализации, мобильники… В комнате холодно и сыро. Кажется, что вязкая мозглость, крадучись, вытягивает щупальца из плоских подушек, пробираясь под тонкие пледы из колючей шерсти. Небо тягуче потягивается, с каждым усилием всё больше розовея, словно разбегающаяся кровь приливает к остывшим щекам.

Ей – двадцать три. Она сидит, глядя на расстилающиеся сразу за застеклённой террасой фиолетово-золотой ливреей поля, опираясь прямой спиной на длинный валик от старого дивана, подтянув под подбородок колени. Острее выступают позвонки на шее, от падающей тени резче выделяются высокие скулы на похудевшем лице. Движущийся в медитативном трансе туман понемногу заплетается в рыхлые канаты, сворачивается в бухты тросов, время от времени выплёскивая парусный лоскут, словно стараясь задержать надвигающуюся алую мантию рассвета.