Выйти. Наспех попрощался. Свернул за угол и наблюдал, как она идет через сквер к остановке. Вдруг оглянется и увидит, как я возвращаюсь в подъезд?

Через час Наташа бегло дочитывала страницу из Алъберто Моравиа. Я не слушал, знал, что читает правильно и ошибок не делает никаких. Изучал пристально, болезненно, стараясь разгадать, откуда она пришла ко мне: голубая рубашка, мужская, из тонкой джинсовой материи, голубые обтягивающие джинсы, кожаный пояс с большой кованой пряжкой, кожаная заколка, высокие кожаные сапоги:

– Спасибо, все в порядке. И не жарко тебе? На стуле висела кожаная куртка с идущей наискосок длинной «молнией».

– Вечером собираюсь часок покататься.

– На мотоцикле?

Улыбка.

И вправду странное предположение.

– Почти. На Агамемноне.

– Что это такое?

– Переводить? Конь. Каурый такой. Мой друг.

– Да, вот здесь и вот здесь.

– «Он работал в траттории уже третий день, народу было мало, но он старательно брился каждое утро, вытирал стаканы, сгонял ленивым ударом полотенца мух с клетчатых клеенчатых скатертей на столах. Как он хотел бы, чтобы, все это оказалось не более чем дурным сном, как он хотел бы проснуться и увидеть другое небо, другие лица…»

– Правильно.

– Что правильно?

– Правильный перевод.

Настал черед топика, и я заволновался. Еще утром я решил, что предложу ей рассказать о первой любви.

– A, first love? – переспросила Наташа. – O.K, o.k… old boy.

– Почему ты перешла на английский?

– Итальянцы это любят. Хорошо. Итак…

Пауза. Она на секунду задумалась. Я увидел на мизинце левой руки, как мне показалось, новое кольцо, золотое, довольно тонкое, хорошей работы, с темно-синим овальным камнем.

– Сапфир?

– Тебе придется выбрать одну из трех историй моей первой любви, Питер. Первая, с девяти лет я была влюблена в юношу, который жил по соседству на даче. Наши родители дружили, мы играли в песочнице, потом ходили за ягодами, писали друг другу записки, оставляли их под камнем в лесу, в двенадцать лет он погладил меня по волосам, – как ты считаешь, Питер, не рановато? – в тринадцать мы впервые поцеловались, в пятнадцать лежали над пропастью во ржи и разглядывали крупные звезды на низком летнем небе.

– А дальше?

– А дальше – это уже не история первой любви. Вариант второй. Мы, познакомились на выставке. Ему было сорок. Холеный талантливый художник с шелковистой бородой и широкими бедрами. Он попросил меня попозировать ему. Я согласилась. Он читал стихи и жег свечи. Его мастерская с гипсовыми головами, торсами, ступнями и кистями завораживала меня; однажды он попросил попозировать ему ню, показывал альбомы, говорил о чарующей красоте женского тела, а потам распрекрасненъко и без затей…

– Ты опять начинаешь говорить гадости!

– Такие уж ли это гадости, а, Питер, ты не любишь этих гадостей?

– Третий вариант, – раздраженно оборвал я.

– Третий вариант уж совсем… – как сказать по-итальянски «чернуха»?

Мне сделалось очень неприятно. Яне хотел выслушивать омерзительный вариант, который, я не сомневался, она специально приготовила, чтобы, разозлить меня. Или просто чтобы пошалить, побаловаться, подразнить, но только зачем? Разве что из любви к забавам,

– Я скажу – не чернуха, а грустная история, хорошо? Это был отпетый подонок из соседнего подъезда, сынок каких-то торгашей, говорят, подворовывал, однажды в сквере, вроде того, что перед твоим домом, Питер, сорвал с какого-то парня кожаную куртку и потом продал ее кому-то за гроши. Он начал звонить мне, приглашать в кино. Я боялась его, он напивался и приходил, звонил в дверь, калотил в нее ногами, а папа мой так редко бывал дома, мама болела…

– И ты никому ничего не сказала…

– Что, страшно, Питер, погоди, то ли еще будет, он изрезал мою дверь бритвой, исписал все стены страшнейшей бранью, я боялась входить в подъезд, мне казалось, что он подкараулит меня и убъет, или, что того хуже… понимаешь, что того хуже, несколько раз он встречал меня пьяный со своими дружками, издевался, угрожап, но не тронул, он дурно повел себя с моей подругой и так запугал ее, что та никому не решилась пожаловаться на него, призналась мне несколько лет спустя.

– И это история твоей первой любви?

– Моей? Нет, его. А ты хотел историю моей первой любви? Я не поняла тебя, извини.

Самолет страшно качало. Он снижался рывками, падал вниз и потом, словно проштрафившись, взмывал вверх, уши заложило, но было несколько легче, чем при взлете. В салоне царила полнейшая тишина, все сидели смирно, вжавшись в кресла, потом где-то впереди заплакал младенец, теперь, небось, не угомонится до самого приземления, но я ошибся, он внезапно, даже как-то странно, смолк, – ни движения, ни шелеста газеты, только Мальвина пыталась накапать в пластмассовую розовую ложечку каких-то капель, не слишком успешно, неужели так распереживалась из-за перипетий, рассыпанных как жемчуг, на страницах ее немногосложной книженции? Неужели над вымыслом обливается слезами? Вряд ли.

