Этот день отличается от всех прочих дней с самого начала, с подъема. Утренний стук надзирателя в дверь камеры вроде как тише, чем всегда, чай на завтрак вроде как почаистее, чем обычно, плавленый сырок какой-то более расплавленный, черный хлеб вроде как не такой уж и черный, а джем не так сильно воняет рыбой. Радиорубка с самого утра пускает колядки, в читальне стоит елка, а вечером – общий ужин. Ничего, что нет двенадцати обязательных традиционных блюд, но зато есть селедка, капуста с горохом и жареная рыба. Надзиратели ненавидят сочельник. Мало того, что они не дома в кругу семьи, так еще должны крутиться по помещению тюрьмы и проявлять повышенную бдительность. Особенно в рождественскую ночь, в момент начала службы. Карманники со сроком в два года в такую ночь скорее всего не наложат на себя руки, разве что жена или невеста во время свидания им что-то такое скажет, а вот те, кто с четвертаком сейчас проходит свой самый кризисный седьмой или восьмой год, – это контингент самого что ни на есть высокого риска. За время своих четырнадцати сочельников за решеткой он был свидетелем восемнадцати попыток самоубийств, причем десяти – удачных, если это можно так назвать.

Даже когда он со временем получил право на увольнительные для краткосрочных свиданий, он никогда не пользовался им в этот день. На воле у него осталось много знакомых (некоторое время спустя он больше не называл их друзьями, потому что заключенному трудно поддерживать дружеские отношения), но он чувствовал, что его присутствие за праздничным столом в их доме будет для них дискомфортом. Если они не спросят ни о чем, это будет проявлением огромной, но, в сущности, неискренней деликатности, а если спросят, то придется рассказывать и рассказывать, а он этого не хотел. Кроме того, он понимал, что – окажись он в компании, он стал бы центром внимания, и этого он тоже не желал. Преломление облатки с человеком, совершившим двойное убийство, о котором писали все газеты, – само по себе сенсация. Избегая этого в первые годы своего срока, он считал, что ему положен сочельник в одиночестве, что стало бы частью покаяния, которое он должен совершить, частью наказания, которое ему справедливо отмерено и которое он жаждал целиком и безусловно принять. Это не был мазохизм, в этом не было ни грана фальши. Это было самое настоящее раскаяние. Когда во время многократных допросов он возвращался к этой теме, то не затем, чтобы этой эмоциональной манипуляцией выторговать для себя наиболее благоприятное решение суда. Он тогда так на самом деле чувствовал.

Во время первого Рождественского сочельника за решеткой, еще в КПЗ, до приговора, в девяносто первом, через два с половиной месяца после убийства Пати и расстрела барда, он думал о том, что может происходить в этот вечер и в эту ночь в домах их семей. Ему становилось страшно от осознания той ненависти, которую испытывают к нему мать и сестра Пати, когда смотрят на пустое место за столом, его парализовывало невыразимое чувство вины перед дочкой барда и его матерью. Он не мог представить себе ситуацию, что он получает праздничную рождественскую увольнительную и неожиданно сталкивается где-то на улице, допустим, с дочкой барда. У него не нашлось бы слов, которыми он сумел бы оправдаться перед ней. Более того, по отношению к ней у него не было никакого права оправдываться. Апелляция к праву восстановить свою честь, к праву отмщения обид, ссылки на неконтролируемую жажду мести из-за унижения, которое он испытал, в случае ни о чем не догадывающейся и ни в чем не повинной девочки не работает. Он убил ее отца. Лишь это он мог бы сказать ей и замолчать. Вот уже два года нет с ней за рождественским столом так рано ушедшей из жизни ее матери, а сегодня в первый раз не будет и отца. В первый, но не последний – теперь так будет всегда. И в этой безвозвратной потере виноват он. Он тогда думал, что эта тюремная камера, изолирующая его от мира, с которым ему в противном случае пришлось бы столкнуться лицом к лицу, камера, в которой он сидит на нарах и в муках совести конвульсивно кусает одеяло, для него истинное спасение.

