Я закричала:

– Кота надо срочно везти в больницу!

Джон, кажется, очень удивился:

– Ты шутишь?

– Нет, – говорю, – я серьезно.

Я достала с верхней полки бельевого шкафа контейнер для переноски котов – я знаю, где миссис Фрайлендер его хранит.

– Заверни его в полотенце.

Джон так и стоял на том же месте.

– Так ты серьезно?

– Совершенно серьезно, – сказала я. – Нужно достать из его живота резинку, пока она что-нибудь не закупорила.

На самом деле я не представляю, может ли резинка что-то закупорить в животе, но стоило только посмотреть на Твидлдума с его застывшим взором, как сразу становилось ясно, что он заболел. Джон взял полотенце, завернул в него Твидлдума (надо сказать, что прежде, чем ему это удалось, Твидлдум оставил на нем несколько царапин пугающего вида), и мы повезли его в ветеринарную клинику, в которую, как мне известно, миссис Фрайлендер в свое время возила Твидлди, когда он с таким печальным для себя исходом проглотил резинку с выпуска «Кроникл». А знаю я это потому, что после смерти Твидлди миссис Фрайлендер просила тех, кто присутствовал на похоронах, вместо цветов послать в клинику пожертвования.

Как только мы вошли в клинику, Твидлдума у нас взяли и срочно понесли на рентген. Мы больше ничего не могли сделать, оставалось только ждать и молиться.

Думаю, ты понимаешь, что мне было нелегко сидеть и молиться, потому что на самом деле я могла думать только о том, как я ненавижу «Кроникл», ведь из-за него у меня сорвалось важное свидание. Во всяком случае, я рассчитывала на свидание. Я все думала про то, как «Кроникл» вечно печатает горячие новости раньше нас и что у них рождественская вечеринка бывает в Водном клубе, а у нас – всего лишь в «Боулмор лейнс». И про то, что их тираж раз этак в сто тысяч больше нашего, и что они вечно получают разные журналистские премии, и что раздел моды у них печатается в цвете, и что у них даже нет колонки светских сплетен.

Ну вот, думала я об этом, думала, и мне вдруг стало смешно. Отчего – сама не знаю. Но когда я подумала, что этот «Кроникл» ухитрился еще что-то испортить в моей жизни, то просто расхохоталась.

Джон спросил, над чем я смеюсь. Я ему рассказала. Я, правда, не стала говорить, что наше свидание сорвалось из-за «Кроникл», но об остальном рассказала.

Тут Джон тоже начал смеяться. Почему он смеялся, я не знаю, хотя, признаться, на мой взгляд, он не из тех, кто ждет и молится. Он все смеялся, и смех его был каким-то приступообразным. Как если бы он не хотел смеяться, но временами не мог удержаться.

Тем временем в клинику стали приходить весьма странные персонажи, и приходили они с самыми что ни на есть странными проблемами. Например, одна старая дама приехала с золотистым ретривером, потому что тот сожрал весь ее прозак < Медицинский препарат, антидепрессант >. Еще одна принесла свою игуану, которая сиганула с балкона седьмого этажа (и, между прочим, благополучно приземлилась на крышу расположенной внизу кафешки). А третья дама волновалась за своего дикобраза, потому что он «как-то не так себя ведет».

Джон мне шепнул:

– Интересно, как должен вести себя дикобраз?

На самом деле в этом ничего смешного не было, но мы всё смеялись и никак не могли остановиться. На нас все стали коситься, но от этого я только сильнее смеялась. Представь себе, сидим мы в клинике, самые нарядные из всех посетителей, делаем вид, что нам вполне удобно сидеть на жестких пластиковых стульях, и изо всех сил пытаемся сдержать смех, но все равно смеемся...

Во всяком случае, мы смеялись, пока не появились полицейские. Они пришли показать ветеринару своего служебного пса, который ищет бомбы. Пес подавился куриной костью. Один из полицейских увидел Джона и говорит:

– Эй, Трент, а ты что здесь делаешь?

Тут Джон сразу перестал смеяться. Он ни с того ни с сего покраснел как рак и говорит:

– А, сержант Риз, добрый вечер.

Он очень сильно выделил голосом слово «сержант». Полицейский заметно опешил, он собирался что-то сказать, но в это время из кабинета вышел ветеринар и позвал Джона:

– Мистер Фрайлендер!

Джон вскочил, бросил: «Это я» – и поспешил к ветеринару.

Ветеринар сказал, что Твидлдум на самом деле проглотил резинку, она запуталась в его тонком кишечнике, поэтому необходима операция, иначе кот умрет. Они хотели делать операцию срочно, но оказалось, что она очень дорогая – 1500 долларов плюс еще 200 долларов за то, что кот останется в больнице на ночь.

Всего 1700 долларов! Я была в шоке. Но Джон только кивнул, достал бумажник и стал вынимать из него кредитную карточку. Но потом очень быстро спрятал ее обратно и сказал, что совсем забыл – кредитный лимит по его карточкам превышен, поэтому ему придется сходить в банкомат и снять наличные.

Представляешь, наличные! Он собрался платить 1700 долларов наличными! За кота!

