Когда объявили регистрацию на рейс, на часах было восемь двадцать. Уже начиная привыкать к тому, что всё внутри – скрученный комок нервов, достала телефон, нажала кнопку:

– Доброе утро.

Шамблен неспешно ответил:

– И тебе доброго. Какие новости?

Верлен переступила, чувствуя в ногах тяжесть бессонной ночи:

– Сначала я хотела узнать у тебя. Собрали досье на своих фигурантов? Неделя прошла.

В трубке послышался стук клавиш:

– Собрать-то собрали. Но ничего такого, что было бы тебе важно. Никто образ жизни не менял, детали личной жизни, привязанности, покупки, передвижения, связи по окружению – ничего такого эпохального. В нашей «Метке» никого из них нет. Но мы внесли теперь, конечно. Копии допросов получили, это несложно. Но там – тоже ничего, за что можно уцепиться. Кое-какие детали в базу закинули, на всякий случай. Если хочешь, переброшу тебе, почитаешь. Но можем и вместе полистать сегодня. Что у тебя там за шум?

Верлен переложила трубку в другую руку, отошла в угол к ребристой стене:

– Анри, я улетаю.

Заместитель вздрогнул:

– Далеко? Так ты что, в аэропорту уже?

Чувствуя себя призраком, сливающимся с ветром, бросила:

– Уже, уже. Я лечу в Мурманск.

Шамблен, простукивая по клавишам коды, скрипнул зубами:

– Значит, ты в аэропорту. А почему я не вижу, что у тебя дома включена сигнализация?

Верлен нахмурилась:

– А почему, интересно, ты должен это видеть?

Поняв, что проговорился, вздохнул:

– Потому что я за тебя отвечаю.

Чувствуя закипающее ледяное бешенство, но ещё сдерживаясь, уточнила:

– Так ты меня водишь, что ли? Следишь за мной? Контролируешь меня?

В голосе Верлен послышалась явная угроза. Но отступать было некуда – поздно, да и незачем – Шамблен был уверен в своей правоте. Отчеканил:

– Я отвечаю за твою безопасность перед господином президентом. Да, у меня есть такое задание.

И, уже мягче:

– Май, отец беспокоится о тебе.

Верлен прикусила щёку, заставив себя сдержаться. Заговорила свистящим шёпотом, помня, что вокруг полно людей:

– Да что ты себе позволяешь? Что вы вообще все себе позволяете? Может, мне нужно тебе докладывать, куда я поехала, с кем встречаюсь, с кем сплю, наконец?

Шамблен отрезал:

– Мне докладывать не нужно, я и так знаю, куда ты ездишь. С кем ты встречаешься, мне неважно до тех пор, пока это не угрожает тебе лично.

Майя зашипела взъярившейся кошкой:

– А как, интересно, ты это определяешь, кто мне угрожает, а кто – нет?

Анри стиснул пальцы в кулак, медленно разжал и предложил примирительно:

– Давай, ты никуда не полетишь, приедешь ко мне, и мы всё обсудим.

– Ну уж нет! Жди, пока вернусь. Ни минутой раньше!

Шамблен укоризненно вздохнул:

– Май! Не пыли. После жуткого сентября вы все трое – под особым наблюдением. Извини.

Верлен резко вздохнула и словно поймала упавшие поводья. Вставать на дыбы из-за правил безопасности? Это выглядело, как минимум, странно. Буркнула:

– Всё, не пылю. У меня для тебя вообще-то задание было.

Это были уже почти привычные, сдержанные интонации. Зам пододвинул к себе листок и карандаш:

– Говори, фиксирую.

Всмотрелась в даль, опушённую осторожными серебристыми лучами, задержала дыхание, словно падая в воду:

– Найди мне списки студентов, кто учился вместе с Мартой. Как хочешь, но найди!

Шамблен издал недоумённый звук:

– Эммм… Хорошо. Сделаем. Только не сегодня. Ты сможешь подождать?

Буркнула, понимая, что всё ещё сердится:

– Поторопись.

Анри уточнил:

– Только один курс?

Задумалась. Надо брать шире, максимально широко, откинуть потом будет легче, а вот если не найти, тогда придётся запускать заново:

– Нет. Найди всех, кто учился на смежных факультетах, все курсы.

– Май, чёрт возьми, дай какой-нибудь ориентир, что ты собираешься искать?

Выдохнула, сжала руку в кулак, осторожно постучала по стеклу:

– Пока ищите по всем спискам девушек из России, кто учился в одно время с Мартой, когда ей было двадцать. Имя – Ольга. Но может быть и другим, потому что я не уверена. Смотрите сначала тех, кто из Петербурга.

– Ещё факторы есть? Ты же понимаешь, что их могут быть сотни!

– Вряд ли сотни. Мы же берём пока только смежные, а искусство – не такое популярное направление. У меня нет ни возраста, ни профессии. Просто подготовь мне выборку, я сама буду смотреть.

Помолчала. Скрипнувшим голосом – много усталости, горечи, отчаяния:

– Анри, у меня плохое предчувствие. Поторопись, пожалуйста.

Заместитель, привыкший доверять интуиции – своей и её, задержал дыхание:

– Будь осторожна, я тебя очень прошу. Мне съездить к тебе, включить сигналку?

Представила себе картину: Анри заходит в квартиру и обнаруживает там растерзанную, в изодранном платье, зацелованную до синяков Орлову. Прекрасно же, чёрт возьми! Просто великолепно! Уехала она или нет – понять невозможно: «Фиат» как стоял у школы, так и стоит. Пока не двинется, никому в квартиру и входить нельзя. Чёрт, чёрт!

