Кортина

Он уехал из Мурманска вслед за ней, но нашёл её только через четыре года, в одном из ресторанов, и прятался в обшитом деревом, скрытом зелёными искусственными ветвями винограда укромном уголке, потягивал коньяк, слушал невыносимо пряный, достигающий до невидимых жил голос, перебирающий звуки старинных песен, словно драгоценные камни. Наблюдал за движениями бархатистых рук, погружающихся в гитарные струны, пожирал неутолённым взглядом.

Эти тайные встречи с ней, о которых она и не подозревала, стали его страстью. Он дотрагивался взглядом до тёплого шёлка белоснежной концертной рубахи, разлитой по плечам, пробирался под неё, ловя играющие блики на загорелой коже, и потом, возвращаясь под утро домой, беспамятно, исступлённо шептал проклятия и обещания.

Он выходил в каменный лабиринт, размытый постоянными дождями, пытаясь расправить плечи от сминающих их снов, погружая разбитые о стены пальцы в крошево ночной тьмы, яростно желая только одного: чтобы она, дерзкая и нежная, принадлежала ему, и только ему.

Он тогда бежал, не замечая ни льда, ни снега, разрывая грудью бессильную взорваться светом ночную тьму, когда узнал, что дикий хохот, и кровь, и драка в гулких сводах сделали её свободной. Выследил, поймал, уговорил, купил – приобрёл. А спустя шесть лет она сломалась. Его самая дорогая вещь сломалась. Он снова потерял её. Теперь уже навсегда.

Он не смог заставить себя уехать из Петербурга. И всё чаще и чаще просто ходил по городу, ловя в других жест, походку, цвет волос, пока не набрёл на почти такую же, только целую, на площади, забитой танцующими людьми. И по иронии судьбы эта вторая вещь снова принадлежала той, из-за которой сломалась первая. Разжигая собственную немую ненависть, противной горечью вяжущую язык, он понял, что ему дают второй шанс. Теперь главное – заполучить её правильно, аккуратно и осторожно отобрав у других.

Танда 14

Выйдя в восемь вечера из банка, заехала в магазин, побросала в пакет каких-то совершенно экзотических фруктов, и всё – скорее домой. Сердце тянуло незнакомое сосущее чувство ожидания: приедет – не приедет… Всё повторится или нет… И это ночное «всё» слепило, дрожало знойным маревом, и нещадно пугало чувство – быть настолько живой.

Попытка отвлечься на работу не удалась. Цифры танцевали перед глазами, расплывались, самовольно менялись местами, шелест бумаг превращался в тугой бриз, приходилось то и дело возвращаться, перепроверять, вдумываться – и запутываться в печатной вязи, осознавая, что опять прислушиваешься к движению воздуха, пытаешься напряжённо уловить шипение дверей открывающегося лифта, который, на самом-то деле, работает беззвучно.

В накрывшем город сапфирово-розоватом колоколе неба вытравливались, как на дамасской стали, серебристые узоры созвездий, из окна тянуло сквозняком подступающего отчаяния, и то ли от него, то ли от очередной бессонной ночи под веками резало песком, и холодело под кромкой кудрей на затылке в ожидании летучего прикосновения. Откинувшись на спинку дивана, щурясь на уходящий день, думала: «Ты придёшь, и нам обязательно нужно поговорить. Я должна найти ответы. И если ты – не с ним, тогда… тогда твои длинные царские пальчики будут всегда вправе нажать на кнопку дверного звонка. Повернуть ключ. Распахнуть дверь. Неверный свет через ажурную рамку оживит твою уставшую тень или, наоборот, очертит полный сил силуэт. Я буду замирать, похоже, каждый раз в недоверчивости и сомнениях, сколько ещё мгновений открывающихся дверей ты сможешь мне подарить до того, как зловещий ливень „достаточно“ обрушится на весело пляшущие языки костра, полыхающего сейчас.

Сказать тебе, что я люблю тебя? Люблю с первого взгляда, когда мои плечи подпирали Монплезир, а ветер с Финского залива выдувал из моих мозгов тёмную ярость? Наверное, тебя это насмешит. У взрослых людей не бывает таких откровений. Нет, пока не скажу. И даже не потому, что у меня есть железное оправдание: „до снятия подозрений“. Потому, что я боюсь тебя испугать. Забавно звучит: „боюсь испугать“. Потому, что я боюсь тебя потерять.

Я недоросль-переросток, впервые познавший таинство любви и совершенно не знающий, что с этим нужно делать. И нужно ли… Где-то глубоко я чувствую, что то, что происходит, очень… правильно, что ли? Знающий не говорит, говорящий не знает – применимо ли это к нам? И я не спрошу, пока – не спрошу, что тебе нужно от меня. Только ли неделю-месяц-год обжигающих встреч? Или же: вместе – в отпуск, вместе – грипповать, вместе стоять на скале, удерживая плечами шторм, заворачиваться в летние туманы, как в тёплый плащ, пить по утрам крепкий кофе, вечером жарить мясо, сидеть, обнявшись, и рассказывать друг другу тайны и страхи?

Я не приучена жить, не принимая решений. Решать и двигаться дальше – это легко, намного легче, чем висеть между небом и землёй. Мне предстоит принять очень много маленьких: что сказать, кому, как и где обустроить нашу – вместе – жизнь, и одно – большое. Но его я уже приняла: я буду с тобой. Буду столько, сколько смогу, завоёвывая, не торопя, не принуждая, не выспрашивая. Не признаваясь? Да, пока – молча. Ты же тёплый, пушистый скворец, чуть затронешь перо – взлетишь… Ты привыкла к лёгким отношениям. Я постараюсь, подстроюсь. Нет, сейчас я не скажу тебе ничего».

