— Не скажу, Наташ.

— Слушай… А это не тогда было, когда вы с классом осенью в город в театр ездили? Странно — вроде на один день всего…

— Отстань, а? Все равно ничего не скажу. Что вы впрямь… Ты в душу лезешь, мама криком кричит…

— А на нее не обижайся, слышь? Ну, накричала на тебя, ее можно понять…

— Да я не обижаюсь — пусть кричит, если ей так легче. А только все равно не скажу.

— Да скажешь, скажешь как миленькая! — громом прозвучал из темноты мамин голос. — А не скажешь, так я все равно дознаюсь! Вот завтра в школу к Антонине Степановне пойдем, и дознаюсь!

— Зачем в школу-то, мам?

— А ты как хотела? Надо ж как-то договориться, предупредить, чтобы панику не подняли, когда у тебя через месяц пузо мячом выкатится… Ничего, Антонина Степановна хорошая баба, придется ей в ноги упасть…

— Может, не надо?

— Дура ты, Надька, дура! Слушай, когда говорят! Чего теперь делать-то, назад не воротишь… Нет чтобы сразу матери взять да покаяться, а сейчас уж чего… Никто аборт делать не возьмется, дело подсудное… Завтра с утра к Антонине Степановне и пойдем. Ох, горе мне, горе, позор на мою голову… Растишь детей, растишь, в последнем себе отказываешь, а в ответ — никакой благодарности… Был бы отец жив, ты бы небось не посмела такое вытворить, а над матерью-то чего, конечно! Над матерью можно измываться, сколько душа пожелает! Бессовестная ты рожа, Надька, наглая и бессовестная, вот что я скажу! Хоть бы отцовской памяти постыдилась!

Надя вздрогнула, поежилась, как от холода, интуитивно положила ладонь на живот, глянула на мать затравленно. Да уж, нашла мама аргумент — памятью отца попрекнуть! Знала, как отец ее сильно любил. Нет, он и Наташку любил, конечно же, но ее — по-особенному. Душа у них была общая, вот как. Сестра всегда как-то ближе к матери жалась, а она — к отцу…

Не стал бы отец ее сейчас попрекать, она это совершенно точно знала. Он бы понял, ему бы можно было и рассказать все, без утайки. Когда у людей душа общая, они умеют принимать друг от друга все как есть. Теперь, наверное, смотрит на нее оттуда, с небес, переживает, на маму обижается… Ничего, папа, не переживай, я сильная. Хоть и одна, но справлюсь.

Девушка села на постели прямо, обвела взглядом лица мамы, Наташки, произнесла твердо:

— Если вы от меня не отстанете, я из дому уйду. Прямо сейчас уйду, если хотите.

— Ой, напугала… И куда ты, интересно, пойдешь? — сварливо-насмешливо протянула Наталья.

А мама, видать, услышала в голосе младшей дочери что-то. Коротко махнула в сторону Натальи рукой — замолчи, мол. Присела рядом на кровать, провела ладонью по плечу, заговорила тихо:

— Ты не обижайся, доченька. Большой грех на мать обижаться-то. Я ж плохого не желаю, я ж наоборот… А если сказала чего, так это не со зла. Сама подумай — каково мне это принять… Как обухом по голове ударила… Ну что тебя было, хвалить за такие дела, что ли? Воспитывала, берегла, думала, в институт поступишь, выучишься…

— Я понимаю, мам. Все понимаю. Прости меня, если можешь.

Ткнулась ей лбом в плечо, всхлипнула, потом обвила шею руками, прижалась мокрой щекой к щеке.

— Ну, ладно, ладно, чего уж теперь поделаешь… Будем рожать. Годок дома с ребеночком посидишь, потом в институт поступать будешь. Чего умной головке пропадать-то. А мы тут с Натальей за ребеночком приглядим.

— Ага, делать мне больше нечего! — тяжело подняла плотный зад с кровати Наталья. — Мне и за своим ребенком пригляда хватает! — И, обернувшись к маме, произнесла с обиженной укоризною: — Зря ты с ней так рассиропилась. Она тебе огромную проблему под нос, а ты и рада стараться — «в институт», «за ребеночком приглядим»! Да никаких институтов, вот и весь сказ! Если уж так повзрослела, что неизвестно под кого ложиться вздумала, то пусть и дальше по-взрослому свои проблемы решает! Сама такую жизнь выбрала, никто туда не толкал!

— Ну чего ты взъярилась-то, Наташк, — жалобно глянула на нее снизу вверх мама, — она же сестра тебе, не чужой человек…

— Ой, да ну вас! — выходя из комнаты, махнула та рукой. — Сами тогда разбирайтесь, меня в свои дела не вмешивайте!

— А мы и не вмешиваем… — покачивая Надю в объятии, тихо проговорила мама. — Мы сначала в школе все утрясем, а там посмотрим… Главное, нам сейчас аттестат получить, ага? Ничего, не реви, как-нибудь обойдется. Аттестат они все равно должны дать, Антонина Степановна баба добрая, не откажет…

Завуч Антонина Степановна, выслушав мамин слезливый монолог, принялась поначалу нервно теребить большую малахитовую брошь на груди, потом вытянула из рукава платок, промокнула взмокшее покрасневшее лицо. Пугливо глянув в сторону девушки, выдавила хрипло:

— Как же ты так, Надежда… Уж от кого, но от тебя… Как же… Лучшая ученица в выпуске…

— Дак ведь и я про то же, Антонин Степанна! — дребезжащим заискивающим голоском подхватила мама. — Разве ж я могла хоть на секунду предположить… Тихоня тихоней, а вот, пожалуйста, выдала неприятность! Если б я знала… Если б вовремя узнала…

— Ну да, ну да… А простите… Кто он, этот… Ну, который отец…

— Так ведь не говорит, бессовестная! Я уж и так и сяк вызнавала — не говорит! Молчит, как партизанка! Думала, может, вы что подскажете!

