ГЛАВА ШЕСТАЯ

Римини нес тяжелые потери. Измерялись они провалами в памяти, нелогичными и беспорядочными. Однажды он мог обнаружить, что напрочь забыл одно из спряжений французских глаголов; через два-три дня из его памяти вылетала система расстановки ударений в каком-нибудь другом языке; а еще спустя неделю он вдруг забывал, например, значение слова «blotti» и одновременно — едва заметную фонетическую разницу между словами «poisson» и «poison», так что рыба мешалась с ядом. Эта напасть напоминала рак: она проявлялась где угодно и в чем угодно; ей было все равно, что пожирать, — простое или сложное, важное или второстепенное, давно заученное или недавно освоенное. Потери, по крайней мере эти первые потери, были безвозвратными; единожды забытое не восстанавливалось в памяти само по себе: всякий раз, приступая к повторному заучиванию потерянной информации, Римини обнаруживал, что его сознание на этом участке представляет собой чистый лист, который приходилось заполнять заново, даже не пытаясь разглядеть следы когда-то записанного, но стершегося текста. Никакой системы, никакого намека на смысл в порядке этих утрат Римини не видел — без всякой видимой причины он постепенно, шаг за шагом, забывал все четыре языка, которыми владел профессионально; к счастью, до поры до времени процесс шел не слишком быстро — иногда ему казалось, что один из языков страдает сильнее других, но вскоре отставшие нагоняли вырвавшегося вперед. Самое коварное свойство этой болезни, непредсказуемость, было, однако, и ее единственным преимуществом.

Первые удары были самыми тяжелыми — во-первых, по причине неожиданности (а Римини овладела изрядная паника), а во-вторых — с точки зрения последствий, серьезность которых была обусловлена именно внезапным характером напасти. В какой-то момент Римини пришел в полное отчаяние — его воображение легко нарисовало чудовищно преувеличенную картину безрадостного, погруженного в беспамятство будущего. Впрочем, последствия этих провалов и впрямь были более чем чувствительными: Римини ощущал себя как человек, который пробирается по знакомому коридору на ощупь, в полной уверенности, что помнит здесь каждый уголок, каждый выступ стены и мебели; когда же он со всего размаху натыкается на открытую раму окна, ему становится вдвойне обидно — кроме того, что саднит лоб, подрывается его вера в собственные силы и способности. Впервые это случилось с Римини в театре «Колизей», на глазах у более чем полутысячи человек: вот уже сорок минут он, как тень, неотступно следовал за заместителем министра иностранных дел Италии, переводя публике каждое его слово, и вдруг в какой-то момент у него в голове прозвучал не то щелчок, не то хруст (Римини вспомнил, что такое бывало с ним, когда он кусал что-то твердое), и между ним и голосом докладчика вдруг словно опустилась густая плотная завеса, непроницаемая, как ночное небо, затянутое грозовыми тучами; этот черный туман окутал Римини на долгих две, если не три минуты, и все это время заместитель министра, уловивший, что переводчик замолчал, делал вид, что любуется роскошным интерьером театрального зала, а публика — столько одинаковых темных костюмов сразу Римини еще не доводилось видеть — постепенно переходила от понимания и уважительного сочувствия к вполне понятному возмущению. Случай, конечно, был неприятным, но поводов для особой тревоги Римини в нем не увидел: ведь эти приступы внезапной глухоты (или онемения) были для переводчиков столь же привычным делом, как для футболистов растяжение связок.

