Марина оглянулась на побледневшего Лёшку:

– Присядь! Вон скамеечка.

Он сел, не чувствуя под собой ног. Воздух наэлектризовался, волосы у него на теле стали дыбом, и Леший услышал знакомый хрипловатый смех, звучавший где-то внутри его самого. Он вдруг ощутил, что та гиря вины, которую он все это время волочил за собой, исчезла. Он вдохнул морозный воздух и засмеялся: «Как же легко на душе!»

– Спасибо! – сказала Марина. – Спасибо! Я всегда буду тебя любить.

И Леший повторил вслед за ней:

– Спасибо! Любить – не обещаю, но что помнить буду – это точно.

В такси они держались за руки и чувствовали себя школьниками, отпущенными на каникулы раньше срока, а Лёшка всю дорогу улыбался – ничего не мог с собой поделать! И словно не машина их везла – на крыльях летели. Войдя домой, он не выдержал – снимая с Марины шубку, обнял ее сзади, поцеловал несколько раз в шею, около уха, отогнув воротник-стойку, а Марина, резко повернувшись, притянула Лешего рукой за шею, и они так впились друг в друга, целуясь с какой-то даже яростью, что на какое-то время ослепли и оглохли. Лёшка с силой прижал ее к входной двери, и только услышав совсем близко звонкий голос Ваньки, кричавшего бабушке: «А я не хочу! Не хочу!» – они замерли, тяжело дыша и бессмысленно глядя друг другу в глаза.

Марина приложила палец к губам и за руку потащила его в спальню. Они лихорадочно раздевались, путаясь в застежках и пытаясь помогать друг другу – посыпались градом пуговицы от Лёшкиной рубашки, а он, рыча от нетерпения, стаскивал с Марины через голову свитер. Проваливаясь в бездну, Марина нащупала рукой подушку и вцепилась в нее зубами, чтобы крик не услышали дети. Потом они бессильно лежали на берегу, выброшенные волной, – и стало слышно, как бабушка ворчит, проходя мимо по коридору:

– Совсем с ума посходили, белым днем запираются! Ночи им мало!

Посмотрев друг на друга, они захохотали – и никак не могли остановиться. Алексей смотрел, как Марина ходит, обнаженная, по комнате, собирая разбросанные вещи, и был так счастлив, как никогда. Марина остановилась перед зеркалом и стала скептически себя разглядывать, ероша рукой ежик серебряных волос на голове. Леший засмеялся и, подойдя, обнял ее:

– Что, жалеешь?

– И не говори! И что это я… Теперь когда еще вырастут!

– Марин, да не переживай! Это я такой эстет, что мне длинные волосы подавай, а на самом деле – черт тебя знает, тебе и правда идет!

– И что, у меня идеальная форма головы?

– Конечно, я же художник, я вижу. У тебя идеальная голова, у тебя идеальная грудь…

– Ну что ты делаешь… перестань…

– И попка тоже идеальная!

– Ай!

– И я хочу, чтобы ты мне позировала…

– Прямо сейчас?!

– А ты можешь?

– Ну, начинается…

– Пожалуйста!

– Скажи: пожалуйста, с бантиком!

– С двумя бантиками!

– Стоять, что ли, надо?

– Ага! А ты можешь… в балетной позе стоять?

– На пуантах?

– Ну, хоть на цыпочках! Мне надо позу найти. Руки я уже вижу, а вот ноги… Надо поискать. Ты можешь вот так ногу согнуть?

– Так?

– О-о!

– Да ну тебя! Подожди… Так это что? Это я тебе для портрета Киры должна позировать? Нет, это я просто не знаю, что такое!

– Марин, да это не портрет Киры, это будет картина. Там от Киры только красные волосы, и все. Она и похожа не будет. Честное пионерское!

– Нет, ты подумай, а! Где это видано, чтобы жена позировала для портрета любовницы. Рассказать кому…

– Ну, Марин! Ты же моя самая лучшая любовница! Ты же моя самая лучшая натурщица! Тебе же равных нет!

– Ишь, замурлыкал! Ну ладно, так и быть. Тиран!

– Угу. Я такой. Ты забыла? Ты моя любимая игрушка, а я – кто?

– Ты мой повелитель…

Валерия и правда их отпустила. Они так и разговаривали, глядя в глаза своим отражениям в зеркале – смеющиеся, голые, свободные, влюбленные. Марина, улыбаясь, смотрела, как призрачный Лёшка в зеркале гладит, лаская, грудь призрачной Марины – оба вспоминали то первое зеркало, перед которым они так же стояли десять лет назад, и Марина мучительно стеснялась наготы, а потом Леший увидел в нем картину – своего первого «Ангела», потом они с огромным трудом перевозили зеркало на новую квартиру, и в конце концов Леший разбил его, запустив в ярости будильником после ссоры с Мариной.

– Ты совсем не изменилась за эти годы, – сказал Леший, и они поцеловались, а их отражения в зеленоватой глубине зеркала все медлили, любуясь обнявшейся парой, и только через пару секунд обнялись сами – надо же было соответствовать оригиналам.

Картину Алексей написал очень быстро – он еще в аэропорту увидел ее почти целиком, только немного помучился с позой. Марина ахнула, когда увидела:

– Ничего себе!

