— Вероника…

— Ишь ты! Имечко-то какое звонкое. Ничего, сейчас придем домой, баньку затопим, искупаем ее с дороги. Умеешь баньку-то протопить, нет?

— Умею, тетя Люба. Я тоже раньше в своем доме жила. Он у нас сгорел…

— Да знаю, знаю, мне уж Лилька все про тебя обсказала. Ничего, Надюха, крепись. Жизнь такая вредная штука, всяким боком может к человеку повернуться. А ты все равно крепись. Она тебе по морде, а ты — в поклон! Жива, мол, и слава богу, остальное приложится, мясом на боках нарастет. По мамке-то с сестрой девять дней уже справила?

— Нет еще. Девять дней в воскресенье будет. Я помню.

— Ну, вот и помянем… Пирогов напечем, холодца наделаем… А на кладбище-то там, дома, есть кому сходить?

— Да. Там тетя Полина есть, она обязательно сходит. Кстати, вы очень на нее похожи. Такая же сердечная…

— Что ж, спасибо на добром слове. Погоди, тут дорожка скользкая, не упади! Я недалеко от станции-то живу, сейчас вон пройдем по улице, в переулок свернем, третий дом справа мой будет. Сейчас темно, ничего не видно, а днем уж все разглядишь, что да как. Дома жарко, я печь хорошо натопила… И щи сварены, сейчас ужинать будем…

Так под тети-Любино бормотание и дошли до дома. Во дворе навстречу выскочил лохматый пес на цепи, сбрехнул лениво.

— Тихо ты, Полкан, ребенка разбудишь! — зашипела тетя Люба, и тот потрусил обратно в будку, поджав хвост и гремя цепью.

— А он не кусается? — осторожно спросила Надя, проходя мимо.

— Да не, где там. Старый уже, помирать пора. Он и лает-то из последних сил. Сейчас, погоди, ключи за притолокой нащупаю… Я их всегда сюда кладу, ключи-то, запомни на всякий случай, если без меня пойдешь куда…

— А воров не боитесь, так нехитро ключи оставляете?

— Да нет, чего у меня воровать-то. И жилец есть, мне не страшно.

— Какой жилец?

— Да командированный один, служивый человек. Он ревизор из Егорьевска, каждый год приезжает на наш молкомбинат проверку по финансовой части делать. Я-то в этом комбинате всю жизнь оттрубила — в молодые годы простой фасовщицей начинала, потом до начальника творожного цеха дослужилась. Меня там все знают… Вот и определяют ко мне Борис Борисыча в постояльцы из года в год… Гостиницы-то у нас нету… Ну, заходи, не стесняйся! Борис Борисыча еще нет, он совсем уж поздно приходит.

— И надолго он приезжает?

— Ну, это когда как, иногда и надолго. Зависит от того, как с очередной проверкой управится. Он дотошный такой, каждую бумажку насквозь рассматривает. Нынче уж и ревизоров таких честных нету, днем с огнем не сыщешь. Другим вон стол пощедрее накроют, коньяком напоят, денег в карман сунут — и вся проверка на этом закончилась, любой акт подпишут… А Борис Борисыч не такой, он честный до невозможности. Я сильно его уважаю, Борис Борисыча-то…

— А я не стесню? Я ж с ребенком…

— Да что ты, бог с тобой. Всем места хватит.

Тетя Люба зажгла свет, деловито начала стягивать пальто, разматывать шаль на голове. Надя осторожно огляделась, и вдруг подкатил к горлу слезный комок — почти все как в родном доме… Такая же квадратная прихожка с домотканым половичком посередине, прямо — вход на кухню, справа — вход в большую комнату. Или в залу, как называла ее мама. Даже вешалка на стене та же — деревянная, с большими загогулинами — крючками.

— Ну, чего стоишь, раздевайся! Давай ребеночка на руки приму. Не бойся, я умею с маленькими-то, своих троих вырастила. Разлетелись кто куда, теперь в гости не дозовешься. И внуков никто не удосужился народить. Живу одна, как перст. Дом справный, а пустой, такая иногда тоска нападает. Я тебя в дальней комнатке устрою, там уютненько.

Комнатка действительно оказалась ничего: чистая, ухоженная. Беленые стены, кровать в углу, самодельный вышитый коврик с лебедями. Комод, шкаф, крашенный серебрянкой бок печки-голландки. Почти все как в ее девчачьей комнатушке…

— Ой, тетя Люба, я же совсем забыла, там у меня деньги в кармане куртки, сейчас принесу…

— Да ладно. Я недавно пенсию получила, у меня есть. Оставь пока до лучших времен, неужель я тебя не прокормлю. Все ж свое, и овощи с огорода, и мясо на зиму куплено. А бабы с молкомбината мне продукцию до сих пор полными сумками тащат, подворовывают помаленьку. Наш директор на это сквозь пальцы смотрит. Говорит, от государства не убудет, а хорошему работнику — послабка в трудной жизни. Только смотри, при Борис Борисыче не брякни! Когда он с проверкой приезжает, у нас все чин чинарем!

— Хорошо, тетя Люба, я не скажу.

— Ну, вот и умница. Я ребеночка на койку положу, одеяльце можно развернуть. Пусть спит, а мы пока поужинаем чем бог послал. Пойдем в кухню.

Там тоже оказалось довольно чистенько. Белые кружевные занавески, новая клеенка на столе — белые ромашки по зеленому полю.

