Как-то раз он вернулся в свое убежище на двадцать втором этаже дома на улице Нуньес на редкость усталым. День сложился не совсем обычно: они с Нэнси уже успели хорошенько поразмяться в ее «мазде» (насколько удобно было сидеть в этой машине на шикарных передних сиденьях, настолько же неудобно было заниматься сексом на тесном заднем диванчике), и Римини собрался было немного передохнуть, как в клуб, хотя и с небольшим опозданием, явился Бони, который обратил свое гормональное бешенство в агрессию и загонял Римини по корту. По возвращении домой Римини ждал еще один сюрприз: на Нуньес зашел, а точнее — приковылял его предшественник по работе в клубе: он сидел на матрасе, вытянув ногу в гипсе, а тренер делал ему массаж здоровой ноги. Вскоре Римини смог убедиться в правоте кое-каких своих гипотез, касавшихся Нэнси. Инструктор поинтересовался у Римини, как идут дела у бывших учеников. Он порадовался успехам Дамиана (легенду о которых Римини наскоро сочинил не то для того, чтобы порадовать коллегу, не то чтобы придать себе профессиональной значимости); замахал руками при одном упоминании о Бони, давая тем самым понять, что и не ждал от этого прогульщика сколько-нибудь заметного прогресса; и с удовольствием выслушал рассказ Римини о том, как занимаются ученицы, которых сам он именовал не иначе как дамочками. Он рассказал Римини какие-то забавные истории из своей практики занятий с ними и посетовал на то, что ему не хватает, во-первых, их глубокого почитания, а во-вторых — чаевых и традиционных подарков к окончанию сезона. Когда Римини перешел к Нэнси — ее он специально оставил «на закуску», в знак того, что она ему важна, — старший коллега удивленно вскинул брови и переспросил: «Нэнси? Она что — продолжает заниматься? — (Римини кивнул.) — Так она же тебя, наверное, совсем затрахала. Сколько раз она тренируется?» — «Дважды в неделю». — «Это еще ничего, — с пониманием в голосе произнес тренер. — Тебе, можно сказать, повезло. Ко мне она приходила по четыре раза».

Этих слов и многозначительных улыбок обоих тренеров было достаточно для того, чтобы Римини понял, какое наследство досталось ему от старшего коллеги. Но намеки, которые Римини вполне понял, не считая нужным дополнять их подробностями и делать из них истории, для инструктора были всего лишь намеками, и самое интересное, то есть истории и подробности, еще предстояло. Инструктор принялся расписывать свои встречи с Нэнси, причем так, как будто воспоминания об этом были самыми свежими. Картины, достойные порножурналов; вот Нэнси в душе — вся в мыльной пене, вот ее лицо, прижатое к кафельной стенке, вот Нэнси с зажатой между ног рукояткой ракетки, Нэнси на четвереньках, с уздечкой из полотенца в зубах, Нэнси, прижатая спиной к колючей живой изгороди, Нэнси на брусьях в гимнастическом зале, Нэнси, рот которой… Словесные характеристики были не менее насыщенными. Как только ни называл Нэнси ее бывший тренер — «бездонный колодец», «похотливая подстилка», «бешеная матка»… В общем, старые приятели — хозяин квартиры и гость — веселились от души. Римини некоторое время слушал их если не с интересом, то по крайней мере без отвращения, но вдруг почувствовал, что ему стало не по себе; в глазах у него защипало, и он, зная, чем все это кончится, извинился и сбежал в ванную; его исчезновения, похоже, и не заметили. Стоя перед зеркалом и глядя на свое мутное от слез отражение, Римини вдруг осознал, что все эти похабные истории — похоже, не выдуманные, — все эти скотские анекдоты отнюдь не смешали Нэнси с грязью в его сознании, а, напротив, освободили ее от грязи. Если раньше он при случае вспомнил бы о ней с не меньшим презрением, чем пожилой инструктор, то теперь ему казалось, что они говорили о какой-то другой Нэнси. Та, первая, только и знала, что садиться верхом на члены; этой, второй, удалось то, чего никто не мог ожидать, и Римини меньше всех, — она сумела проникнуть в его сердце.

Нет, разумеется, он ее не любил. Ни желания потребовать у нее, чтобы она изменилась, ни желания искупить ее грехи, ни надежды на то, что одна из Нэнси победит и двойственности будет положен конец, Римини не испытывал. Тот невыразимый и глубокий трепет, который он испытывал, думая о ней, тренер и инструктор, испытай они что-нибудь подобное, назвали бы минутным помрачением — ибо Нэнси, которую знали они, пустая и ненасытная, могла вызвать в мужчине только такой эффект; между тем этот его трепет рождался именно ее двойственностью и непостижимым контрастом внутри нее — остававшейся единой; ведь и красота, по ошибке появившаяся на свет в каком-нибудь чудовищном свинарнике, в грязи, не выдерживает, если ее помещают в другую среду, более соответствующую ее (предполагаемому) естеству. Его трогала не «другая» Нэнси, а все та же: с убогим внутренним миром, злобная, хищная — та, что в друге тренера вызывала только эрекцию, презрение, провоцировала его насилие. Возможно, Римини и удалось бы ее изменить — именно по причине ее верности самой себе, ее низкой неизменности. Нет, Римини не любил ее — он незаметно превращался в ее святого. Как святые прикасаются устами к язвам, к ужасу, к страданию, но видят в больном теле чистоту, так и Римини безмолвными тайными поцелуями — а главным в чувстве, которое он испытывал, была его невыразимость — отвечал Нэнси на ее жадность, подлость, бесчувствие, высокомерие по отношению к нему, которые она проявляла два раза в неделю.

