Он и сам не заметил, как этот долгий вечер перешел точку экватора и стал клониться к закату. Народу в зале оставалось все меньше, дышать становилось все легче. Как потом вспомнил Римини, началось все с того, что София вышла на сцену и объявила заключительную часть программы. Несмотря на то что по ее тону было понятно, что самое интересное только начинается, немалая часть посетительниц засобиралась домой. Посмотрев на часы, они вдруг осознали, что уже поздно и что наутро им придется объясняться пусть с небольшими, но весьма требовательно относящимися к своим разведчикам боевыми отрядами брошенных женщин и отчитываться перед ними о проведенном вечере. Появиться перед этим суровым трибуналом с опухшей физиономией, мешками под глазами или с больной головой значило подписать себе смертный приговор. Кроме того, остаться в баре дольше запланированного означало для многих из них нарушить ту самодисциплину, которую они воспитывали в себе почти все свободное время, в изобилии образовавшееся после расставания с любимыми мужчинами. В общем, начиная с этого момента жизнь Римини в качестве звезды и официанта одновременно стала намного легче. Музыку сделали потише, часть окон открыли, устроив небольшой сквозняк, и публика распалась на небольшие группы, внутри которых завязались непринужденные и уже спокойные беседы. Часть посетительниц и вовсе сидела молча и, обмахиваясь картами меню, как веерами, следила за перипетиями жизни несчастной Адели Гюго, то представлявшейся своей сестрой Леопольдиной, то боровшейся с потопом в кошмарных сновидениях. (При помощи проектора фильм демонстрировался прямо на одной из стен зала, специально оставленной белой и свободной от декора.) Из колонок, подвешенных над барной стойкой, лилась негромкая, спокойная музыка; по выбору, сделанному Софией лично, в программу вечера открытия были включены старые записи сефардских песен — София хранила верность идолам своей юности. Подходило время вновь наполнить бокалы. «Куантро», — распорядилась София, и Римини, как ужаленный, помчался в подвал, где хранились запасы алкоголя, использовавшегося во время сакральных встреч Софии и ее единомышленниц и помощниц по организации клуба. Схватив в каждую руку по две бутылки, Римини стал было подниматься наверх по узкой бетонной лестнице, как вдруг в дверях перед ним показалась молодая женщина, почти девочка — такая молодая, что здесь, в этом царстве много повидавших женщин, она казалась пришелицей из другого мира. Девушка закрыла за собой дверь и спустилась к Римини. Ему показалось, что она не одета; впрочем, скорее всего, на ней просто было облегающее гимнастическое трико телесного цвета; кроме того, на шее у нее был намотан в несколько колец витой телефонный провод. Шаг, другой по направлению к Римини — и вдруг девушка, как заправская амазонка, одним прыжком преодолела разделявшее их расстояние и, обхватив Римини за пояс сильными, явно тренированными руками, принялась целовать его жарко и страстно. Между поцелуями ее губы успевали томно шептать ему на ухо какие-то слова и обрывки фраз, которые постепенно складывались в его сознании в более-менее связные предложения. «Да, — говорила она, — я тоже вставала на колени в Лондоне перед розой Рильтсе». — «Да, — говорила она, — я тоже терпеть не могу Австрию и ни за что не поехала бы туда по своей воле». — «Да, — говорила она, — я тоже слегла с лихорадкой в Вене, и мне тоже вызвали доктора из Британского госпиталя». — «Да, — говорила она, — я тоже испытала почти детский восторг в Рио-де-Жанейро и тоже перемазала себе лицо натуральным кремом, и со мной ничего не было». — «Да, — говорила она, — я тоже слушала, как барабанит дождь по жестяной крыше, пока мне делали аборт». — «Да, — говорила она, — я тоже плачу навзрыд, когда смотрю эпизод встречи Рокко и Нади у собора». Девушка повисла на Римини всем телом; лишь каким-то чудом он удержался на ногах и пережил этот натиск с минимальными потерями — одна из бутылок выскользнула из его рук, горлышко отбилось о ступеньку, и ликер разлился по полу. «Женись на мне», — прошептала девушка и вновь стала целовать его в губы, подбородок и шею. Римини рассмеялся и чуть-чуть отодвинул ее от себя — ему хотелось посмотреть на нее, увидеть ее лицо хотя бы ради того, чтобы убедиться в том, что все это ему не кажется, что это странное создание действительно существует. Девушка была бледной, с тонкой гладкой кожей; лишь на ее лбу по центру, чуть выше бровей, на всю жизнь осталась отметинка от перенесенной в детстве ветрянки. Римини вдруг почувствовал, что готов расплакаться, и непроизвольно обнял и прижал к себе девушку. «Не будь трусом, женись на мне», — вновь повторила она и уткнулась подбородком в его плечо.

