Пожав плечами, Женька заперла дверь и полезла в тумбочку за книгой. За год учебы в Таганрогском Радиотехническом она привыкла ничему не удивляться – общежитие есть общежитие: раз пришла, сидит так уверенно, самолетики пускает, значит, так и нужно.

Книга оправдала возложенные на неё ожидания: уже через несколько минут Женька напрочь забыла о гостье, полностью погрузившись в перипетии приключений американской девчонки. Опомнилась она, лишь почувствовав зверский голод и с удивлением унюхав, как в комнате оглушительно вкусно запахло едой.

Причина столь соблазнительных запахов обнаружилась сразу – ею оказалась огромная сковородка жареной картошки, стоящая на столе на железной подставке. Рядом со сковородкой Лёка резала батон. Никогда еще в своей жизни Женя не видела, чтобы так обращались с хлебом – Лёка пилила его ножом наотмашь, прижав гладкий конец батона к животу.

– С ума сошла? – Женьку будто ветром сдуло с кровати. – Порежешься! – Она отобрала у Лёки батон, достала тарелки и с вожделением посмотрела на сковородку, полную порезанной кубиками, золотистой, поджаристой до умопомрачения картошки.

Ели молча. Лёка то и дело прищуривалась на Женьку, а та отводила взгляд, смущаясь и не понимая причины этого смущения. Наконец, Лёке надоело молчание, и она заговорила.

– Короче. Ты меня не помнишь, это я уже поняла. Но мы один раз встречались. На прошлой игре. Ты была королевой эльфов, а я – смотрителем Мордора. Помнишь?

– А-а… – Женькины глаза поневоле расширились от внезапно пришедшей в голову мысли.

– Ага. Ешь давай. И не бойся, из того, что про меня болтают – половина неправда.

А болтали, действительно, много. Женя вспомнила, как еще на первом курсе ей показали симпатичную девчонку с коротким хвостиком на затылке, одетую в камуфляж, которая сосредоточенно перебирала струны на гитаре, и напевала что-то несильным, но приятным голосом. И отрекомендовали: «Ты к ней близко не подходи. Она ненормальная». Чуть позже появилось другое слово: «извращенка». Еще позже – «психованная».

Поговаривали, что Лёка в свои шестнадцать успела насолить половине города, а до второй половины еще просто не дошла очередь. Когда же Женька спрашивала, в чем именно заключается её психованность, все многозначительно хихикали и отводили глаза. Сама же Лёка на слухи эти не обращала никакого внимания, и её частенько можно было видеть в общаге, с неизменной гитарой за плечами и невозмутимым взглядом.

– Эй! Не спи, замерзнешь! И расслабься – я не маньяк, на девчонок не нападаю, только иногда прихожу к ним в комнату и расчленяю в ванной! А потом по кусочкам в окно выкидываю! – Лёкины глаза так откровенно смеялись, что Женька вдруг почувствовала себя легко и спокойно, как никогда в жизни.

Улыбаясь, она доела картошку, по студенческой привычке вытерла сковородку кусочком хлеба, и вдруг задумалась. Сковородка была большой, глубокой и красной. И абсолютно незнакомой.

– Лёк. – Спросила она, начиная догадываться, – а где ты взяла эту сковороду? Это же не наша.

– На кухне, – пожала плечами Лёка, – знаешь, один из слухов, которые ходят по общаге, абсолютная правда. Я очень люблю жареную картошку, но совершенно не умею её готовить.

Несколько мгновений Женька молча смотрела на Лёку, чувствуя, как поднимаются от живота к горлу веселые смешинки, прорываясь наружу и цепляясь за чертиков в голубых глазах.

– Ладно, чудовище, – сказала она, отсмеявшись, – пойдем долг возвращать. Доставай мешок из-под кровати.

Так они подружились. Потом, несколько месяцев спустя, Женя узнала, что в этот день Лека оказалась в комнате неслучайно, но тогда, в мае, она была полна свежих и незнакомых ранее чувств, в которых влюбленность в Виталика смешивалась с нежностью к Леке – такой родной и близкой, и очень хорошей.

– Ты плачешь, котенок?

Женя дернулась от звука Марининого голоса, открыла глаза и с удивлением обнаружила, что по щеке и правда скатилось несколько слезинок.

– Это все кондиционер. Продувает.

Не глядя на Марину, она достала из сумки шорты, и отправилась в ванную. Ей вдруг захотелось не прерывать, не останавливать воспоминания, а наоборот погрузиться в них с головой, чтобы еще один разочек почувствовать себя той Женькой – юной, летящей, с открытым сердечком и широкой душой.

Ведь – вот как странно – тогда тоже бывало больно! Куском мармелада с зефиром жизнь не была никогда, и плакать приходилось, и стонать в подушку, а не спать ночами от тоски. Но всегда приходило утро, и солнышко светило в правый глаз, и становилось снова хорошо и тепло, и люди опять виделись чудесными и родными.

А время было тогда смутное, тяжелое было время. Самое начало девяностых – с прорвавшимся в стану призраком капитализма, с отчуждением всего старого и хлынувшим потоком нового, с которым никто, совершенно никто, не умел обращаться.

Конечно, они тогда радовались – ведь наступили новые времена! Вечерами у четвертого общежития собиралась целая компания таких радующихся – в косухах, джинсах и с гитарами они пели песни Аквариума и ругали опостылевший «совок». Конечно, Лека была среди них, а вместе с ней и Женя – приходили каждый вечер, усаживались на лавочку, пили портвейн из железных кружек, курили шикарные сигареты с фильтром или – чаще – «Приму», и чувствовали, что весь мир здесь – под их ногами, на горячем асфальте под подошвами новых кроссовок «Адидас».

