Уставшая официантка, которая выглядела так, словно она проработала всю ночь, приняла наш заказ.

Я заказала яичницу, пшеничный тост с кусочками помидоров и стакан апельсинового сока. Дилан — бекон и омлет с сыром, блины, ветчину, булочки с соусом, кофе и драники. Я не знала, как на столе поместится вся эта еда.

Я не могла ничего поделать.

— Много ешь?

Он усмехнулся.

— В армии зарабатываешь аппетит. Я могу поглотить много пищи в эти дни.

Пока мы ждали целую тонну его завтрака, я спросила:

— Прости, хм… я знаю, это странно, но кроме работы на доктора Форрестера, я не очень много знаю о том, что ты делаешь все дни.

Он откинулся назад и посмотрел на меня со странной улыбкой на лице.

— Это слишком личный вопрос, — ответил он.

О, ничего себе. Это было то, что я сказала ему в самолете целую жизнь назад.

— Ты помнишь это?

— Я бы ответил, но не хочу нарушать правила.

— Очень смешно, — сказала я, морща нос.

Он усмехнулся и сказал:

— Ладно, справедливо. Ты первая.

— Что?

— Я не буду говорить, помню я это или нет. Но ты можешь задать первый вопрос.

Я рассмеялась и покачала головой.

— Хорошо. Полагаю я могу позволить себе один: почему ты выбрал из всех других именно Колумбийский Университет?

Он пожал плечами.

— Веришь или нет, Колумбия имеет много контактов с ветеранами. Один из парней нашел меня в больничной палате на Уолтер Рид еще в марте. Остальное уже история.

В этот момент он сидел, откинувшись на стуле, одна рука опиралась на свободное сиденье рядом с ним. Я откинулась назад на своем стуле, вытянула ногу и положила на пустой стул.

— Твоя очередь, — говорю я.

Он посмотрел на меня, и я, немного покраснев, посмотрела на стол.

— Прошлой зимой ты пыталась решить, о чем писать в итоговой работе. На чем ты остановилась?

Я делаю глубокий вдох и поднимаю на него глаза.

— Не могу поверить, что ты помнишь это. В смысле… ты был на войне, получил пулю, тебя подорвали и госпитализировали, и ты помнишь, как я мучилась с итоговой работой?

На его лице появилась улыбка.

— Сейчас я задаю вопрос.

Я закатила глаза.

— Хорошо. Я закончила работать над судебными документами — бумагами ответчиков в деле по изнасилованию девятнадцатого века.

— Ого, — говорит он. — Это фантастика. Я с удовольствием почитал бы его когда-нибудь. Возможно, не понял бы ничего из правовой терминологии, но я заинтересован.

— Не недооценивай себя, Дилан. Ты, может, и мыслишь в другом направлении, нежели я, но ты умный парень.

— Больше нет, — сказал он, поморщившись и надавив на свой лоб.

Я поморщилась, жалея, что сказала это.

— Моя очередь?

Он кивает.

Я задумываюсь. Так много того, о чем я хочу узнать. И большинство близко к тому, чего мы избегаем, слишком много того, что может нарушить правила, слишком много того, что принесет боль. Наконец, я говорю:

— Самое лучшее, что случилось в Афганистане? Я знаю, что там был ужас, война. Но были ли там светлые моменты?

Он сглотнул и кивнул. Я была поражена, увидев слезы в его глазах.

— Прости. Я не имела в виду…

Он поднял руку, призывая остановиться.

— Все в порядке, — он сделал глубокий вдох и ответил: — Хорошо. Мы были в глуши. Я имею в виду… Маленькая деревушка посреди ничего, которая называлась Дега Пайан. Она находится в горах, и несколько лет назад туда не было дорог. Мне кажется, до нее где-то пять часов езды. Итак, мы там. Помогаем раздавать еду. Повсюду работники ООН. Мы пытаемся произвести хорошее впечатление и все такое прочее. И вот эта маленькая девочка, стоит там и смотрит на нас. Полагаю, ей… около двенадцати, возможно? Я мог бы представить ее, ходящей в среднюю школу, если ей разрешили бы ходить в школу, что маловероятно. Тем не менее, она улыбалась и дурачилась. Ковальски… он был из Невады. Тоже из какой-то глухомани, честно говоря. Ковальски дал ей конфету, она обняла его. А затем он разворачивается и идет к нам, а мы слышим «клик». Все в панике, я смотрю вниз, вижу гранату. Кто-то из толпы бросил ее, и она приземлилась прямо к ногам девочки.

О, мой Бог. Это был его светлый момент? То хорошее, что случилось с ним?

Сейчас его глаза действительно были красными, когда он говорил:

— В любом случае, Ковальски… он кинулся на гранату. Он накрыл ее, чтобы оградить девочку. Граната взорвалась… Ковальски просто измельчило на кусочки. И знаешь… эта маленькая девочка… была не тронута. Ни капли крови. Он увидел эту маленькую девочку и просто… решил пожертвовать своей жизнью ради нее.

Он не может плакать, а я могу. Я не могу ничем помочь себе. Потому что, когда он рассказывает эту историю, похоже на то, что я могу заглянуть в его душу, и, Господи, это ранит.

