На улице по-прежнему шел дождь; небо висело низким черным куполом, влажные пустые тротуары и мостовые блестели. Несколько минут они ехали молча, под негромкое урчание уютной японской машины. «Хочешь — можно музыку включить», — предложил певец, копаясь в набитой окурками пепельнице. «Нет», — сказал Римини, наблюдая за тем, как его новый друг добирается наконец до цели поисков — недокуренной самокрутки с марихуаной. Знакомый запах травы смешался с ароматом моющего средства, и Римини в первый момент даже стало подташнивать от столь неестественного сочетания. Как следует затянувшись, певец протянул окурок попутчику. Римини отрицательно покачал головой — и его взгляд упал на медальон с Девой Марией, подвешенный к зеркалу заднего вида. Они проехали по улице Биллингхерст, обдавая пустынные тротуары тучами брызг, и свернули на Лас-Эрас. По мере того как они приближались к дому Римини, певец снизил скорость практически до пешеходной и внимательно — без особых эмоций, скорее с несколько насмешливым любопытством — стал присматриваться к тому, как волна, разбегающаяся в обе стороны от машины, перехлестывает через бордюр тротуара и бежит дальше, к стенам зданий; точно так же, сказал он, набегали волны, только гораздо более высокие, на дома в его родном поселке Фортин-Тибурсьо, который был стерт с лица земли буквально за несколько часов в результате, как выразился певец, моретрясения; было это уже тридцать пять лет тому назад, и, по словам уроженца Тибурсьо, этой, как выразился опять-таки он сам, глухой дыры к востоку от Буэнос-Айреса, лучшей доли это убогое поселение, наводившее на него тоску еще в детстве, и не заслуживало. Сам он сбежал из родных мест, когда ему было пятнадцать, а тремя годами ранее стал свидетелем первого предупреждения о грозившей поселку опасности: за три же дня бесконечного ливня Тибурсьо ушел под воду по пояс и превратился в огромное зловонное озеро, где в гигантском водовороте неспешно кружились дохлые коровы, овцы, выплывшие из дворов матрасы и трупы захлебнувшихся людей — вонь от этого плавучего кладбища распространялась километров на двадцать. С точки зрения певца, было бы лучше, уйди Фортин-Тибурсьо под воду окончательно уже тогда. Так нет же, вода спала, и поселок стали восстанавливать; из просто полной дыры он стал еще и совершенно нищей и к тому же чудовищно зловонной дырой — каждый божий день над подсыхающим Тибурсьо поднималось марево, насыщенное запахами навоза, разлагающейся мертвечины, застоявшейся гниющей воды и свежепостроенных свинарников с курятниками; городок Хунин, куда будущего певца переселили вместе с родителями и остальными эвакуированными, показался ему просто центром цивилизации и воплощением мечты о роскошной жизни. Тем не менее, повинуясь семейному решению, он вместе со всей семьей и другими жителями Тибурсьо, как только спала вода, вернулся в родные места, чтобы восстанавливать поселок. Буквально два дня спустя, взвыв от безголосого пения соседей и собственного отца, которые заново отстраивали дома, а пели для того, чтобы себя подбодрить и привести в рабочее настроение, будущий певец сбежал из Тибурсьо и больше туда не возвращался.

Приехали. Дом Римини, как и весь квартал, зиял черными дырами окон — света в их районе, судя по всему, не было. Певец наклонился в сторону Римини — как бы для того, чтобы посмотреть на здание, утонувшее во мраке, через окно с пассажирской стороны. «Ты на каком этаже живешь?» — спросил он. «На седьмом», — ответил Римини. «Высоко же тебе придется пешком подниматься, — сочувственно заметил певец. — Хочешь — можем зайти ко мне. У меня, кстати, есть генератор, так что без света сидеть не будем». Они оказались очень близко, практически вплотную друг к другу. Певец смотрел на Римини немного снизу вверх, почему-то заискивающе-умоляющим взглядом; Римини в упор глядел на отливающие в сумерках серебристым частички перхоти, рассыпанные по плечам и воротнику плаща своего провожатого. «Нет. Спасибо, но — нет», — сказал Римини. «О чем тебя ни спросишь — все нет и нет. Ты хоть иногда „да“ говоришь?» Римини хотел было поднять руку, чтобы открыть дверь, но не смог: на него навалилась огромная тяжесть, придавившая его к спинке сиденья. «У меня во рту пересохло», — сладким голосом пробормотал певец и наклонился к Римини еще ближе. Его голос теперь, как казалось Римини, звучал прямо там, где-то у него между ног. «Ну скажи же мне „да“, доктор Нет. Скажи мне „да“», — ворковал певец. «Да», — сказал Римини. Он почувствовал, как ему расстегивают брюки и как к нему в трусы забирается какой-то зверек, нет, скорее ласковая женственная зверушка. «Что случилось? Наш птенчик устал и испугался? — продолжал сюсюкать певец. — А вот сейчас мы его…» С этими словами он открыл перчаточный ящик, в котором тотчас же зажглась лампочка подсветки. Римини скосил глаза, увидел свой член, безжизненно лежавший на ладони певца, и не мог не обратить внимания на его холеные, безупречно подстриженные и отполированные ногти. Певец тем временем пошарил в бардачке, вывалив оттуда часть кассет, и нашел наконец то, что искал: помятый и початый кокаиновый пакетик. Одной рукой он проворно развернул фольгу и высыпал весь остававшийся белый порошок прямо на головку члена Римини. «Сейчас он у нас