Ох, как же ей недоставало Марты! В прошлом году, кажется, было легче, озорнее, ярче. Или это только кажется? Диана так ждала этого фестиваля, так радовалась гостям, беззаботно и белозубо шутила, пила привезённое в подарок аргентинское «Тинто», красное сухое вино, мало спала, много говорила и ездила и перед самым началом поняла, что всё: выдохлась.

В этом сумасшедшем коктейле явно чего-то не хватало, и Орлова сердилась на себя, потому что знала, чего. Как ни странно, она скучала по старшей Верлен, но старательно запрещала себе о ней думать. После пришедшего во вторник сообщения не было ни одного звонка, видимо, она всё ещё в командировке. Что ж, пусть, хотя так хотелось, чтобы именно Майя стала свидетелем её триумфа в организации международного фестиваля, чтобы в кленовых глазах блестели золотистые брызги, признавая её право блистать, поражать, очаровывать, покорять.

Диана обхватила себя за предплечья, легонько стукнулась затылком в дверь:

– Перестань. У тебя – на выбор – трое-пятеро, с кем можно провести час или ночь, или остаться на кофе и выходные. Зачем тебе эта дикая пантера со льдом под сердцем? Эта явная, непрошибаемая невозмутимость – зачем тебе? Да и вообще, на свете полно людей, кто даже не представляет, что такое настоящая страсть, таких, кому твоё танго – не больше, чем несколько шагов и изгибов на паркете, не ярче, чем огонь свечи при электрическом свете софитов. И вполне возможно, что Майя как раз из этих, а ты себе уже наворотила Бог знает что…

Закрыла глаза и замерла, а где-то внутри поскуливала тщательно отгоняемая мысль: «Только мир становится больше земного шара и меньше медной пули, когда я думаю о тебе. От этого щекотно в лёгких, начинает шуметь в ушах, и тянет двигаться так, будто по звенящей струне над пропастью, и если уж падать, то только в твои руки, и если взлетать, то только к твоим губам. Так хочется придумывать, что же нас ждёт дальше, и я бы показала тебе, чего я хочу, если бы ты пришла. Если, конечно, ты вообще можешь читать книги, написанные танцем…».

С явным усилием подняла ресницы и невидяще посмотрела в зашторенные окна кабинета:

– Вдох-выдох, собираемся, спускаемся вниз, дарим и получаем удовольствие, и будем танцевать, пить и ни о чём не будем думать!

Вместо этого отлипла от двери, прошла к столу, на котором был ворох бумаг, счетов и записок, разбросаны маленькие коробочки из-под орехов и крохотных пирожных, лежали отточенные карандаши, маркеры, скотч, листы с нарисованными схемами и памятками: вот дел будет разбирать-убирать, когда гости уедут… Постояла, посмотрела на весь этот бардак, расчистила угол, подвинула стул, присела и положила голову на скрещённые руки. Вслушалась в тишину, задумалась:

– И что? Вот так – за два дня, за две встречи, давай, полезай в моё сердце, можешь даже не разуваться, будешь там жить, так, что ли? Не сдурела ли ты, а? Никто до сих пор не проверял, уютны ли, надёжны ли твои сердечные камеры-укрытия, повстречались-разбежались, а здесь что? Да ты даже не знаешь, тусклое широкое кольцо на пальце – обручальное или нет? Даже этого не спросила, зато рассмотреть хочется, и кольцо, и шрам на виске, и ямочку под ключицей попробовать на вкус, и…

В это время в дверь просунулась Ира Вешнякова, обеспокоенная исчезновением Дианы. Увидев Орлову, склонившую голову на стол, подошла, присела рядом:

– Устала, Ди?

Тангера повернулась, улеглась щекой на предплечье:

– Что, потеряла?

– Есть маленько. Ты как? Хорошо себя чувствуешь?

Орлова потянулась, подёргала Вешнякову за выбившийся из искусно уложенной причёски светлый локон, вспоминая, что почти два года назад на протяжении трёх месяцев вытаскивала подругу из тяжелейшей депрессии после затяжных отношений с прелестной натуралкой, бросившей её ради мужчины:

– Иногда мне, как и тебе, хочется потеряться. Придумать новое тело, переселиться в него и бежать, бежать из завязанных бетонными уступами каменных мешков. А иногда меня так разворачивает, что, наоборот, хочется этим же телом вытворять немыслимые вещи. Хочется летать и падать, сгорать и сжигать, возрождаться и возрождать… Ты меня понимаешь?

Вешнякова, теперь – записная сердцеедка, никогда не упускающая случая обольстить всех дам, находящихся в пределах досягаемости взгляда, но больше никогда не отдававшее своё сердце, хитро улыбнулась, перехватила руку Дианы и легонько прихватила зубами дразнящие пальцы:

– Мы с тобой сегодня зажжём, это точно! Возродим и возродимся! А потом, может, поедем ко мне?

В голове девушки мелькнуло: вот оно, средство, чтобы отвлечься. Как Ёжик из мультика, сбежать в густой туман обычных желаний, упасть в реку удовольствия, плыть на спине и вынырнуть где-нибудь далеко-далеко, там, где заканчиваются все дороги и в прохладных волнах купаются пушистые облака. И не подавать виду, что до одури хочется, чтобы совсем другая рука гладила по спине…

Диана сжалась от мыслей в вибрирующий нерв и, уклоняясь от двусмысленного предложения, быстро-смешливо проговорила:

– Я слишком много про тебя знаю! Поэтому мы с тобой будем только танцевать. Пойдём, добавим русского драматического искусства в жаркие аргентинские объятия!

