— Истомина, ты чего там сидишь, улыбаешься? Думаешь, если я тебя от урока освободил, то улыбаться можно? Или у тебя уже ничего не болит?

Да, тут Валентин Иванович прав, ничего не попишешь. Улыбалась она теперь все время, справиться с собой не могла. Закрывала глаза, будто вглядывалась в собственное счастливое нутро, и улыбалась, как блаженная…

— Так болит или не болит?

— Болит, Валентин Иванович…

— В другой раз справку от врача неси, больше не поверю! А то ишь, расселась на солнышке…

Спасительный звонок возвестил окончание физкультурного зверства, и Машка свалилась в траву как подкошенная. Надя встала со скамьи, хотела было подойти, посочувствовать, да передумала. Не хотелось настроение портить, подруга в своем устало-потном состоянии и послать может куда подальше. Хорошо, что последний урок. Надо еще в школьную библиотеку зайти, книжку взять и можно домой топать… И лучше одной, без Машки. Пройтись по солнышку…

Ага, как бы не так! Вон за чахлым сквериком уже Славка ошивается. Значит, до самого дома за ней потащится…

— Ну чего ты ходишь за мной как привязанный? Только зря время теряешь!

Тот насупился, неловко посуетился костлявыми плечами внутри пиджака, откинул полу, сунул руку в карман.

— Да еще и пиджак этот малиновый зачем-то напялил… Знаешь, кто сейчас в таких ходит? Ты еще золотую цепь на шею навесь для полного антуража!

— Надь, ну чего ты… Не я ж его покупал, это мать… Говорит, мода такая…

— А я вот недавно в одной книжке прочитала, что только неуверенные в себе люди пугливо стремятся следовать моде. Значит, ты именно такой человек. Правда, не носи его, смешно выглядишь.

— Да ладно… Он тут при чем?.. А ты куда летом поступать будешь?

— Никуда, Слав.

— Как это? У тебя же лучший аттестат в нашем выпуске намечается! Или думаешь, что я за тобой в тот же институт рвану?

— Ничего я не думаю.

Она вздохнула, подставила лицо жаркому апрельскому солнцу, зажмурилась. Наконец-то настоящее весеннее тепло пришло… Весь март простоял хмурый, кислый, холодно-ветреный, и начало апреля было не лучше. А потом — раз! — и в несколько дней снег окончательно растаял, оголил пребывавшую в зимней спячке землю, и казалось, она до сих пор хнычет и ежится, как ребенок, с которого поутру сдернули теплое одеяло. Но уже идут, идут от земли первые прелые весенние запахи, и травка кое-где проклюнулась, и головки робких скороспелых одуванчиков…

— Так все-таки куда будешь поступать-то, Надь?

Ох, какой же зануда этот Славка… Весна, что ли, на него так действует? Все плетется и плетется рядом, как телок на привязи…

— Я ж сказала — никуда не буду. Ну что ты ко мне привязался, ей-богу?

— А твоя мать моей говорила, что ты вроде в политехнический собиралась…

— Ну, мало ли, что она говорила. Не буду я поступать, у меня другие дела будут.

— Какие?

— О господи… — повернулась она раздраженно. — А тебе все обязательно надо знать, да? Вот прямо-таки приспичило?

— Ну да… А что, уж и спросить нельзя?..

— Спросить можно, конечно. Ну что ж, если тебе так интересно… Рожать я буду, Слав.

Все лето с пузом ходить, а в начале сентября рожать. Ну, теперь доволен?

Он остановился, уставился на нее лупоглазо, потом вдруг весело ухмыльнулся. Видать, за шутку принял.

— Надь, гонишь, что ли? Тоже, придумала…

— Ничего не придумала. Чистую правду говорю. Я уже два месяца подряд от физкультуры отлыниваю, соленые огурчики аккуратно употребляю, и от мясного меня воротит. А мама с Наташкой давно уже дознались и устраивают мне дома полную обструкцию… Кстати, мама-то тебя больше всех и подозревает! Да еще Валерку Николаева! Так что ты держись подальше на всякий пожарный случай!

Сказала — и рассмеялась грустно, увидев, как волна горячего ужаса накрыла с головой бедного Славку. Даже уши малиновыми стали, аккурат под цвет пиджака. Остановился как вкопанный, но сквозь кошмар полученной информации проклюнулось-таки в глазах обиженное любопытство…

— Надь… Это что же… Выходит, ты… с Валеркой?..

— Да ладно, успокойся, не терзай свое раненое прыщавое самолюбие. А то, ей-богу, смешно… И вообще, не твое это дело, понял? Не твое и далеко не Валеркино…

— А чье? Чье это дело? Ну… С кем ты тогда…

— Слушай, ты, придурок в малиновом пиджаке! — Она вновь резко развернулась к нему. — А ты вообще слышал когда-нибудь поговорку про любопытство, порок и большое свинство? Еще одно слово скажешь, и сумка с учебниками тебе в голову прилетит! А ну, топай отсюда, пока я окончательно не рассердилась! Учти, у беременных иногда сильные приступы ярости случаются!

