По плану пациент должен был найти себе подходящую работу. Разговор об этом тренер завел как бы невзначай — ему не хотелось, чтобы Римини именно сейчас проникся ощущением важности собственной персоны. Так вот, неожиданно выяснилось, что у тренера был один коллега… Инструктор… Теннисный клуб «Аргентино»… Только избранная публика… Неудачно подвернул ногу… Разрыв связок… Как минимум полгода ограниченной подвижности… Другие тренеры и инструкторы клуба могли бы… Но какой-нибудь талантливый человек с личной рекомендацией тренера… Вполне вероятно… В общем, выходить на работу нужно в ближайший вторник. Абсурд, подумал Римини, и чуть не рассмеялся тренеру в лицо. Но уже через мгновение вся эта затея уже не казалась ему безумной и потешной. Другие люди для того, чтобы измениться, идут на большие жертвы и подвергают себя тяжким испытаниям — преодолевают пешком тысячи километров, подделывают документы, растворяются на просторах незнакомых враждебных стран, делают пластические операции, закачивают под кожу лица силикон, меняют пол, становятся шизофрениками. Римини же потребовалось совсем немногое — теперь ему была нужна менее «физкультурная» форма, но более «теннисная»; разумеется, ракетка типа «двойное Т», титан и тефлон; да подборка видеокассет с записями матчей, проведенных Лавером, Ньюкомом и Роузвеллом, — увидев эти имена на обложках, продавец специализированного магазинчика презрительно усмехнулся; с его точки зрения, все это «старье» уже давно было «неактуально». Для Римини же эти кассеты стали прикосновением к чему-то более ценному и далекому, чем просто золотой век тенниса, — он возвращался в собственное детство. Годы тренировок и четыре сезона выступлений на межклубных турнирах сделали свое дело — со всей теннисной экипировкой Римини освоился мгновенно, несмотря на то что многое за это время успело измениться.

Никаких специальных адаптационных мероприятий ему не потребовалось. Римини действительно был талантливым теннисистом, и никто из тех избранных, кому посчастливилось стать свидетелем его торжественного возвращения в спорт, не подумал бы, что этот человек уже больше десяти лет не появлялся на корте. Выдать его могли лишь отдельные детали: так, например, он, прежде чем шагнуть на игровую площадку, старательно стучал ребром ракетки по канту подошв, стряхивая с них комочки влажной пыли, которые прилипнут к ним только на корте. В том же, что касалось самой игры, талант Римини не просто открылся заново — он расцвел, заиграв новыми красками; за годы без тренировок он не испарился, а, наоборот, приобрел выдержку, как хорошее вино, очистившись от нервозности, страха и сомнений. Буквально несколько тренировок, несколько внутренних клубных турниров — и Римини восстановил былую форму и даже добился прогресса; его класс повышался буквально от матча к матчу. Эти поединки проходили без публики, без судей, их результат нигде не фиксировался, — но Римини, забывая о том, что теперь он не игрок, а инструктор, выкладывался в полную силу, как на самом ответственном чемпионате. Он злился на себя и порой с досадой кричал во весь голос из-за малейшей ошибки — слишком дальней подачи или же не разгаданной вовремя тактической хитрости партнера. Острее всего он реагировал, если не мог воспользоваться ситуацией, когда противник «дарил» ему мяч. Делая двойную ошибку при подаче, он швырял ракетку об землю; если очко не было решающим, он еще мог подхватить ее тут же на лету, но если речь шла о проигранном сете, то Римини оставлял ракетку на несколько секунд валяться на корте. Сам он при этом стоял согнувшись, уперев ладони в колени, и думал не столько о том, в чем была причина ошибки, сколько о мировой несправедливости, жертвой которой он стал в очередной раз. Так он вел себя с юности. С точки зрения соблюдений правил к нему было трудно придраться — он никогда не спорил с судьями, никогда не пытался «выторговать» спорный мяч, предпочитая уступить его сопернику; зато манеры Римини были просто невыносимы — так, например, проиграв мяч, он мог специально перекинуть его через сетку в дальний от противника угол, чтобы тому пришлось сделать несколько лишних шагов; мог он и со всей силы запустить мяч в небо или, пропустив подачу, отправить его по навесной траектории на соседний корт. Он мог дернуть изо всех сил натянутую поперек корта сетку или пинком загнать мячик в дренажную канаву, откуда, само собой разумеется, доставал мячики — мокрые, грязные и вонючие — не кто иной, как он сам. В арсенале Римини имелся обширный список ругательств в свой собственный адрес — формально цензурных. «Урод», «дебил», «придурок», «бестолочь» и даже экстравагантное «ничтожество» по многу раз срывались с его губ, прежде чем судья призывал его к порядку. Римини награждал себя этими прозвищами вовсе не из чувства самоуничижения: таким образом он давал окружающим понять, как злится на себя за то, что не смог взять, например, эту примитивную подачу — все, на что якобы способен его бездарный соперник. Но теннис был для него не театром, не способом унизить противника — а единственной возможностью выплеснуть страсти, которые кипели в душе этого внешне спокойного, благовоспитанного и невозмутимого юноши. Все это, впрочем, не мешало его репутации достойного и интересного игрока. Понимая, как много значит для Римини теннис, и отмечая его успехи на корте, отец стал подумывать о том, чтобы сделать из него профессионального игрока. Для этого он предпринял несколько попыток отучить Римини от его эмоциональной манеры. Он говорил с сыном, предостерегал его, требовал, настаивал… Они играли вместе, и отец начинал имитировать поведение сына, полагая, что это кривое зеркало испугает его и заставит взяться за ум; иногда он отчитывал Римини — один раз это произошло в перерыве одного из матчей, на каком-то межклубном турнире, в присутствии трехсот зрителей, включая и одну не безразличную Римини девушку. Девушка, кстати, не выдержала и сбежала с трибуны, чтобы не быть свидетельницей этого позора. Однажды отец даже договорился с директором клуба о временном исключении Римини из команды. Увы, все было напрасно. Римини продолжал вести себя на корте так же, как и раньше. Диагноз был очевиден: талант. Римини был баловнем судьбы — и, как все баловни судьбы, страдал от этого: талант давал ему возможность получать многое, не прилагая больших усилий; но он не знал, как пользоваться полученным. Этот дар был какой-то абстракцией, чистой формой, которая могла реализоваться только в идеальном мире — а не в этом, хаотичном и жестоком, где было то жарко, то холодно, иногда — дождливо; гудок паровоза мог прозвучать в разгар игры и отвлечь внимание, шнурок мог развязаться, обувь могла натереть ногу, а подружка — шутить с незнакомцами на соседнем корте; пластиковые стаканчики хрустели, если их смять, один мяч был шершавее другого, противники не переставая бегали по полю, и пот заливал глаза.

