В кафе-мороженом они оказались единственными посетителями. Римини сообщил Софии, что угощает, и предложил ей самой выбрать, что она хочет. Та погрузилась в изучение витрин и толстенного меню. Римини, не долго думая, выбрал себе среднюю порцию мороженого с лимонным сиропом и устроился за приглянувшимся ему столиком. Ему уже принесли заказ, и он даже успел вонзить в ледяную массу пластмассовую ложечку, а София все еще стояла перед прилавком, решая — пломбир или фруктовое, вот только знать бы еще, с каким наполнителем; продавец профессионально-терпеливо открывал перед нею все новые и новые бидончики, демонстрируя необъятную палитру съедобной акварели. «Ну я не знаю, — сокрушенно сказала София и, обернувшись к Римини, внимательно посмотрела на его мороженое: — Ты-то что выбрал?» — «Лимонное», — ответил Римини. «Просто лимонное, и все?» — переспросила София и даже, подойдя к Римини, лизнула шарик в его вазочке. «Да». — «Ничего не изменилось, — заявила София. — Никогда не умел мороженое выбирать. Берешь всегда первое, что под руку подвернется. Скучно же, наверное». Вернувшись к прилавку, София вздохнула и решительно заявила: «Лимонное. Просто лимонное мороженое». По ее просьбе они пересели за столик на улице. Римини доел первым, как всегда. Дело было не в голоде и не в прожорливости, просто у него были какие-то удивительные способности по этой части; все, кто с ним когда-либо сидел за столом, не уставали удивляться: вроде бы он и не накидывался на еду, как голодный, вроде бы и продолжал участвовать в беседе, но при этом успевал расправиться с каждым блюдом раза в три быстрее, чем любой сотрапезник. Римини взял салфетку и вытер рот Лусио; тот получил свою ложечку мороженого, а поскольку в его мире слова «глотать» и «пускать слюни» были синонимами, то Римини пришлось потрудиться, оттирая липкую массу с подбородка и щек малыша. Закончив, Римини посмотрел на мороженое Софии: дела шли еще хуже, чем он предполагал, — она за все это время даже не притронулась к своей порции, уже изрядно оплавленной припекавшим солнцем. «А ты почему не ешь?» — поинтересовался Римини, надеясь, что любой, самый банальный вопрос поможет вывести Софию из транса. Она действительно вздрогнула и посмотрела на мороженое так, словно впервые видела этот желтый конус — уже покосившийся и на глазах растекавшийся ровным слоем по дну вазочки. София машинально макнула ложку в мороженое и поднесла ее ко рту, но промахнулась и заляпала себе губы и подбородок не хуже, чем Лусио. Неожиданно она улыбнулась и, перехватив руку Римини, который автоматически чуть было не протер ей подбородок салфеткой, сказала: «Я тут подумала… Ты помнишь, в котором часу родился Лусио?» — «Ночью», — ответил Римини. «Нет, когда именно? В котором часу?» — настойчиво повторила она свой вопрос. «В двадцать минут третьего». — «Я так и знала», — с торжествующим видом заявила София. «Ты о чем?» — спросил Римини. «В то же самое время умерла Фрида».

Естественно, все по второму кругу: слезы, всхлипывания, вышитый кукольный платочек — весь в соплях, едва просохших после предыдущего приступа, — икание, переходящее чуть ли не в рвотные позывы, и кашель. Римини и сам не заметил, как снова стал похлопывать Софию по сутулой спине сначала одной ладонью, а затем обеими; день как-то сразу помрачнел, хотя на небе за все это время не появилось ни облачка и солнце по-прежнему усердно плавило мороженое. Лусио был от происходящего в полном восторге и шлепал ладошками по поперечине коляски в такт кашлю и иканию Софии. Римини судорожно вспоминал, каким способом можно вывести Софию из подобного истеричного состояния, — действовать нужно было хирургически точно, чтобы не спровоцировать уже полноценный неконтролируемый приступ. София любила повторять: «Не пытайся убедить меня в том, что я не страдаю» — так что успокаивать ее сейчас не было никакого смысла. Вместо этого можно было попытаться ее отвлечь, переключить ее внимание на какую-нибудь другую тему. Тушить огонь страстей, бушевавших в душе Софии, было занятием неблагодарным — значит, необходимо хотя бы локализовать этот пожар и ждать, пока жаркие угли покроются серым слоем пепла.

