Александра Соколова - Просто мы научились жить

– Какая еще Саша?

Женя почувствовала, как у нее вскипает в голове что-то, путая и без того бессвязные мысли.

– Ну Саша. Александра. Женщина, которая лежала здесь одновременно с Лекой, у нее был рак, и они очень дружили. А потом она умерла, и…

– Вы чего, женщина? – Перебила малышка, покачивая чепчиком. – Лека тут вообще ни с кем не общалась. Какая еще Саша?

У Жени закружилась голова. Что за черт? Что за черт побери? Что за хрень, в конце концов, тут происходит?

Она сопротивлялась, но Марина все равно за руку вытащила ее из кабинета.

– Жень, пошли, Жень, – приговаривала она, спускаясь по лестнице, – пошли на улицу.

– Да какая улица? – Бормотала ничего не понимающая Женька. – Что за хрень происходит? Что она несет? Как это она ни с кем не общалась? Куда ты меня ведешь, мы же не распросили толком!

Но Марина не слушалась – силком вытолкала Женю на улицу, прижала к стене, и срывающимся от волнения голосом, сказала:

– Я все поняла, Жень. Я все поняла.

– Да что ты поняла? – Сорвалась на крик. – Что?

Правда – страшная, ужасная, дикая, уже стучалась в краешек ее сознания, но она не могла, не хотела ее впускать.

На глазах Марины выступили слезы. Она до крови впилась ногтями в Женину руку.

– Не было никакой Саши, – сказала, – понимаешь? Не было.

И распахнулась дверь, и правда потоком хлынула внутрь.

Женю откинуло назад, к небрежно оштукатуренной кирпичной стене. Она прижалась к ней спиной, задышала тяжело и часто, а в голове, перед глазами, в глубине зрачков закрутились, связываясь в единое целое, картинки и события.

Значит, не было. Не было Саши, больной раком. Не было долгих бесед о смысле жизни. Не было великой Ленкиной любви. Но как же так? Как?

– Она была здесь совсем одна, – с ужасом прошептала Марина, и мозаика сложилась окончательно.

Это все она. Она – ее маленькое чудовище, маленькая глупая Ленка. Глупая и запутавшаяся, не сумевшая полюбить себя целиком и потому выделившая часть себя в другого, другого, другого человека – такого, какого она смогла бы полюбить. Отдавшая этому человеку все самое хорошее, что было в ней самой, и чего она не могла в себе принять – верность, веру, преданность, сочувствие, понимание…

– Боже мой… – шептало где-то рядом. – Боже мой…

Маленькая одинокая Ленка – совсем одна в этом суровом мире, не умеющая просить о помощи, выдумала себе друга. Выдумала себе того, кто принял ее целиком и полностью, кто поддерживал и помогал среди долгих месяцев борьбы…

Женя едва успела отвернуться и наклонить голову. Ее рвало – спазмами, судорожными толчками.

Это у Ленки был рак. Это ОНА лежала здесь, совсем одна, совсем одна ходила среди тополей и искала смысл. Смысл, который позволил бы ей захотеть жить дальше, захотеть бороться.

И она нашла его – сильное, сильное и сумасшедшее чудовище. С какими муками родился в ней этот смысл, и как много пришлось заплатить, чтобы он появился на свет. Умертвив образ, умертвив Сашу, она похоронила все самое хорошее, что в ней было, для того, чтобы возглавить крестовый поход памяти этому хорошему.

Боже мой…

Теперь она рыдала. Сжалась в комок, отталкивая Маринины руки, и не давая ей приблизиться.

Леночка, Леночка… Ленка…

И никого из них не было рядом. Через весь этот ад она проходила сама. А они? Что они? Кивали головами, рассказывали ей, как надо жить, как правильно поступать и как обращаться с людьми. Покачивая умными головами, поблескивая умными глазами, порицали, наказывали, давали направление.

И, черт возьми, никого из них не было с ней рядом!

Она задыхалась от боли, разрывающей изнутри. Она видела Леку, лежащую одну в палате – кривящуюся от боли, вычесывающую выпадающие волосы, морщащуюся от яркого света в окно, которое некому, некому зашторить!

Она видела Леку, в одиночестве бродящую среди деревьев, бормочущую что-то себе под нос, вырезающую символы на скамейках, едва передвигающую ноги.

– Кто я? Ты лучше всех можешь ответить на этот вопрос. Кто я? Зачем я живу? 


Она видела Леку, рыдающую от непонимания и невозможности, разговаривающую с собой, с деревьями, с небом – потому что, черт бы побрал все на свете, больше было не с кем!

И боль – ударами в виски, и чувство вины набатом. Леночка, Леночка, Леночка…

– Мне боль застилает глаза! Ты что, не понимаешь? Мне хочется орать, скрежетать зубами и кого-нибудь убить! Прямо сейчас! Я готова отнять жизнь у другого человека, чтобы спасти твою! Я готова отдать свою жизнь ради того, чтобы ты жила!


Она видела Леку, отчаявшуюся. День за днем убивающую в себе все хорошее, что только можно было там найти. Добро, свет – к черту. К дьяволу. Пусть провалится сквозь землю. Растворится.

Иначе, если это останется, если не уйдет… Зачем тогда ей будет жить?