— Сейчас тебе щей налью, еще теплые. Успела сварить перед тем, как на станцию пойти. Вот творожок, сметанка, кушай на здоровье! Погоди, еще сырки сладкие есть. У нас на заводе недавно новую линию запустили по производству сырков в шоколаде. Прямо все как за границей, мы раньше такого и не слыхивали. Смотри, какие забавные, как конфетки. Полезнее всяких новомодных «Сникерсов» будут. Ну, мы их потом, с чаем… А пока давай щи наворачивай…

— Спасибо, очень вкусные, наваристые.

— А то… Там и капуста, и морковка, и лук — все свое, с огорода…

Поужинав, тетя Люба отвалилась на спинку стула, сложила руки на круглом животе, вздохнула устало:

— А может, баньку-то завтра истопим? Чего на ночь глядя…

— Конечно, завтра. Я тоже так думаю.

— Ишь, покладистая какая будешь… Чего тебе ни скажешь, со всем соглашаешься. Вот таким девкам меньше всего и везет в жизни. Иной раз посмотришь — ну стерва стервой, палец в рот не клади — откусит, а все у нее ладно в жизни получается! И замуж выскочит, как надо, и с детьми не мыкается… У меня вот младшая дочка такая же перепелка, как ты. Двадцать семь лет стукнуло, а все одна. Я уж говорю — рожай без мужика, воспитаем…

Аккуратно стукнула дверь в прихожке, подуло по ногам холодом. Тетя Люба встрепенулась, поднялась со стула:

— Вот и жилец пришел…

И пропела зазывно-ласково:

— Борис Борисыч, ступайте сюда, в кухоньку. Я сейчас вам щец подогрею!

— Да, Любовь Алексеевна, иду… О, да у вас гости…

Невысокий худой мужчина осторожно подошел к столу, тихо отодвинул стул, присел на краешек. Лицо его было серым, будто припыленным усталостью, но грустные глаза смотрели внимательно, с добрым любопытством. И пиджак был серый, и галстук в серую крапинку. Волосы аккуратно зачесаны назад, волосок к волоску. Краешек пластиковой расчески торчал из кармана.

— Это Надя, Борис Борисыч. Вот, познакомьтесь, пожалуйста.

— Очень приятно. Какое красивое у вас имя — Надя, Надежда. А меня Борис Борисычем зовут, как вы уже слышали. В гости приехали, Надя?

Ей показалось, что даже голос был аккуратным, слова выходили ровные, одинаковые, как бусины в четках.

— Да. То есть нет, не совсем…

— Она у меня жить будет. Одна осталась, жить негде. Подружка моей племянницы попросила, вот я и… По доброте душевной… Одной-то все равно тоскливо…

— Ну да. Ну да. Я понимаю, — медленно кивнул тот головой. И, повернувшись к Наде, пояснил ровным аккуратным голосом: — Любовь Алексеевна у нас широкой души человек. Ее до сих пор на комбинате вспоминают добрым словом. Всех готова приютить, всех обогреть.

— Ну, уж скажете! — стыдливо махнула полной рукой тетя Люба. — Как же не помочь, когда у девчонки дом сгорел, мать с сестрой на пожаре погибли. Одна осталась, как перст.

— Я не одна, а с Вероникой, — зачем-то поправила Надя, водя пальцем по лепесткам клеенчатой ромашки.

— Вероника — это дочка, Борис Борисыч.

— Дочка? У вас есть дочка? — удивленно поднял брови мужчина, впервые проявив хоть какую-то эмоцию. — Надо же, а мне показалось, вы совсем девчонка…

— Так девчонка и есть, только недавно восемнадцать исполнилось! А дочка маленькая совсем, ей месяц всего.

— Три… Веронике три месяца…

— Да? Ну, так я не поняла, наверное, — пожала плечами тетя Люба. — Лиля по телефону сказала, что месяц… Ой, какая, в общем, разница!

— Действительно, никакой… — задумчиво повторила Надя, продолжая водить пальцем по клеенке. Подняв глаза, попросила устало: — Можно я пойду спать лягу, тетя Люба? Да и Вероника вот-вот проснется, кормить пора…

— Иди, конечно, чего спрашиваешь! Делай, как надо, на меня не оглядывайся! Иди, ложись, я там постельное белье чистое постелила.

— Спокойной ночи, Надя, — услужливо склонил голову Борис Борисыч, когда она прошла мимо. — Приятных вам снов…

— Спасибо. И вам того же.

Как-то не очень вежливо у нее это получилось. Вроде того — отстаньте от меня. А с другой стороны — чего они… Сидят, ее жизнь обсуждают… Ладно еще тетя Люба, а этому серому дядьке зачем подробности знать? Уедет через три дня и больше ее никогда не увидит…

Утром она проснулась от умопомрачительного запаха пирогов. Открыла глаза, потянула носом воздух. Боже, какой запах. Точно так у них дома пахло по воскресеньям, когда мама, бывало, с пирогами затеивалась. Да что ж это такое — все здесь как дома. Только бы не расплакаться с утра…

Поднялась осторожно, чтобы не разбудить спящую под боком Веронику. Подошла к окну, отдернула занавеску. Ага, окошко на огород выходит. А ничего у тети Любы участок, довольно большой. И деревьев, и ягодных кустарников много. Летом здесь хорошо, наверное…

Зажмурилась от солнца, улыбнулась. Ничего, проживем. Как там вчера Любовь Алексеевна говорила? Жизнь по морде, а ты — в поклон. Жива, и слава богу, остальное приложится, мясом на боках нарастет…

Хотя мясом — это вряд ли. Бока были худы, костлявы, ребра торчали. Она вообще в папину породу пошла — в суховатую. Мама всегда, помнится, говорила: «Кормишь, кормишь тебя, Надька, все не в коня овес…»