— Да ладно, чего ты… — сделал парень испуганный шаг назад, снова неуклюже поелозив плечами в пиджаке. — Понял я, понял…

Шагнул еще, развернулся неловко, понуро побрел прочь. Даже жалко его немного стало — ходил по пятам, ходил, этакий влюбленный нескладеха… Что ж поделаешь, дорогой друг, не судьба твоей влюбленности ответными крыльями обрасти. Не виноватая я, Славка…

Вздохнула — и снова улыбнулась легко. Вспомнилось, как пришло радостью осознание своего нового положения… Конечно, с точки зрения нормальной девчачьей рассудительности, оно должно было страхом несусветным обрушиться, это положение, а может, и паникой. Да только не было ни того ни другого. Наоборот, счастливое бездумное изумление распирало. Такое счастливое, что даже мамин захлебнувшийся гневом крик летел над ухом, никак ее не касаясь, словно шум далекого камнепада:

— Надька! Надька, говори, кто этот паскуда! Да я… Я засужу его, к чертовой матери! Я его в тюрьму, пожизненно! Да как же так-то! Ты что ж наделала, почему сразу не сказала, бессовестная ты рожа, вон живот уже видать, Надька! Ой, горе, горе мне… Что ж делать-то будем?

— Ничего не будем, мама. И не надо ничего.

— Ох, она еще и глядит на меня, и рассуждает! Наделала делов, еще и глядит… Опусти глаза-то бесстыжие, паскудница! Говори, кто он!

— Нет, мам. Не скажу. И не спрашивай об этом больше. Ни за что и никогда не скажу.

— Ах-х-х, ты…

Конечно, жалко ее было. Наверное, каждая мать в такой ситуации бессильным гневом исходит. И надо бы всплакнуть по-человечески, раскиснуть, потрафить ответным отчаянием… Да только хоть убей — не могла. Исходящее изнутри радостное осознание своего положения вставало стеной, отодвигало в сторону мамин гнев и придавало ей странную гордую силу — это мое и только мое, никому не отдам… И не было объяснения этой силе — откуда она только бралась? От любви к Сереже? Но ведь его-то рядом не было и не будет никогда…

— Надька, признайся лучше сама, ведь все равно дознаюсь! Не смотри на меня так! Глядит, как героиня какая, главное! Зоя Космодемьянская! Ты хоть понимаешь, что жизнь свою на корню загубила? Давай говори, кто!

— Не кричи. Не надо. Я все равно ничего не скажу. Хоть на куски меня режь.

— Ой-еченьки, горе мне… Это ты со Славкой, да?

— Нет!

— Ну, тогда с Валеркой Николаевым?

— Нет, мам!

— Да? А кто ж тогда? Нет, все равно дознаюсь… Они у меня побегают по судам, все по очереди свататься прибегут…

— Мам, да при чем тут Валерка со Славкой, честное слово… Еще и свататься — смешно даже…

— Смешно тебе, да? Мать опозорила, себя сгубила, и смешно? Говори, кто этот гад ползучий! Говори, Надька! Ведь оттаскаю за волосы в сердцах!

— Ну оттаскай, если хочешь… Но я не скажу, мам. Никогда не скажу. Ты… Ты его все равно не знаешь…

— Ах, не знаю, значит? Вон оно как? Ну, дочь, ну, подсудобила мне горюшка, низкий поклон тебе от матери… Хоть ложись да от стыдобы помирай… Спасибо тебе, доченька, добыла радости на мою головушку…

Она и в самом деле обхватила голову руками, завыла по-бабьи, как по покойнику. Ужас как жалко ее было. Надя протянула руку, погладила по плечу:

— Ну не плачь, мам… Ну, пожалуйста…

— Да что ты понимаешь — «пожалуйста»! — вскинула багровое от гнева лицо мама. — А то, что у тебя институт медным тазом накрылся, ты это понимаешь со своим этим «пожалуйста»? Да что — институт… Тебя и до экзаменов на школьный аттестат могут не допустить…

— Допустят. До них всего полтора месяца осталось.

— Ой, иди уже от меня, Надька! Уйди с глаз долой от греха подальше! Хоть бы Наталья поскорее с работы пришла, я одна этого горя не вынесу…

Они потом до ночи сидели с Натальей на кухне. Прилетал в комнату клекот возмущенных голосов, изредка прерываемый мамиными надрывными всхлипами. Вот перешли на заговорщицкий шепот… А вскоре послышался в дверях непривычной Натальин голос, старательно ласковый до невозможности:

— Не спишь? Знаю ведь, что не спишь…

— Не сплю. Заходи.

Надя присела на постели, включила ночничок над головой, бросила подушку под спину. Наталья грузно опустилась на кровать, долго молчала, вглядываясь ей в лицо. Потом заговорила тихо:

— Ты ведь даже не представляешь себе, Надюшка, что это такое — одной ребенка растить… Без специальности, без материальной помощи… Нет, мы с мамой поможем, конечно, куда ж мы в этой ситуации денемся, но все же… Все равно у него… У этого… Ну, с кем ты там… Все равно ответственность должна быть! А то что ж это получается? Ты будешь мучиться всю жизнь, а он…

— Не буду мучиться, Наташ. Я сама так решила, понимаешь? Я сама так захотела…

— То есть как это — сама? Не от святого же духа ты… Чего ерунду-то городишь, блаженная? Кто это — Славка? Или Валерка? Ты скажи, не бойся, ничего ему мама не сделает… Ну, припугнет маленько, чтобы ответственность чувствовал…

— Нет. Не Валерка и не Славка. Говорю же — не знаете вы его. Он… Он вообще здесь, в нашем поселке, никогда не был…

— Да как это — не был? Ты была, а он не был? Что ты мне голову-то морочишь? Кроме Славки или Валерки, больше и некому! Говори давай, как есть, я ж тебя добром прошу…