— Прости, — говорю я. — Прости, что спросила. Мне жаль, что это случилось.

— Нет, — он качает головой. — Не надо. Ты не поняла? Можешь представить… героизм? Это самый светлый момент из всех. Он даже на секунду не задумался о себе. Все, о чем он думал, — это маленькая девочка и спасение ее жизни.

Я шмыгаю носом.

— Хорошо. Если я спрошу тебя о чем-то, что заставит меня плакать, когда я это услышу, эм… можешь запретить этот вопрос?

Он мягко улыбнулся и сказал:

— Если хочешь.

— Тогда твоя очередь.

Официантка принесла наш заказ. И дайте мне рассказать вам. Мне было на самом деле интересно, сколько он съест. Она принесла ему два подноса. Серьезно. Он пытался как-то составить тарелки, и все кончилось тем, что они заняли три четверти стола. Блинчики стояли перед ним, он полил около десятка тысяч калорий сиропа и масла, затем начал есть.

Он сглатывает и говорит:

— Хорошо. Какое твое любимое занятие здесь, в Нью-Йорке?

Я откусывала маленький кусочек от тоста, пока думала. Затем я нахмурилась. Что я любила делать? Конечно, у меня были увлечения. Мы с Келли собирались вместе. Шли в библиотеку Батлера. Устраивали пикник в парке Риверсайд. Что еще? Не то, чтобы я не развлекалась в колледже, на самом деле это не так. Просто это… это все я не могла приписать к любимым занятиям. За исключением одного. И это… сидеть в офисе доктора Форрестера. С Диланом.

Я хмурюсь, затем говорю:

— Я не могу ответить на этот вопрос.

Его глаза расширяются, и он усмехается.

— Ты разыгрываешь меня. Этот вопрос не в правилах.

— Нарушение правил, — говорю я. — Единственный ответ, который я могу дать — это ложь.

— Что?

— Задай другой вопрос, солдатик.

— Я получу ответ, так или иначе. Ты не можешь сказать мне, что ты была год в Нью-Йорке, и все еще не придумала, что любишь делать.

— Я могу сказать тебе то, что хочу.

— Ты установила правила этой игры, Алекс. Не разрушай все ложью.

— Ничто не свидетельствует о том, что я должна отвечать.

Он качает головой и смеется.

— Я буду одержим этим.

— Почему?

— За все время, что я знаю тебя, ты ни разу не изменила правила посреди игры. Это просто умопомрачительно.

Я хотела зарычать на него, но вместо этого откусила кусочек от яичницы.

— Если я отвечу, ты должен пообещать, что просто забудешь то, что я скажу.

Он полностью наслаждался этим. Боже.

— Хорошо, — сказал он. — Моя короткая память сыграет свое.

Я давлюсь смехом, затем говорю.

— Ладно. По правде говоря, время, которое мы проводим вместе, работая на доктора Форрестера. Это ответ.

Он моргает, улыбка появляется на его лице. Я не могу сказать, что означает выражение его лица, потому что если бы я увидела такое, сказала бы, что это страх. Но это длится всего мгновение и затем он говорит:

— Я не помню ни вопроса, ни ответа, так что я задаю еще один, верно?

— Дилан! Это нечестно!

Теперь он действительно улыбается.

— Хорошо, — сказала я, стараясь не рассмеяться. Он выглядит таким счастливым.

— Хорошо, — говорит он. — Наконец, я достигну чего-то.

Я усмехаюсь. Ничего не могу с собой поделать.

— Дай подумать… Келли все еще твоя соседка по комнате. Расскажи мне, как вы двое проводите время. Я хочу знать о твоей жизни здесь. Что вы делаете вдвоем?

Боже всевышний. У него был нюх на трудные вопросы, не так ли? Но я рассказала ему историю. О том, как мы пошли гулять, как Рэнди схватил меня за руку, как она брызнула в него перцем из баллончика. Конечно же, я умолчала обо всех обсуждениях, которые мы вели про Дилана. Я также не стала вдаваться в то, что произошло еще раньше между мной и Рэнди, включая тот факт, что я знала его со средней школы, а, особенно, то, что он пытался изнасиловать меня.

— Хорошо, подожди минуту. Я не понимаю. Я понял, что парень был слишком назойлив, но почему она использовала перцовый баллончик?

Внезапно я смаргиваю слезы.

— Дерьмо, — говорит он. — Прости. В любом случае, если ты не хочешь говорить об этом, то не говори.

Я закусываю нижнюю губу, затем шепотом говорю:

— Он пытался изнасиловать меня прошлой весной.

Все в поведении Дилана изменилось в одно мгновение. Он был расслабленным, довольным собой, но затем на слове «изнасиловал» он выпрямился на стуле в боевой готовности. В его глазах полыхала ярость, которую я никогда не видела прежде. Он весь дрожал.

— Как говоришь его имя? — спросил он очень низким голосом.

— Это неважно, — говорю я.

— Нет. Важно.

— Почему?

— Потому что если я когда-нибудь увижу его, то отправлю в гребанную больницу. Надолго.