Леке нечего было ответить. Сердце ее разрывалось от чувств, которые у нормальных людей всегда взаимоисключают друг друга, но, черт возьми, разве когда-нибудь, хоть раз в этой жизни, она была нормальной?

Она оказалась совершенно не готова к тому, что Диана сразу же начнет собирать свои вещи. Их недолгая совместная жизнь была упакована в две небольшие сумки, и три пакета. Фотографию с кухни Лека не отдала. Силой отобрала у плачущей навзрыд Дианы и спрятала за пазуху.

Не было разговора – говорить было не о чем. Не было прощальных объятий – Диана не дала Леке приблизиться. Зато была боль – оглушающая, тупая, не оставляющая ни малейшего шанса.

Ворота закрылись. Звук уезжающего байка стих за поворотом. Лека посмотрела на небо.

И боль прошла.


***

– Ты неправильно ставишь ногу, – терпеливо повторила Лека, стоя по пояс в океане на оживленном пляже Куты и держа за нос Женькину доску, – она должна стать ближе к носу и чуть боком. А так получается, что вес распределяется неверно, и вся конструкция заваливается.

– Вся конструкция заваливается потому что на ней не серфер, а медведь, – ворчала Женька, – а еще потому что этому невозможно научиться.

Лека на жалобы не реагировала. Заставляла пробовать снова и снова. Женька старательно училась, падала в воду, отфыркивалась, ругалась, и пыталась опять.

Она была такой молодой и непосредственной со своими мокрыми кудряшками, в обтянувшей тело лайкре и коротеньких шортах, что хотелось немедленно зацеловать ее губы, загладить спину и залюбить до безумия.

Наконец, усилия ее увенчались успехом, Женька встала на доску, и проехала на ней несколько метров. Удивилась, и от удивления немедленно упала в воду, где и была подхвачена ликующей Лекой.

– Видишь! – Хохотала та, целуя Женькины щеки. – Ты уже без пяти минут серфер!

– Как? Это еще не все? – Испугалась Женя.

– Конечно, нет! Завтра будем кататься уже на волнах, а не в пене. Увидишь разницу!

Она отцепила с Женькиной ноги лишь, и повела ее к берегу, не обращая внимания на причитания о том, что Женя – мать, и вообще уже немолода, и, может, ну его, этот серфинг, лучше полежим на пляже?

А уже ступив ногой на сухой песок, Лека вдруг почувствовала укол под лопаткой. Обернулась, и увидела чуть левее группу учеников, борющихся с досками и пеной. Немного в стороне от них стояла и смотрела на берег Диана.

Лека подняла руку, чтобы махнуть ей, и не стала. Перевела взгляд на Женю и повезла ее обедать.


***

Она не могла понять, что происходит, и как ей теперь с этим быть. Проводила дни с Женей в веселой болтовне, в катании на досках, в бесконечных прогулках, но чувствовала, как сосет что-то под ложечкой и покалывает иногда настойчивыми напоминаниями.

С друзьями Женю не знакомила. То ли делиться не хотела, то ли еще почему… Металась.

Много говорила о прошлом. Каялась, просила прощения, и снова заводила тот же разговор.

– Я все понимаю, Лена, – отвечала Женька на ее просьбы о прощении, – ты боялась близости, боялась стать ответственной не только за себя, и за другого человека. И сбегала сразу как только начинала привязываться. Я давно простила тебя, ведь теперь знаю – у каждого свой предел переносимости, каждый сам решает, насколько он готов приблизиться.

Говорили и о Марине.

– Я совсем другими глазами увидела ее за этот месяц. И по-другому посмотрела на все, что было между нами. Думаю, по-своему она правда любила меня. Но слишком разная у нас была любовь.

– Она все еще любит тебя, – мрачно сказала Лека однажды. Они сидели на песке и смотрели на серферов вдали.

Женя коснулась взглядом Лекиного лица и грустно улыбнулась.

– Я знаю. Но остаться она не смогла. И это значит, что ее любви мне по-прежнему недостаточно.

– Что это значит? – И снова кольнуло иголкой под лопатку. Лека поморщилась. – Хочешь сказать, если бы она не уехала, у нее был бы шанс?

– Я не верю больше в шансы, чудовище. Я верю в выбор. Марина свой выбор сделала.

Лека задумалась и улеглась спиной на песок. А она? А ее выбор?

Вот Женька – рядом, живая, теплая, любящая. Почему же в голове то и дело всплывает Дианино лицо? Почему вокруг постоянно мерещится ее голос? Не потому ли, что выбор сделан… Неправильно?

– А как же Олеся, и все, что было? – Спросила вдруг Лека. – Неужели ты ей все простила?

По Жениному лицу птицей скользнула тень. Она замерла, ни единый мускул не пошевелился на ее теле.

– В смерти Олеси виноваты мы обе, – глухим, незнакомым голосом сказала она, – и пока я не прощу за это себя, ее я не смогу простить тоже.

Лека кивнула и отвернулась. Слово прощение камнем застыло в ее груди, придавливая к земле и мешая дышать. Казалось бы, как просто… Взять и простить. Но все внутри отказывается, кричит, стонет – нет. Нет. Еще не искупила. Еще не заслуживаешь. Еще слишком больно.

