Расследование убийства Марты – это личное? Судя по позиции отца – да. Безусловно, он недоволен сейчас, и это недовольство усилится: для этого достаточно уже того, что часть системы слежения исполняет её просьбы, ведь père ясно дал понять, что не одобряет её идею. Интересно, знает ли он, какой механизм запущен и сколько уже людей туда вовлечено? Скорее всего, знает. Доброжелателей много. Да и сама не будет скрывать, если он спросит.

Но вечерний разговор стал убедительным доказательством, что из этого дела необходимо исключать лишние глаза и уши. Мало ли, что вскроется, а прилюдно вытягивать тайны Марты на свет будет оскорблением.

Верлен доехала до дома, поднялась в лофт и ещё несколько часов, занимаясь рутинной проверкой поступивших данных, грызлась сама с собой за то, что недостаточно просчитала риски организации наблюдения. И упорно старалась не замечать, отмахивалась, как от незначительной, от тлеющей мысли-искорки: «То, что происходит, принадлежит мне, и только мне».

Кортина

В громадных колоннах, скрытых драпировками, мягко звучал Жак Брель с его бессмертным «Ne me quitte pas»[14].

Софи сидела в кабинете, не зажигая света, поджав ноги, в большом уютном кресле и немигающе смотрела на плещущие языки огня в камине. «Не покидай меня… Нужно забыть. Забыть эти часы, которые порой убивали ударами расспросов… Я построю владенье, где любовь будет королём, где любовь будет законом, где ты будешь королевой»… С детства знакомая песня вот уже почти год постоянно повторялась в голове. Если бы можно было вернуться, исправить ошибки, если бы можно было уговорить, убедить Поля не наказывать девочку изгнанием.

«Я больше не буду говорить, я спрячусь здесь, чтобы смотреть, как ты танцуешь и улыбаешься, и слушать, как ты поешь, а потом смеёшься… Не покидай меня…» – слова крутились и смыкались душной пустотой, словно огонь камина выжигал воздух.

– Девочка моя маленькая, прости меня. Мы обложили тебя флажками, как волчонка, как чужака, своей слепотой, своими страхами.

Софи сгорбилась, стиснула плечи руками и застонала, пытаясь изгнать навязчивую картину, как холодные нотации Поля ледяными глыбами падали вокруг Марты, как ранили острыми осколками, и какими затравленными глазами смотрела на неё дочь в поисках защиты. Вспышки стыда за молчаливую поддержку мужа стали просто преследовать её.

Пошевелилась, прячась в глубину кресла, закрыла глаза, снова и снова погружаясь в волшебный фонарь той, до-смертельной жизни: вот Марта, шалеющая от танцев и бессонниц, ссорится с ней, потом внезапно умолкает и уходит. Сбегает в учёбу, снимает дешёвые комнаты, устраивается на работу в такси. И всё не для того, чтобы доказать, что она может жить без отцовских денег, материнских наставлений, Майиной постоянной опеки, братской защиты… Только теперь пришло понимание: не «для», нет. Наоборот, «от» того, что семья стала для Марты просто слепыми, бездушными, чужими людьми.

– Ты не могла быть, как все. Просто – не могла, а что мы сделали для тебя? Хлестали ранящими словами, дожидаясь жалобного визга? Неужели Поль ждал от тебя жалких слов? Трусливых рыданий? Он ошибся. Ты оказалась Верлен больше, чем мы с отцом. Почему? Почему я не защитила тебя? Софи сидела неподвижно, молчала. Не отводила взгляд от пламени. Не плакала. Только закушенная губа белела.

Танда 4

Шесть утра. Косые лучи солнца заливали лофт так, что глазам было больно. Ежедневный ритуал: перед тем, как пойти в душ, постоять у огромного окна, глянуть вниз, где сонные ленты тротуаров ещё не разбужены тысячами каблуков, подошв, роликов и колясок, но в оставленных ночным дождём лужах уже отражаются расплывчатые силуэты облаков. Вместо залива – дрожащее в призрачной прохладе марево. И внутри сегодня, впервые за много дней, действительно спокойно: дел много, но это как обычно, главное предстоит вечером: аккуратно, исподволь, пробираться в исчезнувшую жизнь сестры. Мысль о вечернем звонке как будто спугнула утреннюю тишину: телефон издал длинную мелодию из звенящих капель – кто-то из семьи. Между лопатками кольнуло беспокойство. Майя подхватила трубку: Август. Странно. Нажала кнопку:

– Доброе утро.

В ответ – хмурый, недовольный, невыспавшийся голос:

– «Хьюстон, у нас проблема»[15]. В общем, тебе тоже доброго, но бросай всё, собирайся. Ты сегодня должна вылететь на Урал, но сначала мы все соберёмся в твоём офисе. Позвони своим замам, пусть будут в восемь на работе как штык.

Майя продолжала говорить спокойно, но уже понимала, что случилось нечто очень серьёзное:

– Асти, подробнее? Что стряслось?

Из трубки полился отборный мат, за ним последовала длинная злая тирада:

– Как директор службы безопасности, ты, в общем-то, должна прежде меня знать о том, что случилось. Ты, блин, ещё спрашиваешь! Ты в курсе, что вчера у нас атаковали серваки? Центральные отстояли, а вот в Екатеринбурге оказались не такие ушлые ребята. Ну, может, поленились, может, элементарно про…, короче, проспали они атаку. Там адская заваруха: походу, в программу всё-таки залетел вирус. И вот ты туда поедешь и будешь разгребать, пока всё не восстановишь. Как понял, приём?