Римини и сам поверил в это сравнение с футболистами — и сумел свести к минимуму неприятности на работе, а спустя три недели даже получил заказ на перевод первого публичного выступления Дерриды в Буэнос-Айресе. Поначалу все шло как по маслу. Философ делал вид, что импровизирует, но на самом деле ни на слово не отходил от текста заранее приготовленной лекции; для создания иллюзии непринужденного общения он активно жестикулировал, переходя порой на интуитивно понятный язык глухонемых, нуждавшийся уже не в переводе, а всего лишь в некоторых комментариях на испанском. Римини чувствовал себя в отличной форме и легко подстраивался под докладчика, улавливая малейшие изменения в его настроении, которые нужно было отразить в переводе. Его слегка дурманил запах влажной кожи, исходивший от театральных кресел, — все это так напоминало запах на складе декораций университетского театра, там, где он впервые не смог устоять перед чарами Кармен; Кармен тоже была здесь и время от времени посылала ему из партера поцелуи — в знак своей любви и профессионального одобрения его блестящей работы. Ничто не напоминало о неприятности в «Колизее», до тех пор пока философ не сделал вид, что случайно — а вовсе не в соответствии с заранее разработанным планом лекции — завел речь о так называемом Пражском деле. Во время пребывания в Праге его задержали агенты чехословацких спецслужб — по обвинению, ни много ни мало, в наркотрафике; это произошло уже в аэропорту, когда он возвращался в Париж, проведя полуподпольный семинар для студентов из знаменитой ассоциации имени Яна Гуса. Его долго допрашивали, но еще дольше фотографировали; зачем спецслужбам потребовалось такое количество его снимков, философ объяснить не мог — он лишь сказал, что сначала его снимали в том виде, в котором он был арестован, — в одеянии французского интеллектуала; затем — и это было величайшим для него унижением — голым; а под конец потребовали, чтобы он надел полосатую тюремную робу, и также неоднократно запечатлели его в фас и в профиль. Деррида настолько дорожил иллюзией непринужденного общения, что даже перевернул лежавший перед ним листок с приготовленным текстом, давая всем понять, что пользуется этими заметками лишь как конспектом, а не воспроизводит отработанные экспромты слово в слово. Чтобы еще больше усилить впечатление спонтанности, он разошелся настолько, что (хорошенько, впрочем, подумав) снял очки, сложив поочередно правую и левую дужки и поместив этот важнейший аксессуар на стол перед собой. После этого философ предался воспоминаниям о том, что ему не раз и не два пришлось апеллировать к творчеству Кафки, чтобы ответить на вопросы следствия; ирония судьбы заключалась в том, что в то время Деррида как раз работал над комментариями к некоторым рассказам писателя, и, для того чтобы проникнуть в гостиничный номер француза, тайным агентам пришлось дожидаться, пока он выйдет прогуляться, да не куда-нибудь, а на могилу Кафки; в общем, когда он собрался ехать в аэропорт, в его чемодане уже лежал… Как только философ произнес по-французски слово «чемодан», в голове Римини вновь, как тогда, в «Колизее», что-то щелкнуло и хрустнуло, и все повторилось — с той лишь разницей, что на этот раз он продолжал слышать голос выступающего, но язык, на котором тот говорил, показался Римини совершенно незнакомым. Споткнувшись на слове «чемодан», он больше не смог переводить и принялся убеждать философа в том, что слово «valise» является просторечным неологизмом, а на неологизмах Римини собаку съел и должен сказать, что в испанском этому слову аналога нет. Деррида предпочел уклониться от обсуждения и вернулся к теме лекции. Римини почувствовал себя так, словно ни с того ни с сего очутился в незнакомом дремучем лесу, в джунглях из незнакомых звуков, сплетающихся в невообразимые и невоспроизводимые слова. Поняв, что дело неладно, он от неожиданности испуганно вскрикнул. Какое счастье, что в зале была Кармен! Во-первых, она услышала его, во-вторых — успела поцеловать в губы как раз в тот момент, когда Римини уводили со сцены, и главное — смогла его подменить и довести до конца перевод чуть было не сорвавшейся лекции. Увы, ее не оказалось рядом (Кармен уехала по работе в Росарио), когда Римини, подтверждая поговорку «Бог троицу любит», завалил перевод совершенно безобидной с профессиональной точки зрения вступительной части доклада бывшего министра культуры в правительстве Миттерана; разумеется, перевод не самого сложного текста на какой-то особый язык, тайный и невнятный даже самому переводившему, не мог остаться безнаказанным, и Римини, которого только что назначили руководителем переводческой группы при «Французском альянсе», тотчас же потерял эту должность.

