Она замолчала. Он увидел, как ее трясет. Она судорожно смяла листки бумаги, нервно кусая губы. Стала перекладывать книги, потом что-то искать в сумке, чтобы потом вновь приняться за перекладывание книг. Любой ценой она хотела скрыть неунимаемую дрожь тела. Не получилось – она расплакалась.

– Можно закурить? – спросила она охранника.

Охранник, до сих пор сидевший каменным гостем, вперив в нее взгляд и сцепив пальцы в замок, вдруг встал, быстро застегнул пуговицы кителя, подошел к столику и тихо сказал:

– Вообще-то здесь запрещено, но вам… так уж и быть, сделаю исключение. Подождите, пепельницу принесу…

И вышел из комнаты свиданий. Они сидели молча и смотрели друг на друга. Только сейчас он понял, что за все время не произнес ни единого слова. Протянул руку, прижал свою ладонь к ее горячей щеке. Она нежно провела подушечками пальцев по его кисти, и их ладони сплелись в крепком замке.

Вернулся охранник, принес пепельницу, она затушила сигарету и вышла.

И больше никогда не появлялась в комнате для свиданий в краковской тюрьме, что на улице Монтелупи. И ни в какой другой тюрьме тоже. Она не хотела, чтобы кто-то следил за ними и подслушивал. Как бы ни скучали они друг по другу, но теперь они стали встречаться только во время его увольнительных. Она приходила к воротам тюрьмы и всматривалась в окна камер: нет ли где привязанной к решетке ленточки. Иногда ей удавалось издалека заметить ленточку. Настолько издалека, что цвета не различишь, но она точно знала, что ленточка зеленая…

* * *

– Вин, что с тобой? Ты что, плачешь? – послышался ее шепот.

Она резко привстала на постели, прижалась к нему сзади и обняла.

– Почему ты в куртке? Вин, куда ты собрался? – спросила она испуганно.

Он нежно поцеловал ее руку и, не поворачивая головы, сказал:

– Всё нормально, успокойся. В лес поеду, за елкой. Сегодня сочельник. Забыла? Мы же говорили об этом вчера, за ужином.

– Ах, да, действительно… Нет, я не забыла. Просто еще не совсем проснулась. Понимаешь, мне, когда я просыпаюсь, нужно какое-то время, чтобы прийти в себя… А почему ты сидишь на постели в куртке? Перегреешься, вспотеешь, а на улице простынешь. Помнишь, какой вчера был мороз и ветер! А кроме того, я не люблю, когда ты в лес ходишь один…

– Я быстро. Я уже приглядел деревце неделю назад, когда мы гуляли с Джуниором… На горочке.

– Слушай, на кухне уже всё приготовлено для кофе: кофе засыпан, вода налита, тебе только кнопочку нажать. И, пожалуйста, расстегни куртку. А на обратном пути ты мог бы заглянуть в «Реал»? Пожалуйста, а то у Джуниора совсем кончилось детское питание, а через два дня всё будет закрыто. Ему больше всего нравятся морковка с бананом и курица с овощами. Если будет, то бери «Hipp». Набери разных. И проверь, хватит ли нам вина. Тоже на два дня, чтобы не получилось как в последний раз, когда ты ворчал, что дома пить нечего… А к сегодняшнему ужину лучше всего взять шабли поприличнее. Хотя что это я, француза учу вина выбирать…

– Все куплю, дорогая. Поспи еще…

Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы. А она прижалась к нему и прошептала на ухо:

– Вин, послушай, а может, шут с ней, с этой елкой, может, попозже сходишь, а? Темно ведь совсем. Холодно. Заблудишься в этом лесу, – говорила она, расстегивая сначала пуговицы куртки, а потом и рубашки. – Елка никуда не убежит. До вечера еще далеко. Джуниор пока крепко спит и нам не помешает. Как ты думаешь, Вин? Останешься?

