Если Анатолий принял страшную правду сразу, то девочки так и не поняли всей серьезности положения. Были очень молоды. Запланированная учеба в Лондоне отменилась, обе поступили в Московский университет: Мила – на искусствоведение, Кира – на экономику. Новые друзья, новые занятия отвлекали – им казалось, все наладится: вот мать подлечится и опять станет прежней, и все будет хорошо. Никто из семьи не мог прийти Валерии на помощь – слишком долго она была главной помощницей всем вокруг. Единственным человеком, который мог хоть как-то ее поддержать, была Марина, но Валерия не сразу осмелилась к ней обратиться, так осложнились между ними отношения. Но в конце концов решилась и сама приехала к Злотниковым. Марины не было дома, а Алексей, открыв дверь, не сразу узнал Валерию:

– Вы подстриглись!

Она подстриглась и словно бы стала меньше ростом – только потом он сообразил, что на ней туфли без каблуков. Он приглядывался, недоумевая: нет ее всегдашних браслетов, нет лака на коротко подстриженных ногтях. Нет света в глазах! И постепенно страшная догадка стала проникать в его сознание. Валерия попыталась было посмотреть его картины, но быстро устала – она теперь уставала от малейшего усилия, все тяготило, само тело казалось лишним и обременяло душу.

– Можно я прилягу?

– Конечно.

Он уложил ее на диван в мастерской, сам присел рядом на пол, с тревогой разглядывая бледное лицо с тенями под глазами.

– Ты… больна? – спросил он, даже не заметив этого «ты», прежде совершенно немыслимого между ними.

– Да.

– Все плохо?

– Непоправимо.

Она закрыла глаза, и по щеке поползла слеза, потом другая…

Он осторожно погладил ее по щеке, утерев слезы, и, пока не приехала Марина, так и сидел на полу, держа Валерию за ледяную руку. И все те часы, что Марина провела с Валерией, помогая ей собраться с силами, он работал в гостиной, разбирая старые эскизы и делая новые: обдумывал, как написать портрет Валерии – молодой и прекрасной.

– Лёш, она зовет тебя, подойди.

Он подошел. Она сидела на диване – слава богу, повеселела немного. Сел рядом, поцеловал тонкую бледную руку – Валерия вздохнула.

– Я тебе хотела сказать: ты не казнись из-за Киры, хорошо? Я понимаю, устоять было трудно.

Алексей увидел, как ее глаза ожили улыбкой, и Валерия словно помолодела и расцвела:

– Она же все-таки моя дочь.

Это было сказано даже с некоторой гордостью, и Леший невольно подумал: «Какова же она сама была в юности?!» А Валерия, усмехнувшись, на секунду показала ему – какова. Это – погибель, понял Алексей и отвел глаза. Надо же, как она смогла спрятать все это колдовское, сокрушительно женственное, манящее, чем в избытке одарила ее природа, в облике холодной античной скульптуры, под маской прекрасной дамы, которой можно было лишь поклоняться, пока она снисходительно взирает с высоты. Руку-то поцеловать не каждому позволяла! И вдруг осознал, как непроста была ее жизнь, несмотря на внутреннюю силу, которой она обладала, на весь ее мощный дар: столько соблазнов, ловушек, жадных притязаний и опасностей было вокруг, так трудно сохранить себя, свою душу. Спасет ли красота мир, неизвестно, но себя она – не спасает.

Марина часто ездила к Валерии, пыталась как-то помочь, но видела: бесполезно. Валерия не может – не хочет – бороться. Поздно. Когда стало совсем плохо, Марина проводила рядом с Валерией целые дни, возвращалась только ночевать. Лёшка видел, как тяжело это дается Марине: дома она сразу садилась медитировать или падала без сил на постель. Он все понимал, однако все равно чувствовал себя брошенным. Милу Марина утешала как могла, а Кира ее избегала. У матери она тоже почти не появлялась. Не выдержав, Марина зашла однажды к Кире в комнату.

– Что тебе здесь надо?!

Марина с удивлением заметила, что Кира ее боится.

– Я хотела узнать, как ты?

– Нормально.

– Почему ты к маме не заходишь?

– Она тебе не мама!

– Мне – нет. Тебе – да. Так почему ты к маме не заходишь?

Кира молчала. Марина всмотрелась: надо же, какой букет чувств и эмоций – страх, тревога, ревность, боль, злость…

– Девочка, я это все тоже пережила. У меня мама умирала от рака. И знаешь, что я чувствовала? Злость.

– Злость?

– Да. Я злилась на нее – зачем она заболела, зачем умирает, как будто это было в ее власти. Я не могла простить ее…

У Киры глаза наполнились слезами:

– Но мама же – другая. Она столько может. Почему она? И ты тоже! Почему ты ей не поможешь?

– Я пытаюсь. Но твоя мама устала. Нет сил жить, понимаешь? А если она не хочет сама – я ничем не помогу. Тебе надо к ней заходить – она ждет, спрашивает.

– Я не могу. – Кира зарыдала. – Я не могу.

– Послушай меня. – Марина села поближе и, как Кира ни упиралась, обняла ее за плечи. – Послушай, детка. Это больно, я знаю. Тебе придется через это пройти. Мама умрет. У тебя осталось совсем мало времени, чтобы побыть с ней, сказать ей, как ты ее любишь, выслушать, что она захочет сказать. Если ты этого не сделаешь, ты всю жизнь будешь себя казнить. Как я.