Сколько же лет ему понадобилось, чтобы обрести эту трусость? Двадцать? Тридцать? И вдруг выяснилось, что он готов растратить все накопленное за долгие годы просто так, с первой попавшейся женщиной, которая смогла напомнить, пересказать ему содержание нескольких ключевых моментов его жизни и молодости которой было достаточно для того, чтобы вытряхнуть из него душу. Римини вдруг почувствовал себя таким же старым, как агонизирующий старик в финале кубриковской «Космической одиссеи 2001 года». Образ этого старика словно был фотографией самого Римини в старости; она лежала в коробке с уже обработанными снимками — снабженными датами и краткими биографическими справками. (София, кстати, некоторое время назад перестала читать то, что писал Римини на оборотах снимков.) А вот и текст: «Римини на смертном одре, торжественный и счастливый, только что получивший последнее в своей жизни предложение освобождения чувств и только что с гордостью отвергнувший его». Позднее, когда представление было уже в самом разгаре, Римини, вконец уставший от бесконечной беготни между столиками, вдруг остановился на месте как вкопанный: случайно бросив взгляд на сцену, он увидел уже знакомую ему акробатическую претендентку на его руку и сердце в лучах прожектора. Девушка вышла, чтобы зачитать вслух фрагмент из «Человеческого голоса», а точнее — прокричать его в телефонную трубку, которую она держала перед собой на высоте глаз, словно отрубленную человеческую голову; витой провод, тянувшийся от трубки, извивался, как змея, и душил при этом актрису, которая произносила каждое следующее слово все с большим трудом. Римини пробрался к Софии, восторженно взиравшей на сцену, и поинтересовался: «Это кто? Твоя ученица?» София кивнула головой. «А сколько ей лет?» — спросил Римини. София наклонила голову в его сторону, но ни на миг не отвела взгляда от сцены. «Не знаю, — сказала она. — Наверное… Не знаю». Только сейчас Римини понял, насколько она пьяна. Пожалуй, такой пьяной, мелькнуло у него в голове, я не видел ее за все годы — проведенные и вместе, и врозь. София попыталась сказать что-то еще, но ее внимание отвлекла следующая участница представления, поднявшаяся на сцену; возраст этой женщины было определить гораздо легче, и он явно был немалым. Пошуршав перед микрофоном несколькими листочками бумаги — искусственно истрепанными в наивной попытке выдать их за старые архивные письма, — она, делая вид, что читает с листа, стала рассказывать наизусть: «Дорогие родители! Я только что вышла замуж за лейтенанта Пинсона. Церемония состоялась в прошлую субботу в одной из церквей Галифакса. С этого дня и впредь подписывайте, пожалуйста, адресованные мне письма так: госпоже Пинсон, Норт-стрит, 33, Галифакс, Новая Шотландия». Следующие четверть часа у этой женщины ушли на то, чтобы зачитать публике — монотонно и блекло, как показалось Римини, — наиболее эффектные пассажи из переписки Адели Гюго. К его удивлению, дослушав выступление до конца, зал разразился аплодисментами. София тоже не хотела оставаться в стороне и попыталась вскочить на стул, чтобы во весь голос прокричать слова одобрения: увы, она не рассчитала сил и, если бы не Римини, неминуемо рухнула бы на пол, промахнувшись ногой мимо сиденья. Кроме того, столь резкое движение вызвало у организма Софии желание избавиться от еще не усвоенного алкоголя. Сдержать рвотный позыв ей удалось с огромным трудом; это напряжение забрало у нее последние силы, и буквально через несколько секунд