Леночка моя…

Она видела, как Лека выдирала это из себя с кровью, с криками, ведь это непросто – взять и уничтожить то, из чего ты состоишь, что отрицаешь, но в глубине души без чего не можешь жить.

Леночка…

Я хочу всего лишь сказать, что я люблю тебя! Я буду тебя ждать. Ждать столько, сколько понадобится. И я объясню всем этим людям, где истина! Они увидят, поймут, слышишь? 
Я сделаю то, чего не смогла сделать ты. Я изменю этот мир! Я покажу им правду! И к черту истину, к черту ложки, я объясню так, что они поверят!

Моя Леночка…

Женя не помнила потом, сколько еще лежала вот так – скрючившись у стены больницы. Не помнила, как везла ее Марина в гостиницу, как приходил врач, как ее снова рвало, и как лились безостановочно из глаз слезы.

Все еще существо, все ее сознание было пронизано болью.

Сегодня она умирала вместе с Лекой.

– Я еду домой.

Марина ожидала этих слов, но почему-то они все же застали ее врасплох. Она не знала, что сказать, и что сделать. Все рухнуло в один момент и непонятно было, как собирать, да и стоит ли.

Женя курила, сидя прямо в кровати. Финальный визит доктора, сообщившего, что ее здоровье вне опасности, но «никаких потрясений больше», закончился меньше минуты назад, и вот теперь она заявила, что собирается домой.

– Котенок… – Начала Марина и осеклась. Женин взгляд – потухший, больной, не дал ей продолжить.

– Не надо, – сказала она, – просто не надо, ладно? Я хочу домой.

Это означало только одно – Марине придется продолжить поиски самой. Но где? Как? Единственная зацепка, которая вызывала так много надежд, оказалась пустышкой. Все оказалось пустышкой и… неправдой.

Впрочем, сомнения все же были. Марина не рискнула сказать вслух, но что-то было в этой истории, что не давало ей окончательно поверить в Лекино помешательство. Не складывалось это с ее характером. Она могла придумывать, могла, конечно, но настолько?

– Я совсем ее не знала, – вырвалось из Марининых губ, – похоже, я просто ее не знала.

И неожиданно именно эти простые слова нашли отклик в Женином сердце. Она закурила новую сигарету и тяжело вздохнула.

– Да. Похоже, что мы обе ее просто не знали.

Марина присела рядом на кровать. Женька – бледная, растрепанная, в своей дурацкой футболке с микки-маусом, сидящая по-турецки поверх одеяла, вызывала сейчас столько нежности и тепла, что очень хотелось уложить ее голову к себе на колени, запустить руки в волосы и гладить, гладить, успокаивая и прогоняя боль.

Эти страшные дни, когда Женя металась в своей горячке, когда ее то тошнило, то выкидывало в беспамятство, они были близки как никогда. Марина чувствовала, что словно отдает какой-то старый долг, вытирая Жене губы и обнимая ее трясущееся тело. Это не было расплатой, но глубже извинений невозможно было бы себе представить. То, что однажды разделило их, сблизило их снова.

И Женька больше не шарахалась от прикосновений – вот и сейчас она доверчиво прислонилась щекой к Марининому плечу и затихла со своей сигаретой, подавленная и растерянная.

– Ты больше не хочешь ее видеть? – Спросила Марина тихонько.

– Кого – ее? – Марина скорее догадалась об ответе, чем услышала его – настолько тихо он прозвучал.

– Леку.

– А кто это – Лека? – В ее голосе больше не было злости, но столько обиды в нем Марина не слышала никогда. – Кого мне искать, Мариш? Что из того, что я знаю о ней – правда? Что из того, что я чувствую, я чувствую к ней, а что – к фантазиям? Своим, ее, общим? Я больше не знаю, где истина. И кажется, не хочу знать.

– Хочешь, котенок, – ладонь Марины мягко прошлась по Жениной спине, – конечно, хочешь. Иначе тебе бы не было сейчас так больно.

Она смотрела сверху вниз на Женину макушку и чувствовала такую грусть и тоску, что хоть вешайся. Больше не было запретов – можно было делать все, что хочешь, и говорить, что хочешь. Вот только «хочешь» больше не было.

– Я не буду настаивать, – сказала она, – это твое решение, и я понимаю, как сильно тебе хочется домой, к любимым людям, к дочери. Я продолжу поиски одна.

– Зачем тебе это? – Женя вскинула голову и близко-близко заглянула Марине в лицо. Ту даже отшатнуло немного от этого порыва. – Зачем? Ты знаешь теперь, что все это было неправдой. Ты знаешь, что она совсем, совсем другая. Зачем тебе искать ее?

– Для того, чтобы узнать правду, – ответ вырвался сам собой, Марина не успела остановить его, не успела сомкнуть губы, и вот теперь он разливался между ними лужицей, разделяющей снова.

– Тебе недостаточно той правды, что мы уже узнали? – Женины глаза сузились. Злится. Ох как злится, но пока еще старается не показать виду.

– Недостаточно. Я хочу узнать ЕЕ правду. Я хочу узнать, зачем она это делала, что ее заставило, почему она поступила именно так. И потом, котенок, ты забываешь одну важную деталь – МНЕ она никогда не лгала.

Вот так. И она своими руками забила последний гвоздь в крышку отчуждения. Она знала, что Жене будет больно это слышать. Но это была правда.