воскреснет, вот увидишь». Сначала он несколько раз аккуратно лизнул детородный орган, затем провел головкой по своим деснам и, наконец, сунул его себе в рот целиком. Римини сидел неподвижно, как каменный, плотно вжавшись в кресло; он то скользил взглядом по черному, уходящему в бесконечность туннелю улицы, который лишь время от времени освещали фары «скорой помощи», то машинально читал этикетки на кассетах, оставшихся лежать в перчаточном ящике. Все это были альбомы его нового знакомого: «Только ты», «Я скажу тебе что-то важное», «Любовь и прощание», «Лекарство от грусти». Ничего конкретного Римини в эти мгновения не ощущал — ему просто казалось, что он плывет, влекомый каким-то неспешным потоком, который постепенно закручивается в водоворот; наверное, в этой мутной воде он был похож на вздувшийся труп какой-нибудь коровы, проплывающий по озеру, которое было когда-то поселком Тибурсьо; водоворот постепенно ускорялся, но о том, куда засосала бы его эта воронка, Римини так и не узнал — неожиданно для него певец развернулся и, прижав рукой кассеты, лежавшие на полочке, не то грозно, не то обиженно сказал; «И ради чего, спрашивается, я открыл тебе свое сердце?» Римини смотрел на него печально и даже виновато; почувствовав, что активного содействия от него не дождаться, певец закипел: «На хрен ты мне такой нужен? Я что тебе, сосать нанимался? Пошел вон отсюда!» Римини разглядел его раскрасневшиеся щеки, успевшие чуть распухнуть губы, мертвенный блеск его сернистой кожи и растрепанные светлые волосы. И почему-то улыбнулся. Вышло это, судя по всему, глупо — певец перегнулся через него, открыл дверцу машины и начал выпихивать пассажира, то злобно приговаривая, а то и переходя на крик: «Пошел! Пошел отсюда! Урод! Импотент! Ублюдок без члена! Последыш хренов! Проваливай отсюда! А то я тебя сейчас так отымею — век не забудешь! Я тебе член отрежу — на хрен он тебе все равно сдался! Хлебало разукрашу! Задницу порву!»

Свет дали ближе к половине двенадцатого; дом, квартал и весь город стали оживать после пережитой бури; все то время, пока в квартире было темно, Римини неподвижно просидел в кресле, дожидаясь, когда успокоится бешено колотившееся сердце. Пару раз звонил телефон — ответить Римини не удосужился. Вера не пришла, и интуиция подсказывала ему, что звонила она, — впрочем, он не предпринял никаких усилий для того, чтобы в этом удостовериться. К полуночи дождь совсем перестал, и Римини переместился из гостиной в спальню, даже не дав себе труда погасить свет во всей квартире; он выглянул в окно: небо вновь приобрело естественный оттенок, став из ржаво-красного по-ночному черным; люди вновь появились на балконах — на этот раз они вместе радовались тому, что и они сами, и окружающие живы. Сам не зная зачем, Римини включил телевизор. Весь полуночный выпуск новостей был посвящен парализовавшей Буэнос-Айрес метеорологической катастрофе. На экране пронеслись кадры с эвакуированными жителями затопленных кварталов — они сидели и лежали, завернувшись в выданные им одеяла, в вестибюлях больниц и поликлиник; затем операторы показали панораму пригородов, где многие дома залило водой чуть ли не под крышу, придавленные упавшими деревьями машины, школы, закрытые или же превращенные во временные пункты размещения беженцев, вертолеты и спасение какой-то семьи, которую чуть было не унесло быстрым течением. Лениво следивший за рассказом о событиях последних суток, Римини вдруг оживился и даже приподнялся на кровати: ему показалось, что на телеэкране мелькнули знакомые игриво-розовые стены Музея изящных искусств. Прыгая по ступенькам с залитой дождем камерой, оператор снимал прямо с плеча охранников музея в серых плащ-накидках, старательно преодолевавших сопротивление ветра и закрывавших огромные стеклянные двери на входе в музей. Наконец им это удалось, звякнули тяжелые замки и засовы, а камера, сделав широкий разворот, пронеслась мимо огромной афиши, извещавшей об открытии выставки, — плакат был выдержан в столь любимой Рильтсе черно-красной гамме — и ненадолго замерла, сфокусировавшись на хрупкой женской фигурке на ступеньках музея: молодая женщина в желтом плаще, насквозь промокшая, несмотря на то что держала в руках раскрытый зонтик, внимательно смотрела то в одну сторону, то в другую, словно ждала кого-то; при этом она улыбалась — напряженно и, может быть, даже чуть натужно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Неужели за мной следят? Отдав как-то раз очередной перевод в издательство холдинга «Конгресс», Римини вышел на улицу и тотчас же заметил в толпе прохожих мрачного безусого и безбородого человека, лицо которого уже привлекло его внимание в тот день — с утра на станции метро Карранса; два дня спустя, спасаясь от неожиданного дождя, он подбежал к ближайшему такси, — и одновременно с ним за ручку дверцы взялась женщина, как две капли воды похожая на ту, что уже брала его на абордаж: накануне вечером, нагруженная разноцветными пакетами из разных магазинов, она налетела на него на улице и, извиняясь за свою невнимательность, сослалась на то, что очень устала, пытаясь вот уже несколько часов найти улицу Паунеро — не совсем случайное, как показалось Римини, столкновение произошло на углу под табличкой именно с этим названием.