Ответила напряжённому голосу, повторяющему в трубке: «Май? Алло? Май?»:

– Не надо, Анри. Ничего не случится, – подпустила язвительности: – Никто же, надеюсь, кроме тебя, не знает, что я уезжаю? Ты же не вывешиваешь в банке бюллетень о моих передвижениях?

Шамблен усмехнулся:

– Хочешь? Могу запустить. Этакая молния: «Кот из дома, мыши в пляс, делай, что хочешь, директор в загуле!».

Майя мягко вымолвила:

– Нет уж. Достаточно одного тебя. Тебе всё равно придётся поработать, даже если меня нет.

– Без вопросов, Май. Только… ты надолго вообще?

Прикинула свои возможности по поиску в трёхсоттысячном городе:

– Не знаю, как повезёт.

Зам сделал ещё одну попытку:

– Но что ты ищешь? Что ты там делать-то будешь?

Вздохнула, почесала шрам, щурясь от яркого солнца:

– Анри, всё, что тебе нужно будет знать, я расскажу. Если… нет, когда найду. Хорошо?

И, напоследок, ёжась от предчувствий, дождевым горчащим дымом выдохнула:

– Анри… присмотри, пожалуйста, за Дианой. С кем будет встречаться – особенно.

Выговорив имя, ощутила на губах вкус бешеных ночных поцелуев, чуть не взвыла в голос от зажавших ржавых клешней внезапной тоски. Выключила телефон, с силой потёрла лицо. Снова уловила шёлковый запах, резко опустила руки и пошла к стойке регистрации: «Займись делом. Анри присмотрит. Только не дёргайся!».

* * *

Диана мучительно покраснела от насмешливо округлившихся глаз водителя, назвала домашний адрес, откинулась на сиденье и закрыла глаза.

– Конечно, машину нужно забрать, но только не сейчас: со стороны, наверняка, кажется, словно меня волки терзали. Волки, пантеры… Тебе, лютой, страстной, неприручённой волчице я готова отдаваться всю жизнь. Но сколько волка ни корми… Почему, ну почему, Май, у нас что ни встреча, так всё как-то… нескладно получается? Ведь нас тянет друг к другу, но то я от тебя шарахаюсь, то ты от меня. И почему я тебе всё никак не осмелюсь рассказать, кто ты теперь для меня? Ты постоянно утекаешь, как вода из пальцев, исчезаешь прежде, чем я скоплю в себе решимости признаться в том, что ты – лучшее, что есть в моей жизни, и это совсем не касается моего недавнего – пока в одиночестве, раз уж ты такая неприступная, – подпледового путешествия в счастье. Счастье, да, что бы ты себе ни думала. Робкое, необжитое, необмятое, но оно пахнет тобой, у него твой вкус, твой взгляд.

Неужели я так и буду – взахлёб, веря в мифическую звезду, в предначертанность, вдыхать тебя, падать в тебя, цепляться тончайшими корешками до тех пор, пока ты не позволишь мне прорасти? И что будет со мной, если ты решишь выдрать меня из своего сердца? Ты даже не представляешь, насколько эта необходимость в человеке может быть изнурительной. Об этом можно сколько угодно читать, слушать истории, но только когда твоё небо обрушивается, начинаешь понимать. Я страшусь себе представить, что станет со мной, если ты исчезнешь совсем. Нет, конечно, я буду ходить, говорить, есть, пить, даже танцевать – но это будет уже совсем другая Орлова.

Я не хочу смиренья губ и терпения жадной до твоей ласки кожи. И пусть говорят, что «и вся эта пыльца прикосновений – осыпалась, плеснула, нет её, но остаётся память сновидений и в ночь дремучую зовущий огонёк». Я не хочу оставаться один на один с памятью. Я хочу жить, жить сейчас, с тобой, но только если ты тоже этого хочешь. Я постараюсь ничего не выпытывать, постараюсь быть терпеливой, пока ты не захочешь мне всё рассказать. Я не буду спешить.

Орлова скомкала насквозь промокший бумажный платок, вытащила другой. За стеклом пролетали подсвеченные тени домов, прохладная, влажная мгла клубилась в проёмах парадных, блики на мокрой дороге встревоженно вспархивали из-под колёс. И такими же бликами и тенями сплетались мысли:

– Ты только скажи мне, Май, дай мне знать, и тогда я стану чудачкой, которая займёт твой чердак (или снимет у тебя мансарду), потому что больше мне жить негде: весь остальной мир стал противно узким и жмёт, и только рядом с тобой я могу бить откровенностью через край, как ледяной родник в жару, только успевай подставлять руки. Теперь тысячи глаз каждого дня, каждой ночи не успеют за мной, не уследят, потому что я для них – бестелесная тень, и только с тобой – ошалелая, живая, настоящая, и тебе будет некуда деться.

Я дам тебе послушать моё сердце, когда в одно из мгновений тишины ты замрёшь и поймёшь, что сны сбываются, что всё изменяется, и останется неизменным только твой золотистый взгляд, который так стремится выйти наружу, но ты держишь его в цепях. Зачем? Зачем, я не понимаю?

Тебе придётся завести для меня стул и ставить столовые приборы. Потому что я буду завтракать и ужинать вместе с тобой, и буду таскать у тебя из тарелки вкусные кусочки, и мы будем хохотать и потом валяться на диване, и замирать от восторга, глядя, как полыхает в закатном небе Петербург, и снова, и снова я буду сторожить каждое твоё движение, чтобы сорвать поцелуй, нечаянную ласку, чтобы украсть тебя у тебя.