Это была девочка-подросток с ярко-синими глазами и огненно-красными клоунскими волосами, торчащими в разные стороны – худенькая, перламутрово-бледная. Она стояла в позе, гротескно повторяющей балетную позицию: левая нога на мыске, правая согнута в колене, а руки кольцом сложены перед грудью – миг вращения в фуэте, остановленный кистью художника. Кроме белоснежно-искрящейся балетной пачки и тяжелых расшнурованных ботинок, какие любят носить подростки, на ней больше не было ничего из одежды, только полосатые вязаные – недовязанные, с висящими концами ниток! – митенки на руках, такие же гетры на ногах и шарфик, захлестнутый вокруг тонкой детской шеи.

Неустойчивая поза, взметнувшиеся волосы, развевающиеся шнурки и цветные нитки, летящий шарф, пульсирующий размытыми цветами фон – все создавало иллюзию движения, цветного вихря, повторяющего в разных оттенках и сочетаниях красный, синий, перламутрово-белый и оливково-коричневый, – ботинки и полоски на вязаных вещах. Нежность юного тела с вызывающе обнаженной маленькой грудью, грубость тяжелой обуви с металлическими заклепками, шерстяная мягкость вязанья, дерзкий синий взгляд и детский беззащитный рот – все вместе вызывало такой мощный взрыв эмоций, что хотелось прикрыть глаза, но даже под закрытыми веками продолжала крутиться в фуэте яркая, слабая и жестокая девочка…

– Как ты ее! – сказала Марина. – Потрясающе!

– Здорово вышло, правда? – Леший был доволен: все получилось, как он хотел.

– Да-а… Ты знаешь, что ты написал?

– Что?

– Это символ взросления. Подросток, тинейджер – и не ребенок, и не взрослый. Бунт, одиночество, жажда любви, вызов. Да, это Кира.

– Марин!

– Да не Кира, не портрет! Кира, как идея.

– Ну, ты у меня философ! Прямо искусствовед.

– Не ругайся! И как ты это придумал, с нитками! Только подчеркивают незавершенность…

– Правда?

– А вот грудь ее ты никак позабыть не можешь!

Грудь была действительно – Киры. Да и все тело, перламутрово-розовое – Марина хорошо помнила смытую Лешим картину.

– Хочешь, я ее одену? – тихо спросил Алексей. – Я думал, как лучше – мне показалось, так.

– Оденешь? – с сомнением сказала Марина. – Во что?

– Сначала я хотел такой цирковой лифчик – знаешь, в блестках? Но это сразу как-то снижает впечатление…

– Да, дешевка.

– Потом думал – балетный лиф, белый. Тоже не то. Еще была идея – короткую куртку кожаную, под ботинки. И распахнуть! Чтобы тоже всякие ремни с заклепками развевались…

– Косуху? Нет, ты знаешь, так, как есть, – лучше всего. Ты не обижайся на меня! Картина – прекрасная. Я горжусь, что ты такой художник. А ее грудь я уж как-нибудь переживу!

– Все равно твоя – лучше!

– Не подлизывайся!

С этой вещью Леший, всегда тяжело выпускавший из рук свои картины, расстался на удивление легко – через пару дней отвез в галерею, и ее тут же кто-то купил, несмотря на рекордную цену.

Пока Лёшка писал картину про тинейджера, дома подрастал собственный – Степик. Марина даже с некоторым ужасом смотрела, как стремительно он вытягивается, мгновенно вырастая из курток, джинсов и кроссовок. Он все время хотел есть – иногда даже сам, ужасно стесняясь, просил бутерброд, хотя Скороговорка кормила их вволю: дети растут, им надо много энергии! Степик вообще был очень деликатен – Марина понимала: он чувствует себя чужим, пригретым из жалости, и старалась изо всех сил, чтобы он прижился. Степик никогда ни на что не претендовал, а если Марина ему что-нибудь давала, всегда спрашивал: а детям? Он трогательно присматривал за «детьми», ухаживал за бабушкой, Ксения Викентьевна не могла на него нарадоваться, а сама Марина никогда не забывала, как он – совсем еще крошечный – подал ей руку, когда она спускалась по лестнице в доме Валерии:

– Держись, а то упадешь!

Умный, тонко чувствующий, очень красивый мальчик – Марина действительно его любила и даже подумывала, что бы такое предпринять и узаконить свое нечаянное опекунство. К тому же оказалось, что у Степика абсолютный слух и он легко подбирает любые мелодии на пианино, купленном для Муси, – ее следующее увлечение после скрипки. С Лёшкой у него были сложные отношения – Степик как-то старался не приближаться к нему без необходимости, хотя Леший внешне вроде бы не делал никакого различия между ним и остальными детьми. Марина даже спросила:

– Лёш, а ты что, Степика не очень любишь? Он тебя раздражает? Ты же был не против?

– Да нет, я нормально к нему отношусь, жалею. Но мне с ним, знаешь, как-то… неловко, что ли.

– Потому что он не твой? Или потому, что он черный?

– Марин, ну ты что в самом-то деле? Я кто, по-твоему, расист? Наоборот, он мне нравится, я даже написать хотел – он живописный, яркий! А что не мой… Не знаю. Может быть. Мне кажется, это все-таки от него идет. Он так смотрит иной раз – прямо Валерию вспоминаю, ей-богу! Кажется – насквозь видит. И не одобряет.

Марина связалась с юристом Анатолия и выяснила, что Степик – только под опекой, поэтому вполне можно оформить усыновление. Она боялась, что Лёшка будет против, но тот обрадовался:

– Это ты хорошо придумала. Тогда он совсем нашим будет. Эти-то против не будут?