Он остался. А когда Агнешка заснула, он осторожно освободился из ее объятий, собрал с пола свою одежду и на цыпочках пошел в кухню. Из квартиры вышел, когда темноту за окном едва разбавил серый рассвет. В подвале отыскал топор и ножовку по металлу. Это на тот случай, если бы пришлось отрезать слишком длинные ветки. В коридоре у почтовых ящиков встретил «старушку Бжезицкую», как ее все называли, подметавшую подъезд. Семейство Бжезицких жило в этом доме с начала его заселения. С той поры, как муж Бжезицкой занемог – а это уже, почитай, год, – старушка Бжезицкая стала работать дворничихой. Известна своим любопытством и патологической склонностью к сплетням. Она знала всё обо всех, причем не только в своем доме, но и во всей округе, а если чего-то и не знала, то прекрасно восполняла недостаток информации буйной фантазией, которой охотно делилась с любым, кто захочет ее послушать, клянясь всем, чем только можно и нельзя, что «это самая что ни на есть святая правда, ну ей-богу!». Когда они с Агнес, которая тогда была беременна Джуниором, въезжали в квартиру на втором этаже, старушка Бжезицкая, оперев локти на подушку, лежащую в оконном проеме, смотрела на улицу и придирчиво изучала новоселов, совершенно не скрывая своей неприязни. «Старый с залысинами лопоухий доходяга, который и говорить-то по-польски толком не умеет, и какая-то залетная молодка на сносях, неизвестно в каких отношениях состоящие, потому что обручальных колец у них на руках не обнаружено». Так или почти так рассказывала она всем жильцам дома, которые из простого человеческого любопытства спрашивали, кто эти наши новые соседи. Тем, кто не спрашивал, она рассказывала даже охотнее, делая это в рамках укрепления социального контакта и из желания держать мир в убеждении, что именно она, и никто другой, имеет самый полный и самый эффективный контроль над жизнью дома. Бжезицкая была чем-то вроде Полишинеля из французского кукольного театра – болтливая, не умеющая хранить тайну, постоянно что-то бормочущая и как из мешка осыпающая публику новостями. Как и Полишинель, она была слегка сгорбленной и имела внушительных размеров нос. Старушка Бжезицкая, видимо, считала, что сплетня – «основное проявление человечности и фундамент человечества», как сильно авансом назвала это однажды Агнешка, рассказывая ему за ужином о судьбе бедняжки Бжезицкого, вынужденного терпеть свою жену изо дня в день. В каком-то умном психологическом журнале Агнес вычитала, что около восьмидесяти процентов межчеловеческих контактов состоит в обмене информацией – как правдивой, так и ложной. Сплетни, как утверждал автор той статьи, важны не меньше официальных сообщений, а порой они даже важнее. В случае старушки Бжезицкой этот тезис находил стопроцентное подтверждение. Впрочем, дворничиху это не вполне устраивало. Она обязательно должна была раздобыть хотя бы несколько фактов. Обеспокоенная и раздраженная отсутствием интереса со стороны «этих молчунов со второго», она вскоре сама вышла на тропу информационной «охоты». Легко узнала у почтальона, как их звать-величать, у старой кассирши со знакомствами в паспортном столе магистрата – откуда приехали, а из местной газеты, что «этот со второго этажа – голова, потому что уроки по двум иностранным языкам за деньги дает». Этот последний факт радикально изменил характер отношений между ним и семейством Бжезицких с первого этажа. Он помнит, как однажды вечером старушка Бжезицкая постучалась к ним. Пришла с девочкой, внучкой, которую Бжезицкие после отъезда ее родителей «за куском хлеба, пане Винсентий, за куском хлеба» в Австралию приютили у себя. Внучка сдавала на аттестат зрелости, собиралась поступать в институт в Варшаве и нуждалась в репетиторе по английскому. Он, естественно, согласился заниматься с девочкой, причем бесплатно. Три месяца работал он с ней, давая по три-четыре урока в неделю. Она сдала экзамен блестяще. Старушка Бжезицкая впала сначала в неописуемый восторг, а потом в состояние безудержной благодарности, пребывая в котором стала всем и вся рассказывать о нем, уж какой он «исключительно умный, честный, спокойный и отзывчивый человек, и к тому же настоящий француз, но с таким же добрым сердцем, как у нас, поляков». Этот спектакль публично транслируемой благодарности шел до обеденной поры одного из ноябрьских воскресений, когда по возвращении из костела старушка Бжезицкая, очень чем-то взволнованная и бледная, постучалась к ним в дверь и скорее потребовала, чем попросила его спуститься и поговорить с ней и с мужем, потому что «такое дело срочное и нервное, что не хочется говорить о нем при женщине на сносях». Бжезицкий о запланированном разговоре, как потом выяснилось, понятия не имел, потому что выразил огромное удивление, но и радость в связи с визитом соседа и тут же предложил ему «рюмочку наливочки перед обедом», а под наливочку долго благодарил его за тяжелый труд с их внучкой, тогда как старушка Бжезицкая нервно вертела в руках листок бумаги, с нетерпением ожидая, когда же супруг кончит свою пространную приветственную речь. Было видно, кто в доме Бжезицких хозяин. Когда же наконец за кухонным столом пусть на краткий момент, но все-таки воцарилась тишина, старушка Бжезицкая глубоко вздохнула и сказала, глядя ему прямо в глаза:

– Пане Винсентий, вчера я получила письмо от моего двоюродного брата из Кракова. Мой брат – человек честный и уважаемый. В университете работает. Так вот, когда я ему все подробно описала, как вы бесплатно нашей Каролинке от чистого сердца помогали и что вы француз и что когда-то в Кракове жили, так, может, он вас знает, он мне написал в письме, потому что я ему ваши имя-фамилию сообщила, что вы двух невинных людей из винтовки насмерть уложили, а потом в тюрьме за это долго сидели. Я тогда так разнервничалась, что полпузырька валерьянки пришлось выпить, всё равно ночью глаз не сомкнула. Если бы мне кто другой сказал, ни за что бы не поверила, Богородицей клянусь, сразу бы в морду тому дала, а потом бешеными псами затравила бы. Супругу ни словечка не сказала, до утра вся в муках ночь провела, а после завтрака позвонила брату. А он мне в трубку телефонную поклялся покойницей матерью, что всё это чистая, как хрусталь, правда.

И то ли для того, чтобы показать, каков он, этот чистый хрусталь, то ли еще почему, но выпила до дна хрустальный бокал с наливкой, фартуком отерла рот и решительным голосом судьи суда еще более высокого, чем высший, спросила:

– Ну и что же вы, пане Винсентий, можете сказать в свое оправдание по этому делу?