Александра Соколова - Просто мы научились жить

– Котенок, что она сказала?

– Да не скажу я тебе, ЧТО она сказала! Не скажу, ясно? Думаешь, я не понимаю, почему ты спрашиваешь? Лелеешь мечту о том, что в ее рассказе было место для любви к тебе? Так вот – не было! Ни хрена там не было! Только Ленка Савина – в главной роли раскаявшейся грешницы! А я-то, дура, уши развесила – изменилась Леночка, осознала… Как же! Осознала она!

Женя изо всех сил пнула ногой ограду, и согнулась от боли, пронзившей большой палец.

– Да что ж за блять-то, а! – Завопила из последних сил.

– Блядь у нас – это я, – грустно заявила Марина, присаживаясь рядом на корточки.

Женя повернула голову, посмотрела на нее – растрепанную, кареглазую, смущенную, и начала смеяться.

– Блядь, – сквозь смех бормотала она, – да теперь уже черт его знает, кто из вас больше заслуживает такого названия…

Через секунду они хохотали обе. Сидели на земле, у ограды центрального кладбища города сочи, и смеялись до слез.

Первый день поисков был окончен.

Инна лежала на кровати, свернувшись калачиком, и слушала доносящиеся из кухни звуки скандала. Леша выяснял отношения со своими родителями – они не понимали, как можно учитывать желание ребенка жить в городе с мамой, если «тут такой воздух, и она под присмотром». Леха поначалу пытался объяснить, но уже через полчаса разговор перестал быть хоть сколько-нибудь интеллигентным и крики стали звучать гораздо чаще, чем спокойные слова.

Рассеянно подумав – как хорошо, что Даша с Лекой играют во дворе и не слышат всего этого, Инна переключилась мыслями на собственных родителей, и это заставило ее и без того болезненное сердце сжаться еще сильнее.

Она не разговаривала с отцом три недели, но слова, что он сказал тогда, до сих пор набатом звучали в ушах:

– Она не любит тебя, Инна. Прими это. Это правда и ты не сможешь этого изменить. Можно заставить влюбиться, можно заставить дружить, можно даже заставить ненавидеть, но заставить любить – нельзя.

Самое ужасное, что она понимала – да. Да, это правда. И каждое папино слово было правдой. И именно поэтому, потому что даже в такую минуту он не стал лгать, она чувствовала сейчас это невообразимое сочетание любви и ненависти одновременно.

– Ты мой отец, и я люблю тебя, – прошептала она в потолок, – но даже сейчас ты не стал меня жалеть. И за это я тебя ненавижу.

Так было всегда, и во всем – он был рядом, да, конечно, был. И на него можно было опереться, и он никогда не лгал ей. Но иногда ей очень хотелось, чтобы ее просто пожалели. Посидели рядом, поплакали над сломанной куклой или двойкой за экзамен. Без объяснения ситуации, без понимания, без правды – просто с чувствами. Но – увы. У нее был самый лучший в мире отец. Но правду он ставил выше любви.

И Инна росла такой же. Собранной, открытой для общения, но закрытой для близости. И – парадокс – Лиза стала первой, с кем она по-настоящему сблизилась. Даже с Андреем было иначе. С кем угодно было иначе.

А теперь пришла расплата. То, о чем Инна подозревала всегда, ударило ее посильнее самого сильного удара в мире: оказалось, что за близость платить приходится болью.

И конечно, это очевидно – ведь чем сильнее пускаешь человека в душу, тем больнее он может тебе сделать, но одно дело знать это в голове, а другое – ощутить вот так, всем сердцем, каждой подушечкой пальцев, каждой слезой и каждым вдохом. Когда не остается сил ни на что, когда нет надежды, и одна боль заполняет собой все пространство.

Позвонила Леля. После того, как она проводила тогда Инну с Дашей до машины, и поехала домой, взяла за моду звонить по два раза в день – спросить, как дела, и «не вытворила ли еще чего-то эта…». Продолжение фразы Леля благополучно проглатывала – Лиза все еще оставалась женщиной Инны Рубиной, и употреблять в ее адрес эпитеты, следующие за «этой», было строго запрещено.

– Страдаешь? – Сегодня Лелин голос звучал глухо – простыла она что ли?

– Страдаю, – согласилась Инна, продолжая лежать на кровати и смотреть в потолок, – Леха с родителями доругается сейчас, и домой поедем. А ты? Болеешь?

– А я, Инка, курю! – Почему-то это прозвучало так гордо, что Инна даже засмеялась.

– И что? Ты куришь последние лет двадцать, безостановочно. Что в этом необычного?

– Необычного в этом то, что я курю не нормальные сигареты, а правильные, без никотина!

– Травку что ли? – Инна перевернулась на живот и согнула ноги в коленях. В открытое окно комнаты залетел ветерок и принялся гулять по ее голой спине.

– Да не травку! – Возмущению Лели не было предела. – Ну такие, электронные сигареты, никогда не видела что ли?

– Нет.

– В них камфара, амфара, еще какая-то дрянь, в общем, я с их помощью курить бросаю.

Ветерок погулял и снова исчез куда-то. Инна молчала. Она хорошо знала, что Леля бросает курить примерно раз в месяц, и пробует все, что чисто теоретически может ей в этом помочь – начиная от пластырей и заканчивая книжкой Аллана Карра, которую Леля, вдохновленная заявлением автора «не бросайте, пока не дочитаете книгу» читала ровно два года.

– Ну чего молчишь? – Поинтересовалась Леля и видимо постучала сигаретой о трубку – такой раздался странный звук. – Все страдаешь?

– Лель. Тебе что нужно, а?

В трубке замолчало, постучало, и замолчало снова.

– Да я так, просто… Потом позвоню.

И положила трубку.

Инна с удивлением послушала гудки, и тоже выключила телефон. Странно, что это на нее нашло? Обычно уж кто-кто, а Лелька за словом в карман не лезла, и уж чтобы она не могла чего-то сказать – такого никогда не было.

За стенкой что-то громыхнуло, и вскоре в комнату ворвался взъерошенный Леша.

– Поехали, – кинул он, – собирай детей.

– Почему детей? – Удивилась Инна, поднимаясь и закутываясь в простыню. – Ты хочешь Леку тоже забрать?

– Да.

Он развернулся на сто восемьдесят, и выскочил. Где-то вдалеке слышались причитания, перемешанные с матом. Причитал женский голос, матерился мужской.

Попрощавшись с надеждой уехать спокойно, Инна быстро оделась, зашла в детскую, побросала в сумку тонны игрушек и летние вещи детей, и по ступенькам спустилась вниз, во двор.

Даша и Лека дружно ревели, сидя у клумбы, Лешины родители продолжали тянуть каждый свое, а сам Леша быстро пристраивал на заднее сиденье Инниной машины два детских кресла.

Инна решила не добавлять в антураж еще свой голос, и потому молча покидала сумки в багажник, взяла на руки Леку, подтолкнула Дашу к машине, и принялась устраивать их в креслах.

– Ой, да что ж это такое делается… – затянула Лешина мама, но ее уже никто не слушал: красный как рак Леша прыгнул за руль, и машина выскочила на дорогу, чуть не сбив по дороге забор.

Они неслись по трассе, дети сзади быстро успокоились, но Инна решилась заговорить только когда впереди уже показалась окраина Таганрога.

– Достали? – Тихо спросила она и, протянув руку, погладила Лешу по ноге.

– Не то слово, – нездоровая краснота уже сошла с его лица, но глаза все еще горели злым огнем, – вообще русского языка не понимают. Делай по-ихнему, или никак. А если никак – ты нам не сын, и пошел нафиг, но детей все равно оставь. Все мне припомнили, блин. И Лизу, и Женю. Отец опять сказал, что я не мужик, а баба среди вас всех.

– Леш, но ты же знаешь, что это неправда.

– Знаю, – кивнул, – а что толку? Они правы в чем-то – две жены, и обе непутевые какие-то. Бросили детей, и ходу. Знаешь, что мама сказала?

– Догадываюсь, – вздохнула Инна.

– Нет, ни за что не догадаешься. Она меня подбивает на тебе жениться. Вот, говорит, и тебе будет жена, и дочкам мать хорошая. А непутевых чтоб на порог не пускать. Ну нормальный человек вообще?

Инна не смогла сдержать улыбки. Да, логика Лешиных родителей не выдерживала порой никакой критики.

– Стой! – Вдруг сказала она. – Остановись пожалуйста.

Леша удивился, но послушался – съехал на обочину.

– Сдай назад.

Машина проехала несколько десятков метров задним ходом и поравнялась с красной «Селикой», стоящей на обочине с открытым капотом.

Леша уже все понял – поставил машину на ручник, вышел и полез в багажник за инструментами. Инна же оглянулась на мирно спящих в своих креслах детей, и тоже вылезла на улицу. Около «селики», отмахиваясь от дымящихся внутренностей машины, стояла Ольга. И улыбалась Инне навстречу.

***

С палубы прогулочного корабля набережная Сочи выглядела как новогодняя елка – нарядная и переливающаяся сотнями огоньков. Пока выходили в море, огоньки потихоньку меняли размер, а когда остановились – перестали.

Было прохладно, и легкие наполнялись такой потрясающей морской свежестью, что кружилась голова. Из динамиков неслась тихая красивая мелодия, а над головой – будто продолжением берега – сияли тысячи звезд.

Их столик был у самого борта, чуть в стороне от всех остальных. Он был накрыт белой скатертью, и украшен свечой в пластиковом колпаке – чтоб не задул ветер.

– Давай выпьем шампанского, – предложила Марина, когда к ним подошел официант.

– Тут впору не шампанское, а водку пить, – проворчала Женя куда-то в сторону. Она весь вечер была такой – задумчивой, мрачной и молчаливой.

Но Марина не послушалась.

– Давайте бутылку шампанского, – велела она, – и фрукты.

Когда официант отошел, она придвинулась вместе с креслом поближе к Жене и взяла ее за руку.

– Котенок, что с тобой?

Вопреки ожиданиям, Женя ладонь не убрала. Так и осталась сидеть – лицом к берегу, кудрявым затылком к Марине. И тогда она придвинулась еще ближе, наклонилась и шепнула в Женино ухо:

– Думаешь о ней?

Женина голова сделала движение сверху вниз, и пушистые волосы защекотали Маринин нос. Она разомкнула губы и немного подышала в Женину шею. Сработало – та наконец обернулась, и целую секунду они смотрели друг на друга на расстоянии всего нескольких сантиметров.