Нэнси, впрочем, было не обязательно знать о том, как Римини относится к их «физкультуре». Он не торопился посвящать ее в свои чувства и мысли. Он осознавал, что нужен ей, что, совершая с этой женщиной половой акт, идет ей навстречу, оказывает помощь и не требует ничего взамен. Впрочем, сначала Римини, как и многим меценатам, была важна анонимность, он думал, что на других условиях не стал бы делиться с Нэнси своим даром; потом же понял, что в секрете нужно было держать не личность дарителя, но сам факт дарения. Эта потаенность была его единственной наградой.

Римини, чтобы быть этим дарителем, нужно было просто быть с Нэнси. Самое же удивительное заключалось в том, что для того, чтобы достичь получателя, — причем, в противоположность любым другим подаркам, в неизменности и неприкосновенности, ничего не потеряв по дороге, не став причиной никакого сомнения, подозрения, непонимания, — этому дару не надо было даже принимать форму дара. Он не был личным, не был исключительным; его мог получить, и по полному праву, любой и в любую минуту; и именно получательница не должна была отдавать ничего взамен.

Инерция не порождает перемен. Более того, в конце концов инерция порождает деградацию и энтропию. Активное же действие и стремление к переменам, наоборот, производят некую работу и порождают нечто — например, ту же инерцию. Таким образом, вряд ли можно утверждать, что между тем, что изменяется и развивается, и тем, что деградирует, существует принципиальная разница. Вот так же все было и в отношениях Римини с Нэнси: с одной стороны, он ничего не хотел от нее и лишь следовал по инерции туда, куда она его вела, а с другой — в этой своей неподвижности обретал внутреннюю значимость и способность отдавать этой женщине то, что ей было действительно нужно. Еженедельными стараниями Римини — по вторникам и четвергам — Нэнси получала удовлетворение, которое выметало из нее, словно метлой, радость, счастье, боль, одиночество — все то, что было для нее причиной внутренних неразрешимых противоречий и делало ее живой; Нэнси словно обретала совершенство, освобождаясь от всего этого. Но — оставалась сама собой: все так же однообразны были ее подачи, все так же упорно она пыталась дотянуться до любого самого далекого мяча — о чем красноречиво свидетельствовали ее вечно ободранные колени, — и все так же беспорядочны были ее удары. Расход мячей при тренировках с Нэнси все так же был огромным; один за другим они взлетали в небо, уносились к железнодорожной насыпи, падали на соседние корты…

Подсознательно выбранная Римини тактика была верной: то, что поначалу казалось инерцией, становилось движущей силой. Согласие быть безвольным объектом сменилось готовностью давать что-то взамен, а затем и чем-то большим. Римини стал подмечать, что порой поступает неожиданно для самого себя: так, например, после очередного спаривания в сарае он мог встать перед Нэнси на колени и подтянуть ей разболтавшиеся ремешки на сандалиях; в машине, хорошенько размявшись на заднем сиденье, вдруг начинал собирать с пола валявшиеся тут и там старые чеки и талончики с парковок; мог аккуратно поправить на Нэнси одежду или деликатно провести ладонью по ее морщинам, словно пытаясь расправить, разгладить их этой лаской. Мог отнести ей в машину сумку с ракетками и спортивной формой — ту самую, которую она только что подкладывала себе под поясницу, чтобы было удобнее совокупляться. Он покупал ей сигареты в автомате, установленном в клубном баре, и рассчитывался за ее напитки ее же (выданными ему) деньгами.

Постепенно круг обязанностей Римини ширился: он становился то шофером Нэнси, то посыльным, то сопровождающим в походах по магазинам. Процесс шел неспешно и вроде бы незаметно; Нэнси воспринимала происходящее как нечто само собой разумеющееся. Эту тень, которая взялась неизвестно откуда и теперь неотступно следовала за ней, она воспринимала не как неожиданную привилегию, а как запоздалое признание какого-то ее давнего права. То, что Римини стал проводить с Нэнси больше времени и превратился в ее пажа, никак не повлияло на содержание их отношений: дистанция между ними меньше не стала, никаких светских бесед они не вели и ничем личным друг с другом не делились. Наблюдая за Нэнси вне клуба, Римини не переставал удивляться ее социальной ущербности. Казалось, в ее распоряжении находился лишь небольшой набор функций, исполнять которые ей худо-бедно удавалось: она могла требовать, настаивать, спорить, ругаться — в общем, взаимодействовать с миром и окружающими во враждебном ключе; ни просить, ни рассуждать, ни сомневаться, ни соглашаться ей было, судя по всему, не дано. Всякий намек на подобные «слабости» она душила в себе при первой же возможности, судя по всему, даже не понимая, как ограничивает себе пространство для маневра. (На какую-нибудь продавщицу или кассиршу, пожелавшую уточнить, что именно собирается купить сеньора, Нэнси могла излить поток брани: всякая форма интереса окружающих к ее персоне, пусть даже такая невинная, казалась ей скрытым нападением, за которым стояло тайное, нестерпимое желание унизить ее и оскорбить.)