Девушки засмеялись и, взявшись за руки, помчались в костюмерную.

* * *

Вспыхнули фонари, глухим рокотом, первыми каплями дождя упали приветствия гостей, и горной рекой, сливаясь и распадаясь на отдельные струи, понеслись девяносто шесть часов сомкнутых ладоней и гибких пальцев, выстреливающих дрожью в лопатки-крылья; пересохших губ и бьющегося в горле восторга; расцвеченного полумрака и чёрно-белых силуэтов; полыхающих азартом и хмелем глаз и ступней, изгибающихся так, будто оглаживают по верху язычки пламени.

Четыре дня упоения красотой вперемешку с организационными истериками, исчезающими водителями, теряющимися в городе и появляющимися в самых непредсказуемых местах гостями, неожиданными встречами, сорванными голосами и шальными ночами.

В тесных милонгах (даже не верится, что в этом году пришло так много людей, знакомых и незнакомых, но отличающихся одним – безбашенным и невесомым от танго взглядом), на сольных номерах и мастер-классах Диана краем сердца ловила себя на том, что всё так же, несмотря ни на что, мечтает оказаться в золотистом луче пристального взора Верлен.

Наступил финал фестиваля. Духота июньского вечера сменилась моросящей прохладой, пространство откупленного на всю ночь громадного танго-зала переливалось и гудело, пары встречались и расходились, по краям паркета стояли разношёрстные группки и охотящиеся за партнёрами одиночки. Перед милонгой – номер Орловой и Вешняковой, «Танго теней», завершающий аккорд сольных выступлений. Уже вступили скрипки, пробуждая первые такты, когда в дальнем ряду показалась Майя, высокая, летящая, пронзительно одинокая. Диана почувствовала себя дымом, растворяющимся, тянущимся и обвивающим гибкое желанное тело, и не Ирину видела перед собой, не к ней тянулась и не от неё уходила.

И вдоль мелодии – рвущая душу история:

– Только не опускай глаз, смотри, это для тебя.

И снова вокруг – лица, кисти, и плавно толкает паркет под левый каблук и – в ключицу, сводя разворот на нет. За выставленным экраном из тонкого светлого льна свивается тенью не пара – волна, и ещё раз – волна. Сорвавшимся в страсти кинжалом летит к оголённым плечам рука, словно жаркое жало, но падает вниз, не достав. Едва посягнув бризом тонким на пенного кружева грудь, склоняется чёлка к ладони, к браслету-запястью: забудь. И острые чёрные тени в изломанном, терпком огне рождают желание плена лишь лёгким касаньем колен.

Вынырнула, вдохнула запалёнными лёгкими тягучий воздух зала, с которым не справлялись даже кондиционеры, снова посмотрела на примеченное место – Верлен там не было. Заметалась по рядам плотно стоящих восхищённых зрителей – нет. Ушла… Накрыло солёное безумие, блеснуло каплей, исчезло влажным следом в перчатке, обнимающей длинные пальцы, в которых нервным стаккато бился бешеный пульс.

Орлова не спеша обошла по внешнему кругу зал, подхватила тонкий, сверкающий рубиново-терпкими стенками бокал вина, пригубила, подержала во рту, утешаясь мгновением памяти. Допила, поставила, подхватила другой, вожделея печати горячечного поцелуя и мысленно злясь на себя: «Что ж ты делаешь… Пьёшь, будто жгучие капли вина пристыдят твоё тело, вернут золотое круженье. Что ж ты делаешь? Врёшь. Ты беспутна, упряма, горда. Мир становится серым. И бьют в зеркалах отраженья. Что ж мы делаем? Стыд от задумчиво-нежных ресниц, от ликующих пальцев, обжёгших упрямые скулы. Что ж мы делаем… Миг, разрывающий кольца границ. Задохнувшимся танцем спугнула тебя. Оттолкнула».

Взвинченная, кружила, кружила, меняя партнёрш и партнёров, ведя и оберегая, подчиняясь и не открывая глаз. Вернувшись домой в семь утра, захлопнув дверь, едва найдя в себе силы раздеться, провалилась в сон, и во сне видела всё то же: мелькнула узкая рука, полупрозрачная в ослепительном луче падающего света, отклонились ровные, королевские плечи, упруго отталкиваясь от воздуха, соприкоснулись гибкие бёдра – и рушились, рушились между ними водопадами цветного дождя растрепленные ветром грозовые облака…

* * *

Исследование обстоятельств в Екатеринбурге голодным драконом сожрало пять дней. Майя чувствовала, что катастрофически не успевает ни к началу фестиваля, ни даже к его середине. И нельзя было бросать работу и лететь в Петербург: они с Анри тянули за разные, совсем тонкие ниточки, и в итоге обязаны были выйти на причину случившегося. Данное отцу обещание разобраться и доложить связывало по рукам и ногам. Тем более что вот этот эпизод – день настоящий, реальная угроза банку, тогда как хождение по фестивальным представлениям – просто попытка ухватить за хвост вчерашний ветер.

Верлен отчётливо понимала это и всё равно злилась: иногда ей казалось, что père сам заказал вирусную атаку и услал её на Урал исключительно из-за того, чтобы выдернуть из самовольного расследования. Ведь он ясно видел, что наблюдение не дало ничего, кроме недопустимой, с его точки зрения, траты времени и денег. Утверждение Майи, что личное присутствие на фестивале и неофициальное знакомство, попытка, не вызывая подозрений, проникнуть в мир сестры, понять, кто находился рядом, кто мог таить зло, могут стать единственным ключиком к жизни Марты, не значили для отца ровным счётом ничего.