Еще не очень понимая, что случилось, Даша присела перед цветами, пытаясь как-то их реанимировать. Занятие было бесперспективным по причине сломанных цветоножек. Даша взяла в руки один растерзанный грязно-белый венчик. Вот и все… Нет цветка… Ничего нет… Все кончилось… «Желтое такси» раздавило своими колесами Дашину надежду. Но… так оно, наверное, и должно было произойти. Митя вовсе не обязан был дожидаться, пока жена одумается. Он интересный мужчина, а потому сразу нашлась женщина, которая… Да что там говорить… Женщины всегда бросали на Митю заинтересованные взгляды. А Даша всегда гордилась привлекательностью Архипова и тем, что он любил только ее. Конечно, теперь выяснилось, что, кроме жены, у него были еще всяческие Веры… И все же… Даша готова была не вспоминать посторонних Вер никогда, но опоздала… И что же ей теперь делать? Ждать четверга и разводиться? Не она ли сама недавно предложила развод? Митя только выполняет ее желания… Эх ты, Митя…


Иван Андреевич Лукьянов томился. Физически он уже чувствовал себя вполне прилично и даже самостоятельно совершал прогулки вдоль озерца, которое соорудили из строительного карьера неподалеку от его дома. Даже волосы отросли, и почти ничего не напоминало о полученной травме. Он еще был на больничном, но чувствовал себя уже почти полноценным человеком, если бы не странный провал в памяти. Каждый день, гуляя у этого озерца, Лукьянов пытался вспомнить, каким образом он умудрился так травмироваться – и… не мог… Последним событием, которое Иван помнил, был зачет у второкурсников. Все сдавали неплохо. Староста одной из групп пытался всунуть ему подарочную бутылочку коньяка, а он ни в какую не хотел брать, а потом – все… Будто опускался занавес, тяжелый, темный и недвижимый… И сразу начинало ломить в висках, будто то, что случилось после, вспоминать нельзя. И кто же это распорядился?

Неужели он все же взял коньяк у Вовы Липатова? Нет! Не может быть! Он, Иван Андреевич, никогда не продавался, тем более за коньяк, который недолюбливал. Нет же! Не потому что недолюбливал! Он никогда не играл в такие игры с детьми! Он вообще никогда не брал взяток, даже тогда, когда готовил абитуриентов в институты! Он был хорошим преподавателем, и те, кто у него занимался, обычно поступали и без всяких подношений. Неужели Вовка ему все-таки втюхал этот коньяк? А он выпил… Пойло оказалось паленым… Еще бы! Откуда у студента колледжа деньги на настоящий коньяк? Вот его, Ивана, и повело, снесло, так сказать, крышу… Нет! Все-таки этого не может быть, потому что не может быть никогда! Чехов в свое время очень правильную фразу завернул: определенных вещей просто не может быть, и все! Тогда что же? Что с ним случилось-то?

Врачи ничего путного не говорят. Колют дорогими препаратами и какими-то иглами, пичкают таблетками, обещают восстановление памяти в будущем. В каком будущем? Оно так необъятно… Смерть – она ведь тоже будущее… Возможно, что и вспоминать-то особенно нечего. Как говорится: шел, упал, очнулся – гипс… Но до того как упал… Что он делал до этого момента?

Лукьянов сверялся с документами из больницы и своим расписанием занятий в колледже. Между зачетом, который он помнил, и поступлением в больницу прошло тридцать шесть дней. Тридцать шесть! Больше месяца! Он пытался с пристрастием расспросить Эллу. Она говорила, что месяц, который выпал у него из памяти, ничем не отличался от всех других. Он жил, как всегда, работал, возил детей на тренировки в спортивный комплекс. Двадцать четвертого числа они ходили на день рождения к подруге Эллы. Да… Так и должно было быть. Они всегда ходят к ней на день рождения. Он там наверняка не напился, потому что… не напивался нигде и никогда… Ну… разве что в том ресторанчике, где пытался назло жене съесть порцию жирного острого мяса… Впрочем, это было давно… А в этом месяце, что полностью выпал из его памяти, Элла купила новую машину… Он якобы был ей очень рад и даже на ней ездил… И даже сам продал свою «девятку». Странно… Кому бы это он мог ее продать? Кому эдакий хлам нужен? Элла уверяет, что какому-то приятелю, которого она не знает. Еще более странно…

Мир вообще очень изменился с тех пор, как Лукьянов очнулся в больнице. Можно было подумать, что из памяти выпал не месяц, а долгие, долгие годы. Особенно непонятно вела себя Элла. Сначала она самозабвенно ухаживала за ним, не доверяя его бренное тело ни медсестрам, ни санитаркам. Ивану Андреевичу поначалу даже было стыдно и неловко перед ней. Все-таки он – мужчина, а она – женщина… После стерпелся. Человек ко всему привыкает. А потом, когда он уже начал поправляться, жена вдруг сделалась печальной, немногословной и задумчивой, будто выработала в больнице весь свой ресурс; будто бы пока он был беспомощен, ей было для чего жить, а теперь, когда он больше так сильно не нуждался в ней, она потеряла стержень. Несколько раз Иван Андреевич пытался подступиться к жене с расспросами. Она отвечала безликими фразами, каждый раз стараясь этот разговор побыстрей прекратить. В общем, Элла больше не была той Эллой, которую он знал. В ней будто затушили фитиль.