— Я?! Да откуда ж… Вы что, Татьяна Ивановна, за кого меня принимаете?! Я еще и эти дела должна отслеживать? У нас тут школа, между прочим, а не… Не… Да если б речь не о вашей дочери шла, я бы вас тут же за порог выставила и руки бы отряхнула! Отчислила бы в два счета, и все!

— Да я понимаю, Антонин Степанна, я понимаю… Только что теперь нам делать-то… Без аттестата ей, что ли, оставаться? Уж войдите в Надькино положение… Ну, то есть разрешите экзамены сдать…

— Ох, задали вы мне задачу, Татьяна Ивановна… Хоть представляете, какая это ответственность? А если кто из учителей в гороно стукнет? Я ж могу своего места лишиться! Вы понимаете, чем я рискую, Татьяна Ивановна?

— Да я понимаю, Антонин Степанна…

— Надежда, а ты чего молчишь? Как же тебя так… угораздило?

Девушка лишь пожала плечами, спокойно глядя в распластанную по стене огромную карту мира, сосредоточившись взглядом на острове с красивым названием Мадагаскар. Хорошо там, наверное. Никто дурацких вопросов не задает. Надо бы как-то вместо ответа лицо виноватое состроить, что ли… Вроде того — да, вот так уж меня угораздило, простите-извините, дуру глупую… Но никакие получалось. Наверное, вчера на мамином плече всю виноватость выплакала, какая была.

— Ладно, чего уж теперь… — устало махнула рукой Антонина Степановна. — После драки уж кулаками не машут… Ты вот что, Надежда. На занятия надевай что-нибудь мешковатое, чтобы учителя подольше не разглядели твоего интересного положения. И никому особо не распространяйся… Может, и пронесет… Ох, не дай бог, в гороно стукнут! — И, обернувшись к маме, добавила строгим казенным голосом: — И вы, Татьяна Ивановна, тоже уж никакого шума не поднимайте! Ну, я имею в виду всякие эти выяснения — кто да что… Пусть аттестат получит, а уж потом что хотите, то и делайте! А сейчас — чтоб никакого шума не было! Вы меня поняли?

— Поняла, Антонина Степановна, поняла…

— И ты, Надежда, без надобности в школе тоже не торчи! Уроки отсидела, и домой! Хорошо бы справку от врача организовать, конечно… Вроде как заболела до экзаменов… Ну, да ладно, авось пронесет. Бог не выдаст, свинья не съест! Ладно, идите уже, у меня сегодня педсовет, готовиться надо… Эх, Истомина, расстроила меня… Такая способная девочка, и вот тебе, выдала номер…

— Спасибо, спасибо вам! — бодро подскочила со стула мама, прижимая руку к груди.

— Ой, только не надо меня благодарить, ради бога! — сердито отмахнулась несчастная Антонина Степановна, взмахнув платочком. — Еще неизвестно, как оно все проскочит… Да и проскочит ли… Ладно уж! Я тебя на сегодня от занятий освобождаю, Надежда…

Домой шли молча. Дочь искоса вглядывалась в мамино расстроенное лицо, сопереживала тихонько. Вдруг та, разжав сомкнутые твердой полоской губы, произнесла злобно:

— Надо же, как Тонька-то развоображалась… Сама-то шалава шалавой была, в семнадцать лет на аборт бегала! А тут, смотри-ка, туда же, платочком помахивает… Как угораздило, главное…

Она даже не сразу сообразила, о какой Тоньке-шалаве идет речь, посмотрела на маму удивленно. Но та лишь отмахнулась:

— Да ладно, чего ты на меня вылупилась! Я эту твою Антонину Степановну с малолетства знаю, вместе бегали, подолами трясли! Я-то в свои восемнадцать замуж вышла, как порядочная, а Тонька еще та была попрыгунья, всех парней перебрала! А теперь, значит, мне же и на дверь показывает… Еще и платочком машет, зараза… Ты иди домой, Надька, я еще в магазин за хлебом забегу! Да побыстрее, Наташка уж на работу убежала, там Мишатка в доме один!

— Хорошо, мам…

Племянник действительно домовничал один, с упоением собирал конструктор на ковре в большой комнате. Он вообще был очень самостоятельным ребенком, любил играть сам с собой. А может, и не любил, просто выбора не было — в садик его Наталья так и не отдала, сидел дома с бабушкой. Поднял белобрысую головку, глянул на нее синими Сережиными глазами:

— Надь, смотри, а я ракету сам собрал… Ты со мной поиграешь?

— Давай… — присела она рядом на колени. — Скучно тебе одному, да?

— Ага… Но зато я уже все буквы знаю, скоро книжки читать научусь. Тогда мне скучно не будет, ведь правда?

— Правда, Мишенька…

Воровато оглянувшись на дверь, она склонилась к нему, шепнула радостно в маленькое ушко:

— А еще я тебе братика скоро рожу… Или сестричку… Ты кого больше хочешь, братика или сестричку?

— Ух ты… — прошептал Мишенька, глядя на нее завороженно. — Вообще-то я больше братика хочу… А когда, Надь?

— Говорю же, скоро!