16

Я упорно листаю журнал дальше. А это еще что такое? Вылитая Клавушка, тетя Клава, Клавдия Ивановна, «Автоклава» – так мы называли ее за глаза, нашу обожаемую школьную сторожиху, одинокую, пришлую, жившую в крошечной подвальной комнатке, хлебавшую суп прямо из алюминиевой, видавшей виды кастрюльки, всегда чистенькая, опрятная, в том самом синем халате с крупными плащевыми пуговицами и накладными растянутыми карманами, который далее узнавался постоянно, мягко облегающем ее округлую крепенькую фигуру, ладную, всегда «домашнюю» фигуру русской женщины под пятьдесят. И далее: крупные капли пота на крыльях носа и высоком, иссеченном продольными морщинами лбу, когда надраивает «уютными» ухоженными тряпицами подоконники, перила и дверные ручки, шрам прямо посередине, между двумя морщинами, рассказывала, что еще в юности пошла за водой к колодцу, да поскользнулась, нашли через несколько часов окровавленную и без сознания, зашивали потом. Безответная, роняла тихие слезы от наших отроческих шалостей, сморкалась в край платка, отглаженного, с отстиранными мелкими цветочка-, ми, никогда никто и не видел ее волос, всегда повязывала голову этим платком, наверное, разрезала старую скатерку или занавеску и наделала себе косынок. Единственная, кажется, молчаливо не осудила историка нашего, стрелявшегося из-за Светки Ивановой, полногрудой, с живыми черными глазами; тогда на собрании педсовет бесновался: «Почему, скажи ты нам, ты сначала выстрелил в учебник истории, а потом себе в живот, это объясни, и без вразумительного ответа…», спасли, ругали под портретами, исключили…

«FLOWERS OF THE NORTH POLE», «FLOWERS» набрано разноцветными буквами, журнал, внизу цифры 48 и 49 – номера страниц под Клавушкой; на зеленом из огромных листьев и ветвей фоне белыми буквами разъяснение: в этом «живом гербарии», оранжерее-заповеднике в Мурманске сохранены деревья, которым 350–400 лет. Подрезает листья. Уныло позирует с опущенными глазами. Море зелени и света, а за окном, наверное, темень и снег.

Дальше следующий разворот. Крупно – желтым и голубым: «Очарование сибирской реки». Умопомрачительный пейзаж сине-черные горы, зеленые ели, голубая река, отражающая небо, горы, лес… В окошечке посередине двое годовалых малышей, плосколицых, в роскошных оленьих комбинезонах.

Мальвина ерзает в кресле. Тянет руку и нажимает на кнопку вызова бортпроводницы. Дальше. Текст и десяток цветных фотографий: красное закатное солнце над красного золота рекой и черная полоска леса, мужчина с огромными рыбинами, лодки, шаман колдует у ночного костра. Palace Hotel, пять звездочек, 19, Tverskaia Street 125047 Moscow, fax, telephone, слева Московское трио, трое красавцев во фраках на фоне особняка с охраняющими его мраморными львами. Дальше.

Она была в тот вечер необыкновенно красива. Томная. Черный кружевной жилет, белая шелковая блуза, коралловая нить, черная юбка в пол, остроносые закрытые туфли на каблуке, чуть подкрашенные глаза.

– Траур или театр?

Мой легкий ироничный вопрос показался мне вполне удачным,

Рассеянный взгляд, направленный куда-то внутрь.

– А что это за рыбка, Питер?

– Один из хирургов. Живет в водах Индийского и Тихого океанов. Видишь, какие у него забавные черные щечки?

– Щечки? У него? А почему отселен?

– Любит теплую воду.

– А ты, Питер, какую любишь воду?

«Египетский сервиз императора Наполеона». Тарелки. Черные с золотом. Изготовлено во Франции в 1804–1806 гг. В стиле классического ампира. Мраморный юноша. Белый, плотный, широкий. С приклеенной правой рукой, на голове – огромное золотое блюдо.

– Ты настоящий, Питер, настоящий и удивительный, как твои рыбы. Я благодарна тебе.

Стюардесса вернулась к Мальвине со стаканом воды

– Пап, мы не разобьемся? А нас встречают на машине?

– Мне неприятно брать у тебя деньги, Наташа.

– А что тебе было бы приятно? Впрочем, как хочешь.

Крупные серые буквы вполразворота: «Великий мастер». Мельче – черный текст, сходящийся конусом книзу: «Шаляпин родился в старинном русском городе, в Казани, на берегу знаменитой русской реки Волги 13 февраля 1873 года в семье служащего Ивана Яковлевича Шаляпина и его жены Евдокии Михайловны Позоровой». Странно сформулировано. «Волжские просторы, русские народные песни и легенды оставили глубокий след в его детской душе».

Мальвина обмахивается газетой. А что, интересно, оставило глубокий след в ее детской душе? Угрюмый отчим? Мышь, попавшая под плуг? Одноклассник, съехавший на мотоцикле с обрыва и сломавший себе шею, но зато выигравший спор?

– Ну что ж, Наташа, давай сегодня попробуем описать кого-нибудь. Расскажи мне о…

– Можно я опишу тебя, Питер?

Чувствую подвох, но расслаблен, соглашаюсь с улыбкой, вполне беспомощной.

– Ты… ты женился курсе на пятом…

– На четвертом…

– Ты женился курсе на пятом, успел, многие из твоих друзей женились на втором, окутывались словно некоей тайной, ставили ширмы…