По-хорошему, надо бы доучиться – но все валилось из рук. Его выгоняли то с одной работы, то с другой: там подрался, там разбил машину – он заводился мгновенно, круша все вокруг, а сила у него была немереная. Потом вдруг решил, что надо разыскать Верку – зачем, и сам не понимал. Они поженились сразу после школы – Вера пришла к ним в восьмом классе, и после долгой разлуки он плохо помнил, как выглядела сбежавшая жена. Помнил что-то светленькое и мелкое.

Но так хотелось… Даже не секса, нет! Хотя и этого тоже, но тут-то проблем не было: девчонки определенного сорта на Анатолия так и вешались. Правда, быстро сбегали, после того как узнавали его бешеный нрав. Ему так хотелось любви, понимания, ласкового взгляда! Так хотелось забыться, уткнувшись в мягкую женскую грудь – чтобы теплая рука гладила по голове и утешала: «Все пройдет, мой мальчик! Все пройдет!» Почему-то он решил, что Верка, увидев его, сразу одумается и они, взявшись за руки, уйдут вместе… Куда, он еще не придумал. Главное было найти Верку!

Он раздобыл адрес у ее подруги и поехал в Москву. Сначала для храбрости выпил, прямо на вокзале, потом еще немного и, когда заявился к Верке в Южное Бирюлево, был уже довольно сильно пьян. Ему никто не открыл, и он долго стучал кулаками в дверь, классически крича: «Верка! Открой! Твой муж пришел!» Соседи вызвали милицию, он подрался, и его забрали в ментовку, откуда его выручила та же Верка – ей сообщили соседи. Слегка присмиревший, он угрюмо ел борщ у нее на кухне, шмыгая разбитым носом, а Веркин новый мужик нервно курил на лоджии. Верка – действительно светленькая и мелкая – нисколько Анатолия не боялась. Характер у нее был легкий, но сильный. Они долго разговаривали, сидя рядышком, и в конце концов Анатолий таки уткнулся носом в ее мягкий живот: Верка была на пятом месяце. Она погладила его по голове и сказала:

– Вот видишь, как нескладно все получилось. Уж ты прости меня. А у тебя все наладится, правда. Поезжай домой.

– Да ладно, – сказал он и пошел к двери.

Уйдя в ночь, он обнаружил, что у него нет ни копейки денег. Возвращаться к Верке и просить взаймы? Ну, нет! Он как-то вышел к железной дороге и зайцем доехал до Павелецкого вокзала, откуда пешком пошел по Садовому кольцу к Комсомольской площади – обратный билет у него был. Дошел он только до Крымского моста, где и застрял.

Тоска, навалившаяся на него при виде реки, в черной воде которой отражались яркие гирлянды разноцветных фонариков, украшавшие мост к ноябрьским праздникам, была невыносима. «Зачем так мучиться?» – подумал он, уныло глядя на плещущую внизу воду с радужными бензиновыми разводами. Кончить разом – и все. Он и раньше думал об этом, но никак не мог выбрать подходящего способа: вешаться было противно, резать вены или бросаться под поезд – как-то не по-мужски, стреляться – не из чего, а вот прыгнуть в реку – в этом, пожалуй, было что-то лихое и даже геройское. Он представил, как заорет и полетит, раскинув руки – может, попробовать? А что? Кому-нибудь он нужен? Да никому! Никто и не заметит, никто и не вспомнит, что жил на свете Толя Свешников.

Фонарики на мосту придавали всему происходящему какой-то карнавальный оттенок, и его все время разбирал несколько истерический смех. Почему-то было очень важно узнать, где точно середина моста. Он уже два раза прошел туда и обратно, считая шаги – один раз сбился. Получилось 890. Значит, середина – 445. Он шел и считал: «Триста семьдесят пять… триста девяносто восемь… четыреста… четыреста двадцать один…» Несколько раз что-то прогудело сзади, потом еще раз и еще. Он остановился на четыреста тридцать седьмом шаге и оглянулся. Медленно ехавшая за ним машина притормозила, дверца открылась – и оттуда хлынул, как показалось обомлевшему Толе, поток яркого солнечного света.

– Ну ты что, не слышишь? Я тебе сигналю-сигналю. Садись быстрее, холодно.

У женщины был низкий теплый голос, и Анатолию сразу сделалось так радостно внутри, как в детстве, после молока с медом. Он послушно сел, посмотрел на сидящую за рулем женщину и зажмурился от ее неправдоподобной красоты. Незнакомка улыбнулась, качнулись длинные серьги – мотор взревел, и они поехали вперед. С тех пор они так и ехали по жизни «в одной машине»…

– А теперь вот самому придется пешком топать.

– Ты справишься, я уверена.

– Справлюсь, конечно. Валерия из меня человека сделала, да нет, какого человека – танк. Я так думал. Но когда… ты… Господи, как же мне хотелось, чтобы она хоть разок так на меня посмотрела, как ты на своего Лёшку. Я до сих пор помню, как ты к нему шла – на выставке, что ли, забыл – всю толпу как ножом разрезала. Как мечтал, чтобы она приревновала, чтобы кричала подо мной от страсти – по-настоящему, не играя. Как угодно могла меня завести, но сама была как лед…

Марина не выдержала – подошла и обняла Анатолия, ощутив, как вздрогнули его плечи. Ничего сексуального не было в этом сильном объятии – только жалость, сострадание и нежность. Но в то же самое время, когда пальцы Марины гладили его мягкие короткие волосы, так не похожие на жесткую Лёшкину шевелюру, другая Марина, не чувствуя ничего даже близко похожего на возбуждение или желание, с холодным любопытством естествоиспытателя думала: «А каково это – переспать с ним?» И та, первая, понимала, что вполне способна дать ему это женское утешение. Легко, без особых переживаний, и даже, вполне вероятно, испытать удовольствие, вон он какой: большой, сильный… опытный. А Лёшка ничего и не узнал бы. Может быть, тогда, наконец, растаяла бы ее собственная обида, все еще живущая в глубине души, как свернувшаяся черная змейка?