К мысли о дочке барда он возвращался не только в Рождество. В тюрьме о вине и наказании люди думают значительно чаще, чем во всех церквах и монастырях, вместе взятых. Он был абсолютно уверен в этом. Если бы его спросили (раз ему предложили поговорить с тюремным психологом, но он отказался), по отношению к кому он чувствует самую большую вину, то ответ был бы всегда один. Он всегда знал, что никакой «компенсацией» он никогда не искупит своей вины, но ему хотелось дать ей как-то знать, что он считает себя виноватым и что чувство вины не дает ему покоя. Однажды на его имя в тюрьму пришло заказное письмо (но несмотря на то, что письмо официальное, из суда, его вскрыли и перлюстрировали), где сообщалось, что совместно приобретенная им и Пати, но официально оформленная на Пати их краковская квартира «подлежит в качестве наследственной массы умершей разделу». Действительно. Умершей. Когда он читал, у него тряслись руки. Половина квартиры отходила ему, а вторая половина – «матери и сестре умершей». Космический абсурд. Наследство по жене, которую он убил?! Оказалось, что наследственное право создавалось не под влиянием эмоций. Умерла – значит – умерла. А как умерла – неважно. Наследство полагается. Все это тянулось очень долго, пока не удалось с помощью адвокатов решить вопрос наследства и продать эту квартиру. Большую часть денег, вырученных от продажи, он отослал дочке барда. Но это не принесло ему большого облегчения, он не видел в этом какой-то особой доброты и «благородства», но считал, то именно так и надо поступить. Это не помогло ему в очередное празднование Рождества за стенами тюрьмы. Картина пустого стула за столом, к которому садится девочка, до сих пор преследует его. Вот и сегодня, столько лет спустя, после стольких прошедших празднований Рождества, она снова вернулась. В очереди в кассу в «Реале»…

* * *

– Э-эй, граждани-ин, очнитесь. Вы платите? Тогда поторопитесь, а то вон как очередь разбушевалась, – вдруг донесся до его сознания голос кассирши. – Вам плохо?

Молодая женщина тревожно смотрела на него, энергично дергая его за рукав куртки.

– Да, да, конечно. Плачу, – ответил он тихо. – Задумался о празднике. Простите… – добавил и поспешно полез за кошельком в карман брюк.

Очередь злобно шипела. Он расплатился, взял коробку с питанием для Джуниора, положив сверху облатку в вакуумной упаковке, и поспешил к цветочному ларьку. Ожидавший его там мужчина сунул что-то ему в карман куртки, взял облатку и ушел, не размениваясь на благодарность.

За шабли он поехал в маленький магазинчик, что рядом с почтой в типовом панельном доме ранней постсоциалистической эпохи, прямо при въезде в городок со стороны Варшавы. Микрорайон типовых пяти– и двенадцатиэтажных бетонных коробок был расположен на такой дальней городской окраине, что когда-то о тамошних жителях говорили с деланой иронией и неподдельной завистью: «партийные беженцы из-под Варшавы». Почему «партийные»? Потому что квартиры в тех домах получали по очень большому блату в очень высоких кабинетах. Зависть тоже понятна: кому хочется стоять больше десяти лет в очереди на квартиру, за которую еще и платишь, потому что это кооператив. Но если у тебя есть «нужный человек» в совете жилищного кооператива или кто-то из родственников занимал высокий партийный пост и имел выход на «нужного человека» в этом совете, то мечта о своем жилище воплощалась в жизнь значительно скорее. Ему об этом рассказала как-то раз расстроенная и озлобленная старуха Бжезицкая, которая не смогла примириться с фактом, что ее единственная дочь эмигрировала из Польши и «поехала на конец света в Австралию». Все жаловалась: «Как же так, пане Винсентий, ведь как хорошо этой твари неблагодарной здесь жилось: М4[24] ей у партейцев устроили, с ванной, пане Винсентий, с ванной». А, спрошенная мимоходом, почему микрорайон называют «партийным», взяла его под руку, отвела на лестничную клетку и начала с нескрываемой радостью (ведь ей удалось заполучить очередного слушателя!) плести кружева своего повествования:

– А потому что, дорогой пане Винсентий, было всё так. Племянник кузена моего старого работал тогда на лесопилке, а его сестра, то есть сестра этого племянника, работала то ли кладовщицей, то ли секретаршей, то ли еще кем у столяра-краснодеревщика, работавшего частным образом. С мебелью тогда была такая же катастрофа, как с колбасой или обувью. А может, и еще хуже, честное слово. Потому что колбасу из забитого кабанчика еще как-то можно было сварганить, обувь, если что не так, к сапожнику можно было отнести – починит, а вот мебельную стенку перочинным ножичком на коленке не вырежешь. Так что таких частников, которые спасали народ от мебельной катастрофы, никто не трогал. Потому что они на благо всего народа работали. Это надо понимать. Хоть и частным образом, но для всего народа. Вот только материала, дерева у столяра, при котором сестра племянника кузена моего старого работала, не хватало. Все дерево тогда шло на государственные мебельные фабрики, мебель которых нигде не купишь. Но всё же немножко дерева этот столяр, у которого сестра племянника кузена моего старого работала, в гараже держал на самый уж черный день. Ровно столько, чтобы прекрасный кухонный гарнитур как взятку для кого-то, кто располагает талоном на приобретение машины, или кого-нибудь в паспортном столе, или как раз для «нужного человека» в правлении жилищного кооператива можно было в нужный момент привезти по указанному адресу. Лучше всего ночью, чтобы соседи не слишком много увидели. Так что, пане Винсентий, племянник кузена моего старого, тот, который с лесопилки, обещал своей сестре, которая работала у частника, что достанет досок столько, сколько нужно, чтобы частник смог «изобразить» кухонный гарнитур для сына зампредседателя жилищного кооператива. (А сын этого зампреда как раз только женился и хотел обставить кухню.) При условии, что моя доченька в списке очередников кооператива перескочит примерно на февраль будущего года. И перескочила. Правда, на март, но такое бывает. Потом мой любимый зятек Збышек, хоть он и работал всего лишь простым шофером, справил себе бумагу, что работает в «школьном образовании». А за систему «школьного образования» люди получали дополнительное «М». То есть теперь они имели право не на М3, а на М4. Збышек по натуре своей парень честный и на самом деле перешел работать в образование. Попросил начальника своего перевести его на несколько месяцев возить детишек из соседних деревень в школу. Шеф Збышека сразу смекнул, что к чему, и перевел парня. А дату указал на год раньше. Так, для верности. Вот уж радость у нас была, пане Винсентий, вот уж радость, как пришло письмо из жилкооператива! Заказное, толстое такое. Боже милостивый. Как сейчас все помню. М4 мои дети получили! И где! В микрорайоне партейцев! Мой старик тогда со Збышеком водки выпили больше, чем на свадьбе. На второй день вечером мы все поехали на стройку, чтобы посмотреть и оценить, закончат они к марту или нет. На дворе был январь, а дом уже стоял, как положено, всё на месте, даже окна, лифты. Сторож был другом моего старика с начальной еще школы. Кроме того, был пьяный. Детям нашим счастье выпало на десятом этаже. Вам, французам, этого нашего счастья не понять. Направо от лифта. Мне все понравилось. И большая комната, и балкон, и маленькая комнатка для внучки, в случае если родится. Или для внука. Старику тоже все, как и мне, понравилось. Только дочка заартачилась. Раковина в ванной ей, видите ли, не такая. Потому что розовая была, а ванна – белая, унитаз – тоже белый, зато сиденье на нем розовое. Лично мне все очень даже понравилось. Я ей так прямо и сказала, а она свое. Збышек во всем слушался ее, а мне такое не нравится, если мужик всем ее капризам потакает. У мужика должно быть свое между ног, а не так чтобы бабе во всем потрафлять. Потому что если такой с самого начала, то потом только под каблуком сиди, а в самом конце – кандалы на ноги. Мой старик всегда свою дочку слушал, словно ксёндза на амвоне. Вот и стали они со Збышеком соображать, как бы им так розовую раковину белой заменить, чтобы не понести расходов. По свету карманных фонариков было видно, что по дому ходили и другие люди. Збых поговорил с одним, выяснил, что в этом корпусе