Пришел, сыграл, победил — символически, впрочем, учитывая уровень подготовки учеников, выступавших в роли спарринг-партнеров: все они, включая Нэнси, были способны перебросить мяч через сетку без ошибки раз пять-шесть, не больше, так что играть с ними в полную силу было бы просто глупо. Куда важнее для Римини были успехи, достигнутые им не на спортивном, а на социокультурном поприще. В первый же день, не торопясь, с некоторой ленцой и небрежностью — к чему располагал образ чуть старомодного тренера — он зашел в раздевалку и тотчас же был награжден широкой улыбкой молодого человека, отвечавшего за выдачу чистых полотенец и принадлежностей для душа. Ободренный первыми успехами, Римини направился на главную площадку клуба и, по-прежнему не торопясь, поискал на стенде с расписанием свое имя, а рядом с ним — номер корта. Не торопясь, он шел и по территории клуба — и искренне обрадовался тому, как приветливо поздоровалась с ним целая компания местных служащих: мужчина в кухонном переднике, садовник, как раз закончивший поливать из лейки клумбу с розами, и какой-то рабочий, яростно сражавшийся с непокорной лестницей-стремянкой. Все трое кивнули головой — как собачки, которых обычно ставят под стеклом за задним сиденьем машины. Калитка корта открылась с протяжным, похожим на стон скрипом; Римини в четвертый раз постучал ракеткой по краям подошв, причем, в отличие от трех предыдущих раз, сделал это уже не механически, а совершенно сознательно — из чисто суеверных соображений. Жизнь на глазах становилась полноценной, яркой и насыщенной. Римини понимал, что в каком-то смысле блефует, притворяясь спокойным и уверенным в себе; но банальность и примитивность этого обмана как раз его завораживали. Он уже занес было ногу над кортом, но на какую-то долю секунды потерял равновесие; верхний мячик в корзине, которую Римини держал в руках, соскочил со своего места и, подпрыгнув пару раз, покатился по грунту. Римини небрежным движением перехватил его ракеткой, столь же непринужденно поднял беглеца на струнах, как на подносе, и, взяв двумя пальцами, аккуратно водрузил обратно на вершину пирамиды. Наконец он сделал по корту первый шаг и в тот же миг заметил на другом конце площадки юношу, который в одной руке держал грабли, а второй рукой приветливо помахал новому тренеру.

Настала очередь учеников, которых Римини представляли одного за другим в течение недели, по ходу занятий. Всего их было шестеро: двое — юноши (один — раздражительный молодой человек по имени Дамиан, который раньше учился в частной школе; родители стремились компенсировать потери в качестве получаемого их чадом образования количеством дополнительных занятий, которыми они нагружали сына по субботам, — в первую очередь это были иностранные языки и спорт; сам Дамиан терпеть не мог ни то ни другое. Второго звали Бони — это был худющий прыщавый подросток с насквозь пожелтевшими от сигаретного дыма пальцами, мать которого, воспитывавшая сына одна, полагала, что физические нагрузки, связанные с занятиями спортом, хотя бы в какой-то мере направят гормональное брожение в теле взрослеющего парня в нужное русло); за исключением этой парочки, остальные ученики Римини оказались женщинами, чему не приходилось удивляться, учитывая время и дни занятий. Приняли они Римини без особых восторгов, как обычно и встречают тех, кого назначают на замену, особенно если не предупреждают об этой замене заранее. Дамиан всякий раз посвящал несколько секунд тренировки шуткам на тему обуви Римини: по сравнению с его яркими, чудовищными по дизайну, похожими на каких-то рептилий-мутантов кроссовками теннисные туфли Римини действительно представляли собой образец почти монашеского аскетизма. Заядлому курильщику Бони — который с молчаливого согласия Римини прогуливал каждое второе занятие — никак не удавалось произнести имя нового тренера без ошибок. Впрочем, оба парня были не слишком требовательными в общении; их легко было отвлечь, чем-то занять, а главное — страшно обрадовать, сократив хотя бы на несколько минут время тренировки. С женщинами пришлось сложнее. Все они были