Римини пришлось ловить ее вновь — уже почти без сознания. Так она и осталась полустоять-полулежать у него на руках — они были как пара танцоров, застывших неподвижно в финале бурного, страстного танго. Исабель, Росио, Мерседес — кто-то из стоявших рядом женщин заметил эту красоту и потребовал немедленно направить на нее луч прожектора. Восторгам публики не было предела; Римини едва не оглох от визга, воплей и аплодисментов и чуть не ослеп от вспышек фотоаппаратов. В общем гвалте одна из женщин, взгромоздившись на стул, требовала немедленно написать портрет Римини и Софии; другая, решив не дожидаться художника, тыкала фотоаппаратом им в лицо, вконец измучив обоих бесчисленными вспышками. Римини испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он прекрасно понимал, что этот незапланированный аккорд стал просто великолепным завершением программы вечера — о такой эффектной концовке София и ее подруги, выступавшие в роли сценаристов, даже не мечтали; в то же время он видел лицо Софии — бледное, с лиловыми губами и с мешками под глазами — и понимал, как ей сейчас плохо. Почувствовав, что она вся дрожит, он решил, что дольше ждать нельзя. Гениальная мысль родилась сама собой. Двигаясь плавно и по возможности изящно, он наклонился над Софией еще ниже, подхватил ее и понес к выходу из зала. За его спиной какой-то женский голос затянул, почему-то по-итальянски, песню «Мой мужчина».

В принца и Спящую красавицу они еще поиграли на улице, а затем и в такси, шофер которого даже принял их за новобрачных, сбежавших с надоевшей им свадьбы. Спектакль продолжился на ступеньках подъезда, где Римини чуть было не уронил Софию, наступив на пояс ее платья, который сам развязал в такси за несколько минут до этого, посчитав, что так ей будет легче дышать. «Свет, сделайте меньше света». София и в полубессознательном состоянии продолжала руководить спектаклем. Римини решил отнести ее на руках прямо в кровать, не столько из романтических соображений, сколько потому, что самостоятельно София бы не дошла. Так он и поступил, отклонившись от маршрута лишь для того, чтобы заглянуть в ванную; София правильно восприняла этот намек и в три приема произвела очистку желудка от излишков алкоголя методом «два пальца в рот»; получилось у нее это, как ни странно, достаточно изящно и даже интеллигентно. В конце концов Римини донес ее до кровати, положил, помог раздеться, разделся сам и скользнул к ней в ласковый прохладный рай чистого постельного белья. Несколько секунд они пролежали неподвижно, прислушиваясь лишь к собственному дыханию, а затем, не сговариваясь, повернулись и прижались друг к другу. Любовью они занимались практически во сне, ни на миг не отрываясь друг от друга; в этом хмельном забытьи Римини даже не был уверен в том, что проник в Софию; кончил он быстро, гораздо раньше нее, и в те секунды, когда его тело били конвульсии оргазма, он вдруг со всей отчетливостью осознал, что эта порция спермы, выпущенная им наугад, вслепую, неизвестно куда, будет последней. Ему вдруг стало легко и хорошо, как бывает после летней грозы где-нибудь за городом, на свежем воздухе. Почему-то в это мгновение он вспомнил Лусио. Как бы ему хотелось сейчас увидеть его, оценить, насколько тот вырос… Римини вдруг осознал, что толком не помнит лица собственного сына. Тут он почувствовал, как ему в спину впились ногти Софии: она кончала. В потоке стонов и вздохов он вроде бы разобрал, как она что-то говорит, кого-то зовет, а затем — все кончилось.