все раковины розовые – такая партия была, а в другом – белые, там другая поставка. И сиденья на унитазах тоже белые. Можно отвинтить там и переставить сюда. Надо только слетать за инструментом. Вот мой старик и поехал за инструментом, а мы пошли в корпус с белыми раковинами. А только и там уже полно народу, и все с фонариками. Я думаю так: утром в том корпусе стояли розовые раковины и розовые сиденья на унитазе, а у нас все было белое. Хотя розовые мне тоже очень понравились. Все у нее в этой квартире было. И белая раковина, и вид с балкона на лесочек. Правда, вскоре лесочек этот вырубили и новый дом на том месте поставили. Когда внучка родилась, лесочка уже не было. Зато была детская площадка. Солнечная, потому что южная сторона. Как уехали в Австралию, квартира пустая стояла, а квартплату и все такое – извольте платить. Вот мой старик и придумал, что надо сдать внаем. Я ему об этом уже давно говорила, но он в одно воскресенье сказал так, будто это ему самому в голову пришло. Ну вот и хорошо, что он, а то все на меня бы и свалил. Студентов в нашем городе нет, так что сдавать почти некому. К счастью, приезжают в Польшу из разных стран, где еще хуже, чем у нас. А что, пане Винсентий, есть и такие страны. Мой старик заметил, что у нас на рынке зонтики продают какие-то женщины, узкоглазые. Купил у одной для отвода их узких глаз зонтик и завел разговор, мол, откуда, где живут и т. д. А как узнал, что живут они в каком-то пансионате за бешеные деньги и с одним туалетом для всех на этаже, то предложил им квартиру нашей дочки. Вот так Монголия у нас и поселилась. В смысле – у дочки в ее М4 в партейном доме. Люди они оказались хорошие. Платили в срок. Когда старик мой был поздоровее, сам ехал на машине получить с них плату. Потом уж я ездила получать, на автобусе. Права водительские у меня вроде как есть, только выдали мне их еще на заре народной власти. Летом, в молодежном лагере СПМ[25] в Борах Тухольских. Тогда достаточно было проехать на тракторе более или менее прямо от столба до столба, и права твои. Потому что лагеря эти не только чтобы отдохнуть, но и приобщиться к нужной для страны профессии. А в конце смены – подведение итогов. Познакомилась там с одним красавчиком грузином. Вроде как русский, но какой-то другой. Поехали мы с ним раз на тракторе в лес. Ох, и поездили. Мой старик до сих пор об этом не знает. А вы, пане Винсентий, знаете, что такое СПМ, слышали, может, что? Ну, вот и хорошо, потому что там одни комуняки были, кроме нас, людей, и этого грузина. Короче говоря, были у нас в партейном доме монголы. Из самой настоящей Монголии. Мама, что зонтиками торговала, папа и два сыночка. И знаете, это не всем понравилось. Пришла ко мне раз одна старая знакомая, у которой в тех домах дочь жила. Рассказала мне по секрету, что ее дочке соседи говорили: мол, Бжезицкие дом китайцами засоряют и что, когда эти желтые варить что-нибудь свое начинают – а варят они каждый день, – смрад по всей лестничной клетке такой, что хоть всех святых выноси. А какие же они китайцы, пане Винсентий, скажите на милость. Это ж ведь монголы, сразу видно – у них другой разрез глаз. В Польше, пане Винсентий, никому не угодишь. Ни тогда, ни сейчас. В конце концов съехали наши монголы с квартиры, свою приобрели. Вы можете себе представить, пане Винсентий, что им их зонтиков на собственную квартиру тогда хватило? Это ж сколько зонтиков продать надо, чтобы квартиру купить? Наверное, целый вагон. Так было в середине девяностых. А когда они съехали, то мы ремонт затеяли. Старик уже сам не мог, кузен нам помог и с друзьями всё покрасили. Как новая квартирка стала. Кузен мне рассказывал, что на кухне столько тараканов монголы после себя оставили, что полки чуть ли не сами от этой нечисти двигались. После ремонта дети написали из Австралии, чтобы продать квартиру, потому что даже за незаселенность не хотят платить. Ну и продали мы ее. А теперь, пане Винсентий, мало кто в тех домах партейных желает жить. Там одна беднота осталась. Те, что побогаче, давно дома в других местах себе построили. За оградами, да с охраной. А когда-то были времена, все хотели в партейные дома попасть. Теперь времена сменились, пане Винсентий, ой как сменились…