Майя дёрнула мышкой на столе, выводя компьютер из состояния сна: во вчерашних отчётах Костякова не было ни слова об атаках в Екатеринбурге, одном из их крупных отделений в России. Неужели они действительно проспали? Август всё ещё распалялся в трубке. Обрывая его, отчеканила:

– Всё, Асти, я поняла, в восемь будем.

Не прощаясь, нажала на кнопку отбоя. Сейчас не до церемоний. Скинула веером сообщения с требованием прибыть в офис немедленно, недолго постояла под горячей водой, наскоро вытерла кудри, даже не стала сушить. Кофе, тосты. На всё ушло не более получаса. Дорожная сумка: документы, ноутбук, дополнительные гаджеты, пара футболок, джинсы, пиджак – переодеться перед самолётом и для гостиницы в Екатеринбурге, несколько рубашек и брюки – для работы, деньги, банковская карта, зарядные устройства… Вещи укладывались в сумку методично и быстро – привычно. Всё – привычно, кроме того, что с момента отъезда Поля Верлена в Париж Костяков – уже третий член команды, который проверяет на прочность её доверие.

Верлен не верила в совпадения и прекрасно знала, чем оборачиваются интриги, беспечность, мелочность, элементарная лень. Пришло время встряхнуть свою успокоенную сытой устроенностью службу, да так встряхнуть, чтобы запомнилось надолго. Она не была жестокой и не видела смысла в том, чтобы держать подчинённых в постоянном напряжении, хотя именно этого требовал отец, когда уезжал во Францию, и, видимо, тут она ошиблась. Что ж, надо исправлять.

Мотор «Ягуара» рыкнул сердито, будто почувствовав напряжение водителя, и прыгнул по лужам, разбрасывая золотистые капли, торопясь на новую охоту. В голове друг за другом выстраивались потенциальные риски, и не в последних рядах толкались возможные заголовки зловонных сплетен в «жёлтой» прессе, охочей до скандалов. И если даже намёк на возникшую проблему попадётся пронырливым журналистам, они не отстанут и непременно вспомнят о прошлогодней осенней истории, поднесут её к носу каждого обитателя обшарпанных домов, любящих от собственной душевной нищеты злобно посудачить о толстосумах и обмазать их, как мазутом, своей ненавистью и завистью.

* * *

Костяков нервно ходил из угла в угол по кабинету Майи, иногда останавливаясь, чтобы что-то настрочить в планшете-наладоннике, и снова двигался, слегка раскачиваясь, будто под ногами вместо пола было зыбкое болото. До общего собрания ещё двадцать минут, и Верлен, чтобы не видеть взъерошенности и отчётливо проглядывающей беспомощности своего зама, снова смотрела в окно. По Невскому – люди, люди, кто курит на бегу, кто поправляет лямку рюкзака, поодаль – группка сердитых молодых людей, по всей видимости, ссорятся. За глухими окнами ни разговоров, ни шороха шин, ни визга тормозов не слышно, и кажется, будто смотришь немое кино, и приходится додумывать, доживать за каждого промелькнувшего и исчезнувшего из виду. За всех: стайку драчливых воробьёв, облезлого, метнувшегося между автомобилями жилистого пса, чудом не угодившего под колёса, семенящую вдоль домов парочку сухоньких старичков… Знала: специально отвлекается на мельтешащую за стеклом человеческую стаю, гасит в себе ярость на конкретного человека, отодвигает непривычное сожаление, что сегодня встреча не состоится.

Единственный вопрос, который она на ходу, даже не останавливаясь, бросила ждавшему её в вестибюле заму: «Знал про Екатеринбург?». Тот отрицательно мотнул головой, пытался что-то сказать, объяснить, но она движением ладони заставила его молчать, лишь обронила:

– Сейчас думай. Говорить будешь позже.

И быстрым шагом поднялась к себе. Двери кабинета открывались и закрывались, на лицах читалась злая растерянность или лёгкое недоумение, входившие говорили вполголоса, будто случилось непоправимое. Майя оборачивалась, кивала на приветствия и снова упиралась взглядом в окно. На стоянку зарулил чужой чёрный джип. Открылась пассажирская дверь, и из неё вывалился Август. Брат протопал в сторону входа, но автомобиль не тронулся с места. Верлен подошла к компьютеру, в три клика вывела на экран камеры со стоянки. На водительском сидении сквозь стёкла был едва виден незнакомец – черноволосый, широкоплечий, смутно кого-то напоминавший. Сидел за рулём, уткнувшись в планшет, будто был уверен, что так оно и надо, будто был абсолютно равнодушен к изучающим или любопытным взглядам. Новый водитель? Приятель? Ладно, сейчас это не важно.

Отошла от монитора, вернулась к окну как раз в тот момент, когда вошёл Август: губы кривились презрением, и он даже не пытался его скрыть. Выглядел брат неважно: небрит, глаза в красных прожилках, руки спрятаны в карманы, он то горбился, то нервно выпрямлялся, от несвежей одежды тянуло прогорклостью.

Майя брезгливо сощурилась: «Дома не ночевал, что ли? Бурные ночи. Бессмысленные дни. Совсем страх потерял. Отправить бы тебя спать, а мы бы тут уж как-нибудь разобрались».