чем-то похожи: зрелые дамы, все как одна домохозяйки, которые отлично сохранились и старались поддерживать себя в форме, наряжаться по последнему слову моды и следить за достижениями спортивной индустрии. Бегали они по корту очень много, причем на каждой тренировке: в начале занятия они пытались делать это с достоинством; затем в их движениях проступало какое-то немое отчаяние, словно их преследовали невидимые истязатели. Одна деталь их поведения очень удивила Римини: женщины, все как одна, при каждом ударе ракетки по мячу издавали отчаянный вопль — этакий самурайский боевой клич — вне зависимости от того, удачным получился удар, угодило ли по мячу лишь ребро ракетки или же мяч вообще пролетел мимо. После нескольких занятий Римини, по совету своего тренера, заглянул в больницу, где лечился инструктор. Старший коллега, ковыряя швейной иглой гипс на ноге, пояснил: самурайские вопли — это просто находка, так эти тетки сбрасывают напряжение, а заодно и повышают собственную самооценку — в своих глазах они начинают выглядеть просто суперпрофессионалками. Поначалу ученицы в штыки приняли те различия в методике преподавания и в подходе к самой игре, которые обнаружили, сравнивая Римини с его предшественником. Потом они стали видеть в этих различиях и преимущества, и недостатки. Так, например, молодость Римини — он был лет на пятнадцать младше предыдущего инструктора, — с одной стороны, была для них знаком обновления, а с другой, — и это несколько настораживало почтенных дам, — свидетельствовала о его более скромном опыте. Манера игры Римини — легкая, непринужденная и на вид совершенно простая, — с одной стороны, освобождала их от необходимости постигать технические тонкости, а с другой — пугала, потому что без модных наворотов они чувствовали себя на корте слабыми и беззащитными. Впрочем, привыкнув друг к другу и познакомившись поближе, все — и тренер, и ученицы — несколько успокоились: выяснилось, что страхи преувеличены, а надежды (у кого они были) — беспочвенны. Механизм спортивной подготовки работал четко, как часы, и от неопределенности постепенно не осталось и следа.

Дальнейшее происходило примерно так же, как на конкурсах красоты: вот конкурсантки, даже не пытаясь скрыть волнение, стоят шеренгой в ожидании вердикта жюри; вот решение оглашается, и одна из девушек делает шаг вперед; она плачет и смеется одновременно, на нее тотчас же накидываются бывшие королевы и принцессы красоты, которые надевают ей на голову корону, суют в руки чуть ли не державу и скипетр, а остальные претендентки на почетное звание — из числа которых еще секунду назад победительницу ничто не выделяло — словно сливаются в единый монолитный кусок застывшей магмы — серой, безликой и безжизненной. Так и Нэнси сделала решительный шаг вперед, чем выделилась из толпы учениц, с которыми до поры до времени паслась на одной лужайке. Ее золотые браслеты огласили своим мелодичным звоном пустыню, в которую превратилась внутренняя жизнь Римини. Она ходила в браслетах на тренировки — но шесть золотых ободков на каждом запястье, тонких, словно волос ангела; это нарушение правил Римини связал — как впоследствии оказалось, абсолютно справедливо — с проявленной его предшественником слабостью или же нерадивостью. Еще одну ошибку предыдущего тренера, допущенную в постановке удара, Римини решил исправить буквально на третьей тренировке. После того как Нэнси запустила шестой за утро мяч за ограду корта, похоронив его на мемориальном теннисном кладбище у железнодорожной насыпи, Римини вздохнул, легко перемахнул через сетку — впервые допустив такую вольность при учениках, в присутствии которых он обычно обходил сетку сбоку, что делало его путь длиннее, но не нарушало несколько церемонную, даже протокольную атмосферу занятий, — и почти вприпрыжку — словно только что предпринятое усилие ничего ему не стоило — подошел к Нэнси. Та поджидала его, опустив руки — по крайней мере в прямом, а возможно и в переносном смысле; стояла она точь-в-точь там, откуда запустила последний мячик, — как будто старательно соблюдала какое-то неведомое Римини правило