Она не могла забыть слов, сказанных им однажды, – они запали ей в душу. Его супруга должна думать и заботиться только о нем – о нем одном. Тогда она уловила в нем блеск стали, неумолимой и безжалостной настолько же, насколько и неожиданной.

Рул, невзирая на свою кажущуюся беззаботность, никоим образом не походил на покладистого мужа, и, если этот брак по расчету, в котором не было и не могло быть места для любви, распадется, что ж, развод в наши дни не такая уж редкость. Если его способна пережить герцогиня, то что уж говорить о какой-то там графине? Освободившись от своей неуправляемой супруги с ее мальчишескими выходками и порочной страстью к игре, он с облегчением вернется к той, что не устраивает сцен и в точности знает, как доставить удовольствие мужчине.

Коварный замысел Летбриджа должен был сыграть на руку леди Мэссей, но она не желала оказаться к нему причастной; в конце концов, дело было грязным, и провокационная реплика, с которой она обратилась к Горации, была скорее следствием минутного порыва, чем спланированной попыткой бросить ее в объятия Летбриджа. Но, оказавшись неделей позже рядом с Горацией в Воксхолл-Гарденз[49] и увидев, как Летбридж небрежным взмахом руки отверг приглашение светловолосой красавицы в одной из лож, она не смогла удержаться и воскликнула:

– Увы, бедная Мария! Безнадежная задача – пытаться покорить Роберта Летбриджа! Мы все прошли через это – и потерпели неудачу!

Горация промолчала, но в глазах ее, устремленных на Летбриджа, вспыхнули азартные огоньки.

Не требовалось содействия леди Мэссей, чтобы возбудить в ней интерес. Летбридж, с его ястребиным профилем и изящными манерами, с самого начала привлек ее, уже изрядно пресыщенную лестью молодых шалопаев. Он был аристократом до мозга костей, к тому же умудренным жизненным опытом, а слава опасного человека лишь добавляла ему привлекательности. Во время первого знакомства с ним Горации показалось, будто он восхищается ею. Вырази Летбридж свое преклонение перед нею более явно при второй встрече, его очарование неизбежно поблекло бы. Но он этого не сделал. Прошла добрая половина вечера, прежде чем барон подошел к ней, обменялся несколькими ничего не значащими любезностями и двинулся дальше. Они встретились за игорным столом в доме миссис Делани. Летбридж держал банк в фараоне, и она сорвала его. Он поздравил ее с успехом, но в голосе его звучали насмешливые нотки, словно он по-прежнему отказывался воспринимать ее всерьез. Тем не менее, когда два дня спустя Горация гуляла по Гайд-парку в обществе миссис Молфри, он, проезжая мимо, остановил коня, легко спрыгнул на землю и подошел к ним, ведя своего скакуна в поводу, и довольно долго шел рядом с нею, словно был чрезвычайно рад встрече.

– О‑ля-ля, дитя мое! – вскричала миссис Молфри, когда Летбридж наконец откланялся. – Будь осторожна! Он знатный сердцеед, дорогая моя! Предупреждаю тебя, не вздумай в него влюбиться!

– В‑влюбиться? – презрительно отозвалась Горация. – Я всего лишь х‑хочу сыграть с ним в к‑карты!

Он был на балу у герцогини Куинсберри и даже не подошел к ней. Самолюбие Горации было задето, но ей и в голову не пришло списать его невнимание на присутствие Рула. Но, когда она посещала Пантеон вместе с гостями на приеме у леди Амелии Придхэм, Летбридж, появившийся в самый разгар вечера, тотчас же разыскал ее и был так внимателен, что она уже решила, что они наконец-то стали друзьями. Но стоило приблизиться к ней какому-то молодому джентльмену, как Летбридж без сожаления покинул ее и вскоре удалился в игорную комнату. Поведение его иначе как вызывающим назвать было нельзя; для любой женщины этого было бы достаточно, чтобы она загорелась желанием покорить его и увидеть у своих ног, и роскошный прием потерял для Горации все свое очарование. Да и вечер, говоря откровенно, не задался с самого начала. Да, Пантеон, новенький и сверкающий, со всеми его колоннами, лепниной на потолке и стеклянным куполом, разумеется, производил прекрасное впечатление, но леди Амелия, следуя какой-то своей, извращенной логике, не пожелала играть в карты. А во время одного из контрдансов мистер Лаксби, неуклюжий увалень, наступил ей на шлейф платья из прозрачного батиста, недавно доставленного прямиком из Парижа, и подол оторвался так, что уже не подлежал починке. В довершение ко всему на следующий день ей пришлось отказаться от пикника в Юэлле из‑за того, что она пообещала съездить в Кенсингтон (такую-то дыру!), чтобы навестить свою старую гувернантку, которая жила там со своей вдовой сестрой. Она рассчитывала, что на пикнике будет и Летбридж, и уже всерьез подумывала о том, чтобы предать мисс Лэйни полному забвению. Однако, представив себе разочарование Лэйни, Горация отказалась от столь крайней меры и ответила решительным отказом на настойчивые уговоры своих друзей.