Иван Андреевич уже поправился до такой степени, что вполне мог бы выполнять так называемые супружеские обязанности, но жена всячески уклонялась, мотивируя свои отказы его будто бы все еще слабым состоянием. Это было уже ни на что не похоже. Элла всегда была страстной женщиной и интимных игрищ жаждала всегда. Она даже иногда утомляла Лукьянова своим горячим темпераментом и неукротимостью. Что же с ней случилось? Неужели на ней так негативно сказался уход за больным мужем? А что? Какой женщине приятно убирать за мужиком, подмывать его, как грудного младенца? Надорвалась, видать, Эллочка. Не по силам ей это оказалось.

Иван Андреевич и сам не знал, радоваться этому или печалиться. То, что устал от своей жены, он помнил прекрасно. То, что собирался терпеть ее подле себя и далее, – тоже. Теперь, правда, стало непонятно, чего от него хочет Элла. От ответов на его прямые вопросы она уклонялась, но без конца задавала свои. Например, она всеми силами пыталась добиться, чтобы он сказал точно, любит ее или нет. Разумеется, Иван Андреевич каждый раз говорил, что любит. Что он мог сказать еще? В его жизни нет и никогда не было других женщин. Такой вот он в этом плане… не орел… Ему показалось, что Эллу вовсе не обрадовал его ответ. Или она сомневалась в его правдивости. А раньше не сомневалась. Раньше ей было все равно, любит он ее или нет. Раньше она сама его любила. Во всяком случае, ему так казалось.

Вчера она спросила его, смог бы он жить с другой женщиной. Этот вопрос был так странен, что Лукьянов вместо ответа спросил сам: не хочет ли, случаем, Элла пожить с другим мужчиной? Она смутилась. То есть она всячески делала вид, что его вопрос сам по себе смешон, но он чувствовал: что-то не так… Он слишком хорошо знал свою жену. Неужели за то время, что он болел, она влюбилась в другого? Это невероятно! Она мучила его своей любовью долгие годы, а теперь вдруг раз – и все? И где же она подцепила мужичка, когда постоянно была занята с ним? Неужели в больнице? Может быть, он врач? Его лечащий? Нет… Его лечащий врач слишком стар, хотя… все-таки еще очень интересный мужчина: седовласый и величественный.

Иван Андреевич присел на нагретый солнцем камень и посмотрел на воду озерца. Ее слегка морщил ветерок, который постепенно набирал силу. Видать, конец жаре. В Питере всегда так. Посредине самого знойного дня может неожиданно задуть холодный ветер, и температура незамедлительно упадет градусов до десяти. Хорошо бы! Лукьянов не любил жару. Уже при двадцати пяти градусах он делался вялым и почти больным: в висках стучало, на переносице выступал пот, во рту неприятно сохло. Да, он сын северных широт. Родился в маленьком городке под Костамукшей на границе с Финляндией. Родители переехали в Ленинград, когда ему было всего два года.

Сейчас, после выписки из больницы, Иван Андреевич жару переносил особенно тяжело. Его все время тянуло к воде. Он облюбовал себе этот камень и очень огорчался, когда на него пристраивались юные рыболовы. Ничего, кроме крохотных серо-пятнистых ротанов, поймать в озерце было нельзя, но мальчишкам, видимо, нравился сам процесс. Хорошо, что сегодня здесь никого. А от палящего солнца загораживает разросшийся куст бузины.

Итак… Элла… Огорчится ли он, если выяснится, что жена на самом деле в кого-нибудь влюбилась? Пожалуй, нет… Или да? Трудно так сразу дать ответ на этот вопрос. Все-таки они прожили вместе больше десятка лет. Он к ней привык. Ему с ней (если уж быть до конца честным с собой) удобно. Элла всегда брала на себя решение всех вопросов. Ивану Андреевичу оставалось только подчиниться или… не подчиниться… Чаще он все же подчинялся, потому что это давало возможность заниматься любимой физикой и не менее любимыми детьми. Остальным занималась Элла.

Лукьянов даже не представлял, где, например, платят за квартиру, как вызвать водопроводчика или послать денежный перевод родителям, которые опять вернулись под Костамукшу. Всеми этими делами обычно занималась Элла. Ивану Андреевичу вдруг сделалось стыдно. Он рассматривал возможный уход от него жены не как потерю любимой женщины, а исключительно в свете ухудшения комфортности своих жизненных условий. Нет, он, конечно, не сидел на плечах жены, свесив ноги. По субботам он, например, затаривался продуктами, еженедельно пылесосил и всегда с удовольствием занимался с сыновьями, но… Только сейчас, глядя на уже прилично сморщенную от усилившегося ветра воду, Иван Андреевич понял, как много в их семейной жизни брала на себя Элла. Он должен быть ей благодарен. Он благодарен… Но можно ли любить в благодарность? За что вообще любят?

Честно говоря, он по-настоящему любил один раз в жизни. Свою одноклассницу Дашу Новикову. Считается, что первую любовь не стоит принимать всерьез, но ничего серьезнее той детской любви с ним так больше и не случилось. Даша отказалась от него. Вышла замуж за яркого спортсмена Дмитрия Архипова… Архипова… Надо же, как все напряглось в голове… Неужели все еще так болит рана, нанесенная в юности Дашей? Или это та, настоящая рана вдруг дала о себе знать?