– Как ты?

– Да. Мама… Мама хотела со мной поговорить. А я струсила, не стала слушать, сказала: «Потом, успеется!» Как она на меня посмотрела!..

– Я боюсь – приду и заплачу.

– А ты не думай о себе, понимаешь? Думай о маме! Она так тебе обрадуется! Ты же сильная девочка, ты справишься. Пойди вместе с Милой, вам легче будет.

Хуже всех было Степочке – одиннадцать лет, он уже все понимал, и Марина с тоской смотрела на его неприкаянную фигурку, когда он в одиночестве бродил по дому. Он только что пережил ужасное разочарование – пару лет назад Степик доверил Марине свою самую страшную тайну: он хотел быть волшебником, как Гарри Поттер!

– Мне совсем скоро одиннадцать! Как ты думаешь, а вдруг я тоже попаду в Хогвартс?

– Я не знаю, все может быть! Но ты же не сильно расстроишься, если этого не случится, правда?

Он вздохнул:

– Я постараюсь…

Конечно, он расстроился, а Марина не знала, смеяться или плакать: такой большой мальчик, а верит в сказки! Хогвартс, надо же. Потом засмеялась уже над собой – а сама-то ты кто? Только волшебной палочки и не хватает. Марина всегда думала о Степике с огромной нежностью – между ними с самой первой их встречи образовалась удивительная душевная связь. Марина никогда не забывала, как этот крошечный темнокожий мальчик с кудрявой головкой обнял ее за шею и громко прошептал прямо в ухо: «Я тебя люблю!»

Раньше Марина недоумевала: зачем Валерия взяла Степика в дом? Она и дочерьми-то не сильно занималась, отдав их в руки гувернанток и домашних учителей, а уж мальчиком и подавно – ну, поиграет с ним немножко, и все. Как с котенком. Но теперь Марина ясно чувствовала, что в Степочке тоже есть доля той силы, которой одарены они с Валерией: он не умел читать мысли или воздействовать на людей, но был так чуток и доброжелателен, что любой, кто с ним общался, сразу проникался обаянием мальчика и заряжался позитивной энергией. «Неужели Валерия этим пользовалась?» – думала Марина, чувствуя невольный озноб, и вспоминала, каким монстром увидел ее Леший.

Валерия держалась изо всех сил, но быстро угасала. Однажды она вдруг нервно зашептала, вцепившись слабыми пальцами в руку Марины:

– Не могу я больше, не могу, скажи ты ему, пусть отпустит, не могу, сил нет…

А потом взмолилась, глядя в глаза Марине:

– Помоги мне, помоги, ты же можешь, я знаю, и никто никогда не узнает, я сама не могу, не получается, он меня держит, помоги, ты же можешь! Или нет?

И Марина, плача от бессилия и целуя ее холодные руки, забормотала какие-то глупые утешительные слова – как будто можно было уберечь от невыносимой боли, от смерти… Никогда, ни за что не смогла бы она сделать то, о чем просила ее Валерия. Даже во имя милосердия и сострадания. Все равно, как ни крути – это убийство.

Был один из немногих вечеров, когда Марине удалось поговорить с Анатолием: они сменяли друг друга у Валерии, а в этот раз к ней пошли девочки. Марине было странно вспоминать, что когда-то она боялась Анатолия – общая беда их объединила. Она поняла: он просто очень замкнутый, сдержанный человек и редко открывается для общения, но с ней – все чаще и чаще. Между ними установилась какая-то почти родственная близость. Вот и сейчас: она сидела, вытянув ноги и закрыв глаза – ждала, когда придет за ней машина, Анатолий присел напротив, пригорюнившись над бокалом бренди, они вели неспешный разговор о каких-то необязательных вещах, избегая главного, что болело у обоих. Вдруг Марина вспомнила:

– Ах да! Толя, я все хотела сказать – Валерия… Мне кажется, она кого-то очень хочет видеть.

– Она… сама сказала?

– Нет, я так поняла, по-своему. Она мучается этим. Только я не знаю, кто это.

– Я знаю, кто. Я сделаю.

Он вздохнул, потом сказал:

– А что ты ездишь туда-сюда? Тяжело же. Пожила бы у нас пока.

– Да ничего, мне не трудно. Я и так дом забросила совсем.

– Недолго осталось…

– Да.

И вдруг, бросив на нее мгновенный острый взгляд, Анатолий спросил:

– Твой – ревнует?

– Конечно.

– Боится, что?..

– Да.

– Ладно, пусть успокоится. У меня есть кому меня утешить. Давно.

– Как?

– Вот так. И Валерия знает. Она…

– Разрешила?

– Вроде того. Так что не переживай.

– Господи, как все сложно.

– Не просто, да. Кстати, о сложностях – я все знаю, Валерия рассказала. Про твоего… героя и мою вертихвостку. Так что пусть поревнует – ему полезно.

– Толь, ну что я могу сказать!

– Да ничего и не скажешь. Все мы… мужики… одним миром мазаны, как видно. Все на вас держится. Так что – крепись.

– Стараюсь.

– С тобой хорошо говорить, ты знаешь?

– Потому что я слушаю.

– Ни с кем никогда не говорил так… только с ней.

Он долго молча смотрел на Марину – ей стало неуютно под его напряженным взглядом.