Вечером она как обычно отвезла Женю в отель. У дверей они остановились и долго смотрели друг на друга. В Женькиному взгляде, во всей позе тела читалось: заходи. И – видит бог – ей хотелось зайти. Но она лишь пожелала спокойной ночи и с топотом сбежала вниз по ступенькам.

Мотоцикл встретил ее привычным блеском хрома и теплотой кожи. Она надела шлем и выехала на Легиан, привычно разгоняясь и не понимая, куда едет.

– Все-то ты понимаешь, – кольнуло иголкой в обычное место, – все-то ты, милая, понимаешь.

Обгоняя редкие для ночного времени байки и машины, Лека свернула с трассы на Баланган и припарковалась у маленького домика с смешными выкрашенными желтой краской воротами.

Села на траву и стала смотреть.

В тишине и прохладе ночи она чувствовала себя одной в огромной вселенной, и лишь шум океана вдали говорил, что это не так.

На втором этаже вдруг зажегся свет. Лека вся подалась в сторону этого света, и разочарованно вздохнула, разглядев в окне Светку.

Свет погас, и темнота накрыла ее с головой.

С этой ночи так и повелось. Дни Лека проводила с Женей, а вечером, попрощавшись, ехала к этому маленькому домику, и, с замершим сердцем смотрела в его то темные, то загорающиеся светом окна.

Она чувствовала: конец близок. До сдачи фильма оставалось всего несколько дней, и решения ей предстояло всего два, хотя ей все чаще казалось, что решение на самом деле одно, и… Все-то ты знаешь. Все-то ты, милая, знаешь.

День, когда Женька купила билет на самолет, стал отправкой точкой.

– Когда? – Только и спросила Лека.

– Послезавтра.

И это "послезавтра" стало последним гвоздем, последним камнем, разбивающим лицо в кровь и отнимающим надежду на отсрочку.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Лека, и испугалась собственных слов, – раз уж ты не можешь остаться.

Они смотрели друг на друга, и любовь – острая, осязаемая, потоком кружила от одной к другой, разворачивалась вихрем и начинала кружить снова.

– Я люблю тебя, – говорила Женька сквозь соленые поцелуи. И это было правдой.

– Я люблю тебя, – откликалась Лека, и это было правдой тоже.

Они лежали на песке, обнимаясь, вжимаясь друг в друга каждой клеточкой уставших от разлуки тел, и словно пытались надышаться друг другом перед новой, новой и новой разлукой.

А потом была ночь, в которой Лека никуда не уехала. Она лежала без сна, глядя на Женькин затылок и сжимая зубы чтобы не позвать, не окликнуть, не прекратить к чертовой матери эту агонию, эту тоску и предчуствие расставания.

– Я нашла тебя, нашла наконец, и теперь должна отпустить, – думала она, мысленно касаясь губами Женькиных волос и затылка, – ты всю мою жизнь была рядом, даже когда тебя не было. И после стольких лет мы наконец-то встретились. Чтобы снова расстаться. Это несправедливо, слышишь? Это не должно быть так, не должно, не может…

Она плакала беззвучно, боясь разбудить, потревожить. И утром встала первой, чтобы успеть смыть следы слез на лице.

А потом был день, в котором они не могли оторваться друг от друга. Решали какие-то дела, собирали вещи, и боялись даже на секунду разомкнуть ладони.

Вечером приехали в любимый Джимбаран. Заняли столик, но есть не получалось. Смотрели друг на друга и молчали. Но в этом молчании было так много слов, и так много чувств, что от этого заходилось сердце и сжималось в маленький – словно бы детский – кулачок.


– Мне страшно.

– Я знаю. Мне страшно, конечно же, тоже.

– Чего ты боишься?

– Того, как мне жить без тебя.

– Боишься, не сможешь?

– Наверно, боюсь, что не сможем.

– И снова решим

– Что уж лучше совсем не любя.

– Не бойся разлуки, за ней будет новая встреча

– Тебя это греет?

– Наверное, все-таки да.

– Я думаю, время – оно может что-то и лечит.

– Но только не нас?

– Между нами года-города.

– Мне больно.

– Я знаю. Мне больно, конечно же, тоже.

– Останься.

– Не надо. Ты знаешь, что если б могла…

– Я знаю. Не можешь. Конечно, конечно, не можешь…

– Но если б могла – никуда б от тебя не ушла.

– Мы встретимся снова?

– Конечно, мы встретимся снова.

– Когда?

– Я не знаю. Мы обе не знаем, когда.

– Наверно, когда будем обе на это готовы.

– А если не будем готовы уже никогда?

– Останется память. Останется дружба и счастье.

– Какое же счастье?

– Любить до последней доски.

– Любить, отдавая. Любить, размыкая объятья.

– Любить, вспоминая. Любить и суметь отпустить.


Лека протянула ладонь. И Женя приняла ее. И больше не нужно было слов, и слез не нужно было тоже.

Она привезла ее домой, и целовала на пороге, и раздевала, и гладила. Чувствовала – сегодня ей можно все. И Женька открывалась под ее поцелуями, распахивала тело и душу, и откликалась, и ласкала в ответ.

Но ведя языком по ее бедрам, зарываясь в пушистый треугольник между ног, Лека чувствовала, как мало в этом сексуальности, и как много любви. Как мало желания, и как много… Прощания.