Мне пришлось ему напомнить, что через банкомат нельзя снять такую большую сумму сразу же. Я предложила:

– Давай я расплачусь своей карточкой, а ты мне потом вернешь деньги.

(Надин, я знаю, что ты хочешь сказать, но это неправда, я уверена, что он бы обязательно вернул мне деньги.)

Но он наотрез отказался. И вот он ушел в кассу договариваться насчет порядка оплаты, а я осталась с ветеринаром и полицейскими, которые все так и толпились и таращились на меня. Не спрашивай, почему они на меня таращились, наверняка потому, что я была в слишком короткой юбке.

Потом вернулся Джон. Он сказал, что все уладил. Полицейские ушли, а нам ветеринар предложил остаться и подождать, пока коту сделают операцию. Мы вернулись на свои места, и я спросила:

– А почему полицейский назвал тебя Трентом?

А Джон говорит:

– А, вечно эти полицейские придумывают людям клички. Манера у них такая.

Но у меня возникло ощущение, что он что-то недоговаривает. Наверное, Джон тоже это почувствовал, поскольку он мне сказал, что мне совершенно необязательно торчать с ним в клинике, он оплатит мне такси до дома и надеется, что мы все-таки пообедаем вместе, только в другой раз.

Тогда я его спросила, не спятил ли он. Он сказал, что не считает себя сумасшедшим. А я объяснила, что если у человека так много кличек, значит, у него есть какие-то очень серьезные проблемы. Джон со мной согласился. А потом мы два часа миролюбиво спорили о том, кто из серийных убийц был самым ненормальным.

Наконец ветеринар вышел из операционной и сообщил, что Твидлдум приходит в себя и мы можем уходить домой. И мы ушли.

Было десять часов, что по манхэттенским меркам еще не слишком поздно для обеда, и Джон ухватился за эту мысль, хотя время, на которое у него был заказан столик, давно прошло (уж не знаю, в какой ресторан он собирался меня вести). Но мне не хотелось толкаться в толпе любителей поздних ужинов. Джон со мной согласился и предложил:

– Тогда, может, закажем снова что-нибудь китайское на дом?

Я сказала, что, наверное, было бы неплохо побыть с Пако и Мистером Пиперсом, чтобы они не очень волновались из-за исчезновения их собрата. Кроме того, я читала в программе, что сегодня по каналу Пи-би-эс будут показывать интересный фильм.

В результате мы вернулись в его квартиру, вернее в квартиру его тетки, и снова заказали свинину «му шу». Еду принесли перед самым началом фильма, так что мы устроились за кофейным столиком миссис Фрайлендер на ее кожаном диванчике, на который я нечаянно уронила даже не одну, а две булочки, помазанные оранжевой пастой. Между прочим, именно в это время Джон начал меня целовать. Честное слово. Я стала извиняться, что испачкала кожаную обивку этой липкой оранжевой массой, а Джон наклонился, уперся коленом в диван прямо в том месте, где я его испачкала, и начал меня целовать.

В последний раз я испытала такое потрясение, наверное, на первом курсе средней школы, когда наш учитель алгебры сделал то же самое. Только тогда не было никакой оранжевой массы и мы говорили не о бумажных полотенцах, а об интегралах.

Должна тебе сказать, Макс Фрайлендер целуется гораздо лучше, чем наш учитель алгебры. Я хочу сказать, он по этой части просто ас. Я даже испугалась, что у меня крышу снесет. Честное слово. Так классно он целовался.

А может, дело вовсе не в том, что он как-то особенно хорошо целуется, а просто меня так давно никто не целовал всерьез, то есть по-настоящему всерьез, и я уже забыла, каково это?

Джон целуется так, будто он делает это всерьез, то есть действительно всерьез. У меня голова пошла кругом, и я была так потрясена, что взяла и ляпнула:

– Зачем ты это сделал?

Наверное, это прозвучало грубо, но Джон не обиделся. Он ответил:

– Потому что мне этого хотелось.

Я обдумывала его ответ, наверное, с десятую долю секунды, а потом потянулась к нему, обняла его за шею и говорю:

– Это хорошо.

После этого я сама стала его целовать. Это было очень приятно, потому что у миссис Фрайлендер очень удобный, мягкий диванчик, и Джон как бы навалился на меня, а я как бы утонула в мягких подушках, и мы целовались очень долго. Если совсем точно, мы целовались до тех пор, пока Пако не решил, что ему пора прогуляться и не просунул свой мокрый нос прямо между нашими лбами. Тут только я поняла, что мне лучше уйти. Во-первых, если ты помнишь, чему нас учили мамы, целоваться раньше третьего свидания неприлично. А во-вторых, извини за интимные подробности, но «на нижнем этаже» стало происходить нечто очень интересное, если ты понимаешь, что я имею в виду.

И Макс Фрайлендер совершенно точно не гей. Геи не возбуждаются от того, что целуют девушек, уж это знает даже такая провинциалка со Среднего Запада, как я.

Поэтому, когда Джон стал отгонять Пако, я выпрямилась и чопорно так сказала:

– Спасибо за приятный вечер, но мне пора домой.

С этими словами я вскочила и бросилась к двери, хотя Джон говорил мне вслед что-то вроде: «Мел, подожди, нам нужно поговорить».