За несколько месяцев Римини превратился из полиглота, восходящей звезды синхронного перевода в некий почти клинический символ профессиональной деформации личности; коллеги по цеху, на факультете, в многочисленных издательствах порой отзывались о несчастном как о благородной жертве этого нелегкого труда. Против его собственных ожиданий и опасений, синдром — как Римини предпочитал обозначать свои провалы в памяти — не вызывал у него никаких неприятных ощущений; эти провалы были, во-первых, связаны только с областью языковых знаний и переводческих навыков, а во-вторых — были совершенно безболезненными и по-своему даже приятными, как, например, бывает приятно излишне долго полежать на солнце, понимая, что сгоришь, а потом с мазохистским удовольствием снимать с себя лоскуты облезающей кожи. Тем не менее, по настоянию Кармен и своего отца, Римини сходил на консультацию к неврологу. Врач, очень полный мужчина, ежеминутно смотревший на часы — как будто он подложил бомбу с часовым механизмом в автомобиль конкурента и теперь ждал результата, — уложил Римини на кушетку, измазал ему голову каким-то гелем и подсоединил к ней с дюжину электродов; затем, внимательно изучив длиннющую ленту энцефалограммы, с почти обиженным видом ободряюще похлопал Римини по плечу, указал в качестве диагноза «стресс» и выписал какие-то антидепрессанты.

Римини решил, что будет неплохо выслушать и другое мнение о своем недуге, и воспользовался случаем для того, чтобы — как он и обещал — сменить гомеопата. Как раз в эти дни Виктор сообщил ему, что запись новых пациентов открывает Баскес Хольмберг. Это можно было считать настоящей удачей: известнейший врач и учитель других докторов, Баскес Хольмберг — маэстро медицины, как его называли верные поклонники, — был когда-то наставником предыдущего гомеопата Римини. Славой он пользовался заслуженной и при этом неоднозначной — никто не отрицал его профессиональных заслуг и навыков, но в то же время ему постоянно припоминали его весьма экстравагантное поведение; в любом случае пациентов у этого доктора было столько, что запись новых происходила едва ли не реже, чем выборы Папы Римского. Римини прождал четыре с половиной часа в сумрачном крытом внутреннем дворе консультации, то засыпая в кресле, то вновь просыпаясь и обнаруживая, что те пациенты, которые пришли на запись вместе с ним, уже куда-то делись, а их место заняли другие люди; ассистент-секретарь — женщина лет сорока, высокая, энергичная, со следами губной помады на зубах и с каким-то неуловимым налетом неопрятности во всем облике, что не могло не заинтересовать Римини, — вызывала пациентов в кабинет доктора в каком-то особом, тайном и обладающим несомненным терапевтическим смыслом порядке, который никоим образом не совпадал с такой прозой жизни, как очередность появления в приемной. Наконец его вызвали, и он проследовал за столик возбудившей его секретарши в еще более темный коридор и погруженный в полумрак кабинет; оказавшись в облаке исходивших от женщины ароматов, Римини был вынужден бороться с неожиданно возникшей и неуместной эрекцией; ориентируясь сначала едва ли не на ощупь, а затем по светящейся точке — лампочке, горевшей над столом профессора, — он наконец сумел добраться до кресла перед рабочим столом старого-престарого гнома, лысого и беззубого. Ощущение было такое, что старичок-профессор усыхает прямо на глазах и что роскошный, безупречно чистый, накрахмаленный белый халат, в который он был упакован, как в футляр, становится ему с каждой секундой все более велик. Ознакомившись с электроэнцефалограммой Римини, светило изрекло: «У вас совершенно здоровое сердце». Затем профессор продиктовал секретарше несколько названий каких-то лекарств, а на прощанье, причмокивая и шепелявя, как это делают все беззубые люди, — по иронии судьбы, этот язык Римини понимал как родной, — порекомендовал молодому и здоровому пациенту побольше заниматься спортом, причем как можно более активным видом, лучше всего — регби.