поведения, согласно которому после совершения грубой ошибки игрок должен был застывать на месте. Ее глаз Римини не видел — как и большинство учениц, Нэнси всегда надевала на корте большие, в пол-лица, темные очки замысловатой шестиугольной формы; впрочем, по поникшей голове и всей позе ученицы нетрудно было догадаться, что она подавлена. «А вот мы сейчас и разберемся», — сказал Римини тоном, каким обычно говорят с маленькими детьми. Он остановился рядом и чуть позади Нэнси, готовый дирижировать каждым ее движением, как кукловод в театре марионеток, и вдруг оказался в облаке исходившего от нее аромата — смеси крема для загара и дезодоранта с запахом спелых персиков. Этот аромат источали, казалось, все поры ее тела. Голова у Римини пошла кругом; кроме того, он впервые подошел к Нэнси так близко — и увидел у нее на шее цепочку мелких, словно бисерины или крохотные жемчужины, капель пота, выстроившихся одна за другой: ожерелье, даже не дарованное природой, а честно заработанное физическим трудом. Чтобы продемонстрировать ученице, как нужно правильно наносить ответный удар после подачи соперника, Римини пришлось поставить левую ногу рядом с ее стопой, что еще сильнее сократило дистанцию; при этом он аккуратно прикоснулся к ее локтю — чтобы чуть подправить траекторию движения руки; Нэнси поняла намек мгновенно — словно бы этот локоть был центром системы ее органов чувств и восприятия мира — и на счет «раз» старательно занесла ракетку для выполнения удара. В то же мгновение браслеты, до этого безжизненно висевшие у нее на запястьях, словно встрепенулись, зашептались, заговорили между собой, наполнив обволакивавший Римини аромат тонким, едва уловимым, мелодичным звоном. Эрекция произошла мгновенно — да такая сильная, что Римини едва не закричал от боли и неожиданности; чтобы отвлечься и немного успокоиться, он отступил на шаг от ученицы и высказал ей претензию — почему, мол, она не сняла браслеты перед тренировкой. Воспользовавшись секундным замешательством Нэнси, он опустил глаза, чтобы оценить, насколько уже подзабытая реакция организма изменила привычный безупречный ландшафт нижней части его тела, прикрытый теннисными шортами. «Это же золото, — заявила Нэнси. — Оно для меня как наркотик, я без него не могу». С этими словами она сделала шаг назад — непродуманный и совершенно лишний: Римини, державший Нэнси за плечи и направлявший ее движения, вдруг почувствовал, как она прикоснулась к нему бедром. Это был конец. Римини закатил глаза, поднял голову и вцепился зубами в махровый напульсник, чтобы не застонать вслух. Его тело содрогнулось — словно по нему мгновенно от головы до ног пробежал электрический разряд — и в ту же секунду как будто загорелось изнутри. Ноги у Римини подкосились, он упал бы прямо здесь же, посреди корта, если бы Нэнси, которая была рядом, в каких-то двадцати сантиметрах, и при этом как бы в другом, далеком и нереальном, измерении, не подняла ракетку еще выше (отрабатывая на счет «два» вторую фазу все не получавшегося удара) и не попала случайно ребром ракетки по лицу Римини. Это произошло явно по воле провидения. Боль вернула Римини к жизни. Нэнси от испуга и неловкости выронила ракетку и протянула руку к скуле Римини, краснеющей на глазах, словно желая этим прикосновением попросить у него прощения. Несмотря на переживания, Римини заметил, что рука Нэнси дрожит — так дрожат руки у стариков, у больных и у людей, злоупотребляющих алкоголем; прежде чем пальцы Нэнси дотянулись до его щеки, — а может быть, для того, чтобы они до нее не дотянулись, — Римини проворно нагнулся, чтобы поднять выпавшую из рук ученицы ракетку: этим движением он воспользовался для того, чтобы снова оценить состояние шортов и прикинуть, можно ли продолжать тренировку. Вроде бы — относительный порядок. «Не волнуйтесь, — сказал он, — ничего страшного. Попробуем отработать этот удар еще несколько раз. Теперь с мячом». С этими словами он вернулся на свою сторону площадки, по дороге подобрав ракеткой — для чего ему не потребовалось даже нагибаться — несколько мячей, скопившихся за время тренировки у сетки.