Заметив, что София крепко держит в руках вазочку с растаявшим мороженым, Римини сделал вид, что пытается отнять у нее десерт. София непроизвольно сжала пальцы еще сильнее, а затем не без труда разжала — вазочка была вся липкая от пролившегося мороженого. Это на несколько секунд заняло ее, и Римини воспользовался возможностью встать из-за стола и потащил Софию осматривать занятный в архитектурном отношении дом, который был рядом, буквально на другом краю квартала. София не выказала никакого желания созерцать архитектурные достопримечательности, но и не стала сопротивляться натиску Римини. Плакать она перестала, как всегда, мгновенно и неожиданно; пройдя несколько шагов, она положила ладонь на поручень коляски и, заискивающе посмотрев на Римини, спросила: «А можно мне? Ну хотя бы немножко?» По ее тону Римини понял, что София вполне пришла в себя, и сказал: «Да, пожалуйста». Через некоторое время София, словно извиняясь за настойчивость, пояснила: «Мне нужно практиковаться» — и искоса посмотрела на Римини, словно желая убедиться в том, что эта фраза произвела на него должное впечатление. Римини улыбнулся и отвел взгляд, а потом стал тайком поглядывать на Софию, удивляясь произошедшей с ней чудесной перемене: София гордо расправила плечи, вскинула голову и всем своим видом давала понять окружающим, что занята серьезным делом; коляску ей действительно удавалось катить как-то по-особенному элегантно. «Ничего сложного, — заметила она. — Да, кстати. Мне идет?» Римини улыбнулся, но отвечать не стал. Его сын тем временем извертелся в коляске, явно понимая, что происходит что-то важное. Пристегнутый ремешком, он не мог повернуться на сто восемьдесят градусов и потому выражал свое одобрение новому извозчику гуканьем. София наклонилась к нему и, почти касаясь своим носом носа Лусио, спросила: «Эй, малыш, как я тебе в этой роли? Разве не замечательно?» Лусио потерся носиком о нос Софии и, улыбаясь, откинулся на спинку своего передвижного трона. Римини, чувствуя свою ответственность за то, чтобы София вернулась в нормальное состояние, предложил еще немного прогуляться и, чтобы отвлечь ее, затеял разговор на тему, которая, как ему казалось, не могла ее не заинтересовать. «Как у тебя с твоим немцем?» — поинтересовался он как бы невзначай. «С моим немцем», — повторила София, улыбаясь. «Ну как его? Курт? Карл?» — «Римини, как же тебе не стыдно». — «За что?» — «У меня впервые с того времени, как мы расстались, появился мужчина, а ты даже не запомнил, как его зовут», — «А что, это так невежливо?» — «Не то чтобы невежливо, — сказала София. — Просто я тебе не верю». На некоторое время они вновь замолчали. «Кантор?» — предположил Римини. «Конрад», — ответила София. «Ну вот, по крайней мере, я угадал с первой буквой», — попытался оправдаться Римини. «А, он, — с улыбкой произнесла София. — Ну да, он по-прежнему немец, но боюсь, что уже не мой. Если, конечно, считать, что когда-то он был моим». Римини мысленно выругался: надо же было так ошибиться дверью. Впрочем, голос Софии звучал рассудительно и спокойно. «Вы что, расстались?» — «Расстались? Да нет, Римини, люди не расстаются. Люди друг друга бросают. В этом и заключается правда. Любовь — чувство взаимное. А разлюбить другого может только кто-то один. Вот сиамские близнецы — они разделяются, расстаются. А впрочем, и с ними не так — сами они расстаться не могут, потому что погибнут друг без друга. Им нужен кто-то третий — умелый и опытный хирург, который сможет аккуратно, скальпелем и ланцетом, разделить общие органы и ткани. Правда, и хирург чаще всего, помимо своей воли или даже осознанно, убивает одного из них, обрекая второго на вечные мучения — потому что без того, что было частью тебя самого, жить мучительно».

Они продолжили путь в молчании. София переводила дух; судя по всему, она не рассчитала силы и потратила на свой монолог слишком много энергии. Римини, в очередной раз потрясенный тем, как легко и свободно обнажает она перед ним свой внутренний мир, самые сокровенные чувства и мысли, боялся даже посмотреть на нее. «Хотя — чему тут удивляться, — сказала София совершенно спокойно, без всякого кокетства; казалось, невидимый дождь мгновенно смыл с нее коросту терзавшей ее боли. — В конце концов, он поступил точно так же, как и ты: научился тому, чему должен был научиться, и ушел — ушел, став настоящим мужчиной. Он теперь куда привлекательнее, чем до встречи со мной: чувственный, умеет разбудить страсть и поддерживать ее огонь — таким парнем грех не воспользоваться. Вот я и думаю, что им уже, наверное, вовсю пользуется какая-нибудь неряха-немка с небритыми подмышками и обутая в сандалии поверх носков. Впрочем, я не жалуюсь — что есть, то есть, и пусть будет. Таково мое предназначение в этом мире — я нахожу, открываю людей, делаю их лучше, красивее… а потом плодами моего труда пользуются другие. Точно так же с больными — они поступают ко мне парализованными инвалидами, приговоренные своими диагнозами к пожизненным мучениям, а уходят счастливыми, и к тому же не в колясках, а на своих ногах. Их и родственники с трудом узнают — так они у меня меняются. То же и с мужчинами. Мужчины, которых женщины вычисляют, соблазняют, запирают в трехкомнатных квартирах и превращают в примерных отцов семейств, — эти мужчины вдруг понимают, что женщины, с которыми они прожили всю жизнь, им совершенно чужие, им нет никакого дела до того, что творится у них в душе, до того, что может сделать их счастливыми, что их ранит, что их радует, а что приводит в отчаяние, к чему они стремятся, а от чего хотят убежать. И тогда мужчины умирают; врачи констатируют инсульт или аневризму, но подлинная причина их смерти — горечь от осознания неудавшейся жизни… Вот таких-то мужчин, понимаешь, Римини, таких как ты, — я их насквозь вижу. Не только вижу, но могу вскрыть их и вывернуть наизнанку — как филиппинцы, которые оперируют без скальпеля; я рассматриваю их сердца, не прикасаясь к ним, и вижу все — каждую нанесенную когда-то рану, зарубцевавшиеся шрамы и те, что никогда не затянутся. Я вижу, на что способны их сердца и о чем не подозревают ни сами эти мужчины, ни, тем более, кто-либо другой. Я говорю им об этом, нет — я показываю (бедняги ведь не верят просто словам, им обязательно нужно увидеть все самим), и вот раз — они без памяти влюбляются в меня, а я влюбляюсь в ответ. Потом они и сами начинают видеть, что все, что я им показала, действительно в них есть, и осознают, что влюбились не в меня, а в этот мой дар, в эти филиппинские сверхъестественные способности, которые позволяют их исцелить. И наконец — обновленные, полные сил и энергии, они уходят. Видел бы ты этих красавцев, которые покидают меня и начинают новую, действительно полноценную и счастливую жизнь. Полноценную и счастливую — только без меня».