Виталик с ними не ходил – для него вся эта неформальная братия была чуждой и странной, его компанией были толкинисты и прочие ролевики. Но Женьку отпускал спокойно – знал, пока она с Лекой, никто ее не тронет и не обидит.

Иногда, когда Виталик был на парах, а идти в четверку было рано или просто не хотелось, Лёка уводила Женьку гулять. В такие вечера они стороной обходили октябрьскую площадь, чтобы не нарваться на знакомых и не зависнуть случайно с пивом на лавочке, выходили на Греческую и брели вдоль деревьев с вишнями и абрикосами к каменке.

– Наперегонки? – предлагала Лёка, и через секунду редкие прохожие с удивлением шарахались от двух молний, летящих вниз по ступенькам.

– Берегись! – вопила Женька, перепрыгивая сразу через две и рискуя споткнуться и пересчитать их собственными косточками.

– Дорогу!

Внизу первой всегда оказывалась Лёка. Достигнув финиша, она оборачивалась, ловила несущуюся Женю, и они долго хохотали, пытаясь отдышаться.

– В следующий раз будем бегать на спор, – заявила Лёка после одной из таких пробежек, – а то так нечестно – я всякий раз выигрываю, но мне за это ничего не достается.

– Ах ты, корысть! – Возмутилась Женька. Они уже отдышались, и шли рядом вдоль линии залива, к порту. – Если будешь во всем искать выгоду – превратишься в бездушного капиталиста.

– Ты что, мелкая? Я полностью верна делу и принципам коммунистической партии Советского Союза.

Впервые за всё время дружбы Женька уловила такие нотки в Лёкином тоне – в нем прозвучало… что? Грусть? Нет. Это не было грустью, скорее даже радостью. Тоска? Тоже нет. Не может тосковать человек, так улыбающийся, так потряхивающий короткими прядками волос, так бодро и весело идущий рядом. Боль? Тоже нет. Так не болеют.

– Чудовище, – Женя внезапно остановилась. Лёка по инерции сделала несколько шагов, потом резко обернулась и вопросительно уставилась на Женьку. А та смотрела в знакомые синие глаза, не в силах поверить осенившей её догадке, – ты что… сомневаешься?

По тому, как вздрогнула Лёка, как на секунду спрятала взгляд, стало сразу понятно: сомневается. И не первый день сомневается, и, скорее всего, не первую неделю – только скрывала, возможно, даже от самой себя скрывала, не в силах поверить в страшную догадку.

– Мелкая, идем, – попыталась перевести тему. Глупенькая. Женька быстро ухватила её за руку, пытливо заглянула в глаза, и заулыбалась успокаивающе.

Лёка снова вздрогнула, но на этот раз дрожь прошла по всему её телу, остановившись в кончиках пальцев. Испугалась?

– Просто лучше не становится, – быстро-быстро заговорила она, вырывая руку и засовывая ладони в карманы джинсов, – понимаешь? Теть Катю мою помнишь, соседку? Она уехала в Болгарию за какими-то колготками и чулками. А дядя Толик этими колготками на рынке торгует. Отец сидит еще на своем красном котельнике, но зарплату уже третий месяц не получает. А из его друзей кто в Турцию за дубленками ездит, кто в Грецию за шубами. Все торгуют, все бегают, только и мыслей – как бы долларов побольше заработать. Помешались все на долларах.

– Зато Турция, Лёк! – Женька аж зажмурилась, представив себе далекую заграницу. – У людей появилась возможность ездить!

– У людей появилась возможность сдохнуть, – выпалила Лёка со злостью. На её высоком лбу выступили капельки пота, – либо от работы, либо от голода. Понимаешь, мелкая, всё это как-то неправильно. Ну да, у меня теперь есть возможность поехать за границу, купить себе легальные джинсы и завести дачу не шесть соток, а хоть сто. Ну и что? Где, интересно, я возьму на это деньги?

– Заработаешь. Вот выучишься, пойдешь работать, и заработаешь. Я не говорю, что всё вокруг легко и просто, Леночка. Но мы получили то, чего хотели – свободу. Свободу делать, свободу думать, свободу говорить. Тебе ли не знать, как это важно!

Женька говорила восхищенно, восторженно. Почему-то в этот момент она напоминала юную пионерку, торжественно рассказывающую о борьбе за дело Ленина, к которой, как водится, все всегда готовы. Вот только текст был иным, слова другими, а в остальном – полное сходство.

– Почему тогда я не чувствую никакой свободы?

Лёка неожиданно сделала пируэт, обежала Женьку справа и запрыгнула на лавочку. Её джинсы задрались, обнажая узкие щиколотки в полосатых носках и язычки кроссовок «Адидас».

– Что мы вообще знаем о свободе? – Заговорила она, взволнованно двигаясь туда-сюда – то по спирали, то в каком-то бешеном хаотичном порядке. – Никто и никогда не мог запретить мне думать, мелкая, и в этом я всегда была свободна. А теперь? – Лёка оказалась вдруг на краю лавочки и наклонилась. Теперь её лицо было всего в десяти сантиметрах от Женькиного, и можно было рассмотреть возмущенных чертят, прыгающих и летающих в синих глазищах. – А теперь меня заставляют думать! Куда ни плюнь – везде бабки, везде доллары, везде бизнес. И я не хочу об этом думать, не хочу, но у меня не получается! – Она снова развернулась. Женька во все глаза смотрела на этот странный танец. Ей чувствовалось, что из Лёки потоками исходит энергия – сильная, яростная. – Я хотела джинсы? Я получила джинсы. Но это еще не всё, мелкая! Мне недостаточно такой свободы, в которой все только и делают, что ищут, где заработать и что купить. Я хочу свободу другую.