Несколько часов, благопристойно и с осознанием долга проведенные ею в Кенсингтоне, оказались такими же скучными, как она и предполагала, а Лэйни, горевшая желанием узнать обо всех подробностях ее жизни и с жадностью внимавшая самым последним сплетням, не позволила ей уехать так рано, как ей того хотелось. Была уже почти половина пятого, когда она наконец села в свой экипаж. К счастью, сегодня вечером она ужинала дома, после чего должна была вместе с Рулом отправиться в оперу, так что ее опоздание особого значения не имело. Но Горацию не покидало ощущение, что день выдался просто отвратительным, и единственным утешением – эгоистичным, надо признаться, – послужило то, что погода, такая ясная и солнечная с утра, к вечеру безнадежно испортилась, став совершенно неподходящей для пикника. Уже к обеду небо покрылось облаками, а к четырем часам пополудни на горизонте заклубились тяжелые грозовые тучи. Когда она садилась в экипаж, над головой раздался гулкий удар грома, и мисс Лэйни немедленно возжелала, чтобы она осталась и переждала непогоду. К счастью, кучер выразил уверенность, что гроза начнется еще не скоро, так что Горация была избавлена от необходимости принимать приглашение. Правда, бедняга опешил, получив приказание от хозяйки гнать лошадей во весь опор, поскольку она, дескать, ужасно опаздывает. Он прикоснулся к шляпе жестом неохотного согласия и подумал, что скажет граф, когда узнает, что его жену примчали в город галопом.

Экипаж быстро покатил в восточном направлении, но вскоре небо впереди прорезал зигзаг молнии, коренная лошадь[50] испугалась и понесла, так что кучеру пришлось потрудиться, прежде чем он сумел успокоить коней, а заодно и снизить скорость, поддерживать которую лошадям стоило немалых усилий. И впрямь, кони у него были выносливые, но скорость передвижения не относилась к числу их достоинств.

Дождя все еще не было, но молнии сверкали все чаще, а гром так и вовсе рокотал почти непрерывно. Тяжелые тучи висели над головой, затмевая дневной свет, отчего кучер спешил миновать кенсингтонскую дорожную заставу как можно скорее.

Вскоре после «Хафуэй-Хаус», придорожной гостиницы, расположенной как раз на полпути между Найтсбриджем и Кенсингтоном, взорам обоих мужчин на облучке предстала крайне неприятная картина: в небольшой купе деревьев сбоку от дороги притаились трое или четверо всадников. Они находились чуть впереди, и в неверном дневном свете трудно было разглядеть, чем они заняты. На землю упали первые тяжелые капли дождя, и вполне вероятно, что всадники просто укрывались под деревьями от непогоды. Но местность вокруг пользовалась дурной славой, и, хотя час был еще ранний, чтобы грабители открыто вышли на большую дорогу, кучер принялся нахлестывать лошадей с намерением миновать опасное место галопом, посоветовав сидевшему рядом груму взять мушкетон наизготовку.

Сей достойный муж, с тревогой вглядываясь в пространство, признался, что не счел нужным брать с собой оружие, поскольку свойство нынешней поездки не предполагало настоятельной в том необходимости. Кучер, стараясь удерживать экипаж на середине дороги, попытался утешиться тем соображением, что ни один разбойник не рискнет напасть на честных путников средь бела дня.

– Укрываются от дождя, только и всего, – проворчал он и весьма непоследовательно добавил: – Как-то видел парочку негодяев, повешенных в Тайберне[51]. Грабили почтовые дилижансы, ехавшие из Портсмута. Отчаянная публика, эти ребята.

Они оказались уже на расстоянии окрика от таинственных всадников. К ужасу обоих мужчин, группа разделилась, и трое всадников рассыпались по дороге манером, не оставлявшим места для сомнений в их намерениях.

Кучер выругался себе под нос, но, будучи не робкого десятка, принялся усиленно нахлестывать лошадей, заставляя их ускорить бег, в надежде проскочить сквозь редкую цепь на дороге. Прозвучал выстрел, и над головой у него просвистела пуля, отчего он испуганно поежился, и в следующий миг грум, побелев от страха, ухватился за вожжи и изо всех сил потянул их на себя. Второй выстрел напугал лошадей, те понесли, а пока кучер и грум вырывали друг у друга вожжи из рук, парочка одетых в грубые шерстяные накидки бандитов подскакала к лошадям и взяла их под уздцы, вынудив экипаж остановиться.

Третий головорез, крупный мужчина в маске, закрывавшей все лицо целиком, подскакал вплотную к карете с криком: «Кошелек или жизнь!» – и, нагнувшись, распахнул настежь дверцу кареты.

Горация удивленно воззрилась на него, ничуточки не испугавшись. В лицо ей смотрело дуло огромного седельного пистолета, рукоятку которого сжимала грязная лапища. Ее изумленный взгляд скользнул выше, к сплошной маске, и она воскликнула:

– Б‑боже милосердный! Г‑грабители!

В ответ на ее восклицание раздался грубый смех, и мужчина с пистолетом прорычал пропитым голосом:

– Конные чистильщики, красавица! Мы тебе не какая-нибудь пешая шантрапа! Давай-ка сюда свои побрякушки, да поживее!

– Не дам! – решительно заявила Горация, обеими руками вцепившись в свой ридикюль.

Казалось, бандит даже растерялся от неожиданности, но, пока он колебался и раздумывал, второй грабитель в маске оттеснил его в сторону и рванул ридикюль на себя.