Все это осталось позади. Да, Римини удалось сохранить свой талант, и теперь он не собирался подвергать риску эту антикварную редкость, которой для его новой работы достаточно было пользоваться понемногу. Здесь, в клубе, он был не просто Римини, а инструктор Римини, как значилось в расписании занятий. Свой талант он был готов предложить заинтересованным ученикам, но сверх программы, за рамками того, что было необходимо и достаточно с педагогической точки зрения. Он прекрасно понимал, что у его таланта нет будущего: молодость — этот извращенный синоним понятия «талант» — прошла, а вместе с ней ушли и перспективы добиться настоящих успехов на корте. И именно эта обреченность, обычно подавляющая всякое проявление способностей и навыков, в случае Римини возымела противоположное действие, придав его таланту особое очарование — так редкие, но вышедшие из моды драгоценности по счастливой случайности покидают шкатулку, в которой были заперты, и гордо красуются на каком-нибудь ценителе, который наконец решил их надеть. Талант Римини был роскошным и одиноким; в нем была нездешняя элегантность. В этом таланте была страсть к расточительству, страсть, которую подлинные игроки разделяют лишь с одной породой людей — с подлинными денди.

Никто, включая самого Римини, над всем этим не задумывался, но все, кто хоть что-то понимал в игре и присутствовал при первом уроке, почувствовали, что он одним своим появлением на корте — несмотря на то, что, завязывая шнурки на теннисках, он порвал один из них, а это было дурным предзнаменованием — сумел вернуть теннису то, чего лишили эту игру пятнадцать лет анаболических стероидов, борьбы брендов и технологий и круглосуточных телетрансляций в прямом эфире. Старомодность Римини выглядела почти дерзостью. Играл он легко и непринужденно; ракетка была для него не оружием, не протезом, а талантливым переводчиком языка микрожестов, на котором изъяснялась его собственная рука. Самые мощные удары он умудрялся наносить буквально одной кистью. Спустя пятнадцать лет он по-прежнему спорил со своими первыми учителями: вместо того чтобы «атаковать» мяч, он поджидал его, словно давая тому время выдохнуться. Это придавало его манере оттенок аристократической незаинтересованности в результате; глядя на Римини, можно было подумать, что этому человеку в данный момент есть чем заняться помимо игры в теннис и он бегает из угла в угол лишь потому, что этого от него хотят окружающие. Впрочем, он почти не бегал, а в основном ходил по корту, почему-то всегда оказываясь в нужный момент именно там, куда противник посылал очередной мяч. Его собственные подачи и удары, которые, как в первый момент казалось, он делал наугад, вскоре оказывались элементом сложной многоходовой комбинации, нитью в тонкой, но прочной паутине, в которой соперник вскоре запутывался, так и не поняв, что произошло. Принципы его игры призвана была отражать и одежда, в которой он выходил на корт, — только белое и только хлопок, единственной цветной деталью была двойная синяя полоска на окантовке воротника пуловера; кроме того, на Римини были классические, чуть старомодные шорты с карманами для мячей; естественно, натуральные, с шерстяным верхом, теннисные туфли и аккуратная шляпа из грубой ткани, прикрывавшая полями лицо от солнца, — на полразмера больше, чем нужно, чтобы не давила, когда голова промокнет насквозь от пота.