Анатолий поднял голову, и несколько секунд они смотрели друг на друга – Марина только сейчас разглядела, что глаза у него серо-зеленые в легкую крапинку, как крыжовник.

– Не надо, – сказал он. – Спасибо тебе, но не надо. Пусть все будет, как есть. Так лучше.

Встал, крепко прижал ее, поцеловав в макушку, и отпустил.

– Спасибо. Не оставляй нас, – сказал напоследок.

– Да куда же я денусь…

Он задержал ее руку в своих жестких ладонях:

– Только будь осторожна! Ты слишком добрая, нельзя такой быть, сожрут. Наш брат доброты не понимает.

– Ваш брат – мужчина?

– Да. Мы только в одну сторону мыслим!

– Это точно.

– Так что – побереги себя, хорошо?

– Хорошо.

Он вышел, Марина тут же села – ноги не держали. Что же это такое? В голове у нее был полный сумбур: она же сейчас только что готова была… Да на все была готова! Физической измены не случилось, но эти несколько секунд, когда они с Анатолием смотрели друг другу в глаза, сблизили так, что спи хоть десять лет в одной постели, ближе не станешь. И что это – измена? Или нет?

В дверь заглянул Леший:

– Может, домой уже пойдем? Что ты тут сидишь?

Господи, если сейчас еще и с Лёшкой объясняться! Но он не сказал ни слова, хотя посмотрел мрачно. Не разговаривали и дома, только ночью, видя, что она повернулась спиной, Лёшка спросил:

– Марин, что происходит, а?

– Ничего.

– Я не слепой! – Он повысил голос.

– Я устала. Завтра поговорим.

Леший встал и ушел, а Марина, наконец, заплакала – от горя, изнеможения и бессилия: «Господи, эти мужчины! Ничего я в этой жизни не понимаю, ничего! Да и себя плохо понимаю – вот что это сегодня было, что? Как я устала, кто бы знал…»

Надо было идти мириться.

Леший разбирал в мастерской рисунки, когда Марина тихо вошла и, скользнув под его рукой, обняла и прижалась:

– Что ты тут делаешь? – спросила она, разглядывая картинки.

– Да вот, разбираю. Я хочу все эскизы им отдать. Ты посмотри – что мы себе оставим?

– Это ты правильно придумал.

Марина перебирала рисунки – везде Валерия: смеется, хмурится, улыбается. В рост и оплечно, в профиль и анфас. Вот одни только руки с браслетами, скрещенные ноги с высоким подъемом, изгиб длинной шеи с узлом волос – в ухе качается серьга…

– Как мне хотелось ее обнаженной написать! Такое совершенное тело…

– Не решился?

– Ну да, постеснялся.

– Она бы позволила.

– Да, пожалуй. – Он вспомнил, какой Валерия предстала перед ним в краткий миг откровенности.

– А ты никогда не хотел ее – как женщину?

– Да что ты! Даже в мыслях не было. Я на нее смотрел, как на античную статую за бронированным стеклом, только так, ты что!

«Античная, но гетера», – подумала Марина.

Лёшка заглянул ей в лицо, заметил, что плакала, поцеловал в висок:

– Марин, ты ведь… не уйдешь от меня? К нему?

– Даже не надейся!

Она шмыгнула носом, и Лёшка невольно улыбнулся.

– Дай мне что-нибудь, салфетка есть?

Он подал ей коробку с салфетками.

– Нет, если я тебе надоела, то, конечно…

– Ну что ты такое говоришь!

– А ты? Опять напридумывал невесть что?

– Но я же видел – на поминках.

– И что ты видел? Мы только разговаривали.

– Не только.

– Ну хорошо-хорошо. Обняла его, поцеловала. Лёш, у человека горе – мне его жалко. Я его как родственника, как брата утешала, можешь ты это понять? Я точно так же… не знаю… Сережку Кондратьева поцеловала бы!

– Сережку?..

– Т-то…

Она вдруг запнулась на звуке «т», чуть было не сказав «Толя» вместо «Лёша», но вовремя прикусила язык: «Этого еще не хватало, совсем с ума сошла!»

– Ты пойми, наконец, ничего такого между нами не было и быть не могло! Это все просто по-человечески, по-дружески, понимаешь?

– Ну да, ты-то, может, и по-дружески. А он… Ты же не знаешь ничего. Он же гулял от Валерии. Чуть не у нее на глазах… Наташу помнишь? Няню? Ну вот!

– Что – вот?

– С ней тоже.

– Ты откуда это знаешь?

– Откуда! Все оттуда! От Киры, откуда еще. Наслушался, пока…

– А если я тебе скажу – Валерия все знала? И сама ему разрешила?

– Да ладно?

– Она не могла… Помнишь, как ты про нее говорил – Снежная королева? Вот такой она и была.