Ближе к полуночи – переливчатый звонок. Майю словно подбросило: она поняла, что задремала, метнулась в ванную, плеснула воды в лицо, утёрлась и подошла к двери. Бросила взгляд на монитор: прямо перед камерой стоял «Фиат». Отворила дверь. Диана стояла в чём-то алом – хитро скроенное платье казалось огненными языками, наложенными друг на друга. Танцовщица нетерпеливо шагнула, дёрнула за собой створку, бросила на пол сумочку и влилась в ждущие руки, втиснулась в сердце, замерла. Верлен повторяла про себя, как заклинание: «только не пугать», осторожно прижала к себе гибкое тело, выдохнула в маленькое ухо:

– Голодна?

– Чертовски!

Диана провела губами по скуле, запустила пальцы под майку – и что-то случилось с губами: они сами собой расплывались в улыбку и тут же ловили жадные, торопливые поцелуи. Танцовщица стиснула кудри, переступила ногами, сбрасывая босоножки. Простонала куда-то в ключицу: «Господи, это невозможно же, так долго ждать…», и потянула Верлен в глубину лофта. Майя сначала поддалась напору, ступая след в след, потом осадила себя, понимая, что ещё немного – и никаких разговоров не получится, перехватила за талию, повернула, осыпала быстрыми поцелуями:

– Сладкое – после ужина.

Диана беспокойно взглянула, пытаясь прочитать, что задумала Верлен. Та снова улыбнулась, дразняще и немного виновато:

– Иди, переоденься. А то и это платье придётся выбрасывать.

В ответ сверкнул озорной индиговый взгляд:

– Тогда я в душ и приду.

Сорвала ещё один поцелуй и скрылась за дверьми ванной. Майя вздохнула – совершенно не хотелось выпускать её из объятий – и ушла накрывать на стол: салфетки, приборы, бокалы, салат, сыр, фруктовая горка… «Держи свои руки подальше от Дианы. Сейчас главное не то, что происходит с тобой, а то, что может случиться с ней. Или… или то, что она – они? – может сотворить с тобой… И вот это – самое трудное».

Затылком ощутила приближение, повернулась – и снова зарылась в душистую, влажную гриву, стараясь лёгкими фразами ослабить звенящее внутри напряжение:

– Добрый вечер, вообще-то!

Диана куснула за обнажённое плечо:

– Я бы предпочла поужинать тобой.

От этой откровенности зачесались губы, хищно вздыбились тонкие волоски где-то между лопатками, и Майя отчётливо ощутила себя балансирующей на ножовочном полотне: ухнуть в руки, поддаться, забыться и из-за пелены сладостных мгновений не узнать правды, не уберечь единственно нужного человека? Не увернуться от беды? «Проклятый выбор! Умоляю, прости, я потом тебе всё объясню». Верлен чуть сдвинулась, потянула Диану за руку:

– Может быть, хотя бы вина? Пожалуйста, Диана. Мне нужно с тобой поговорить.

От этой сакраментальной фразы, обычно не предвещающей ничего хорошего, что-то скользкое, холодное ввинтилось в рёбра с той стороны, где выплясывало нетерпеливое сердце. Орлова выпустила руку Майи, приткнула себя за стол и подняла загустевшие штормом глаза:

– Хорошо. Давай поговорим.

Верлен неуверенно взяла в руки прозрачную тарелочку:

– Может, тебе что-нибудь положить?

Танцовщица, борясь с подступающим чувством обречённости, только покачала головой:

– Лучше тогда просто вина. И прошу тебя, начинай уже, что ты хотела сказать.

Майя набрала воздуха перед тем, как снова погружаться в пыточные вопросы. «Будет ли легче – потом? Когда это дело будет раскрыто? Кто знает…». Подвинула бокал, легонько коснувшись кончиками пальцев кисти Дианы, не удержалась, накрыла её руку своей. Так оказалось легче:

– Диана, скажи, пожалуйста, ты что-нибудь ещё помнишь об Ольге, которую упоминала Марта?

Орлова, ожидавшая совершенно других слов, бросила на Майю недоумённый взгляд: ты хочешь поговорить о Марте? Сейчас? И вдруг поняла, что – да, это нужно сделать именно сейчас, чтобы ничто, никакое прошлое больше не стояло между ними. Задумалась, потёрла переносицу:

– Больше ничего, Май. Марта откровенничала очень редко, а я не выпытывала. У многих из нас есть обожжённые незаживающие места, в которые лучше не совать кочергой расспросов.

Верлен согласно кивнула, тщательно выверяя следующие слова – только бы не ранить, только бы не напугать:

– Диана, завтра же суббота?

Орлова удивилась: при чём тут Марта и суббота? Или это всё, что Майя хотела услышать? Вопросительно приподняла бровь.

– У тебя будет милонга?

– Ну да.

Тангера внимательно посмотрела на прикусившую губу девушку, заволновалась. Вспыхнула, только представив их вместе на паркете: словно внезапный водоворот втянул её в жаркую глубь, стало моментально и больно, и сладко. Скрестила ноги, откинулась на стену, выдохнула: