На следующий день Римини успел оборвать телефон, прежде чем Вера наконец ответила. «Давай покороче, я тороплюсь», — сказала она, нарочито позвякивая ключами у трубки. Злилась она от всей души, не скупясь; чтобы этот костер пылал не угасая, ей время от времени требовалось подпитывать его горючим, — видимо, поэтому она и ответила на очередной телефонный звонок. Римини спросил ее, почему она вчера ушла с вечеринки и почему ушла именно так. «Почему? Почему так?» — переспросила она. Свою ненависть, словно истонченную болезненной ревностью, Вера направляла прежде всего на то, чтобы оттенить чужое бессердечие, чтобы высветить причины своих страданий в словах, обращенных к ней собеседником. «Да-да, — поддался Римини, — почему, и почему именно так». В ту же секунду у него возникло чувство, словно по телефонному кабелю к нему выдвинулась с самыми решительными намерениями вся армия противника. Для начала ему пришлось выслушать содержание целого полицейского досье на всех рыжих баб вообще и на некоторых особо похотливых в частности; затем ему прочитали целую лекцию — настолько откровенную, что Римини даже покраснел, слушая ее, — о плачевном состоянии косметической промышленности в стране, так и не сумевшей наладить выпуск губной помады, которая не стиралась бы во время орального полового акта и была бы устойчива к воздействию спермы; третьей составляющей этого прокурорского выступления был отчет о раскрытии заговора, организованного устойчивой преступной группой в составе Римини и Серхио, целью которого было выставить ее, Веру, на посмешище. «Перестань, я ведь с нею даже не знаком!» — возразил было Римини — и понял, что напрасно. «Ах, ты с ней даже не знаком! Так это еще хуже! — закричала Вера. — Это уже вообще предел всему!» С этими словами она бросила трубку. Римини начал звонить ей опять — раз, другой, третий… Всякий раз он выжидал на гудок-другой дольше, словно увеличивающаяся продолжительность звонков могла стать ключом к этому любовному шифру. Он был уверен в том, что Вера никуда не ушла и сидит рядом с телефоном, быть может, даже считая звонки; скорее всего, она при этом испытывала огромное удовольствие — не только от осознания того, что он переживает и чувствует себя виноватым, но и от того, что у нее есть выбор: предоставить ему и дальше названивать ей или же согласиться на то, чтобы увидеться, и высказать все, что она думает, ему лично. Сам же Римини, в очередной раз набирая номер, вдруг осознал, что готов вновь и вновь давать ей возможность почувствовать себя победительницей, потому что действительно уже крепко запутался в сотканной ею паутине любви.

Вера так и не сняла трубку. Римини удалось дозвониться до нее ближе к вечеру, когда он вернулся домой после первой в своей жизни покупки кокаина. В одной руке он держал заветный бумажный пакетик, а в другой — телефонную трубку. Он дрожал, у него потели ладони. Римини раньше даже не предполагал, каким, оказывается, восхитительным может быть такое элементарное и, казалось бы, неприятное чувство, как страх. Зажав трубку между плечом и скулой — как Вера, когда он впервые увидел ее в сувенирном магазине, — он стал набирать номер, аккуратно разворачивая другой рукой упаковку с белым порошком. Вера ответила быстро — едва ли не после первого же гудка. Судя по голосу, она не то успокоилась, не то и вовсе впала в депрессию. Римини представил ее полулежащей на незастеленной кровати, в комнате с плотно задернутыми шторами, с беззвучно работающим телевизором, окруженной тарелками с остатками еды и грязными переполненными пепельницами. Говорили они долго. Вера перевела свои внутренние эмоции на несколько более цивилизованный язык и добавила к теме личных обвинений в адрес Римини рассуждение о своей фатальной невезучести и о том, что «от судьбы не уйдешь»; в общем, за эти полдня ничего не изменилось — она просто немного остыла и успокоилась. Римини, удостоившийся по ходу разговора почетного звания «туалетного сексуального маньяка», открыл в себе такие таланты к промискуитету, о которых раньше и не подозревал. Кроме того, он, блаженно улыбаясь, как верующий, увидевший несомненное чудо, осознал, что любовь, оказывается, вовсе не обязательно должна быть разделенной, всеобъемлющей, безусловной и продолжительной; это чувство могло быть совсем иным — безответным, пронизанным недоверием и отравленным ревностью. В ответ на упреки Веры он лишь смеялся и все отрицал. Она соглашалась с его доводами с одной лишь целью — перейти к следующему пункту обвинений; Римини, как и любой человек, ставший объектом острой ревности, стремительно овладевал искусством слышать то, что не произнесено вслух, настраиваться на едва уловимую частоту, на которой ревнующий передает зашифрованную информацию о своих истинных, не замутненных пеленой ревности чувствах, — и на этой волне Римини по-прежнему ловил некоторое волнение и подозрения. «Подожди», — был вынужден сказать он ей в какой-то момент — и замолчал так неожиданно, словно его скрутило приступом боли. Но это была не боль — он испытывал иное, не знакомое ему до этого дня чувство: ощущение было такое, что с него содрали кожу и теперь контакт между ним и окружающим миром — в первую очередь голосом Веры — осуществлялся не опосредованно, а напрямую, с какой-то особой ясностью и обостренностью. На несколько секунд он закрыл глаза и посидел так — молча и неподвижно. Затем, прикрыв трубку ладонью, наклонился над юным и загорелым лицом Софии и резко втянул заранее выложенную дорожку кокаина. «Эй, ты там, надеюсь, один?» — требовательно поинтересовалась Вера, когда он снова подал голос в трубке. На этот раз Римини не составило труда успокоить свою собеседницу. Воодушевленный наркотиком, эффект которого от осознания того, что куплен он был самостоятельно, видимо, усилился, Римини говорил много, легко и красиво, словно стараясь заполнить своими словами любую пустоту в сознании Веры, не давая неуверенности и подозрениям занять это место. Он не слишком вслушивался в то, что говорил, но, блуждая в кокаиновом тумане, подсознательно выбирал нужное направление; судя по всему, такие разные химические элементы, как влюбленность, цинизм и самоконтроль, под воздействием кокаина соединились в его сознании в какой-то новый, обладающий неведомыми свойствами сплав. Не воля, не разум, а что-то иное подсказывало Римини, где и на чем сделать акцент, где надавить на собеседницу, а в чем уступить ей, о чем рассказать, а о чем умолчать… Судя по тому, что Вера все меньше говорила и все больше слушала, Римини мог предположить, что его слова не пропали даром. Тем не менее она время от времени вновь пыталась оказать сопротивление. Римини ощущал себя этаким спасателем, который тащит к берегу купальщика, не рассчитавшего свои силы; купальщик оскорбляет спасателя, а то и отталкивает его или даже пытается утопить — причиной такой реакции у многих становится уязвленное самолюбие. Римини, не желая доводить дело до драки в незнакомых ему водах океана ревности, постепенно уводил Веру из открытого моря в мелководную прибрежную бухту, на всякий случай поближе к земной тверди, где он чувствовал себя более уверенно. Такая тактика, выбранная им интуитивно, оказалась весьма эффективной — говорить Римини пришлось очень долго, но зато, когда после долгой паузы Вера вновь попыталась что-то возразить ему, ее голос звучал уже не враждебно и напористо, а беззащитно и даже как-то жалобно — так, бывает, ведут себя люди, которые считают себя виновными в какой-то неприятности, затронувшей окружающих; они не то чтобы готовы признаться во всем и взять на себя ответственность, но по крайней мере не делают вид, что ничего не произошло, и, оттягивая неприятные минуты признания, стараются до поры до времени не показываться никому на глаза. В общем, дело дошло до того, что Вера сначала спросила, а затем и попросила, нет, потребовала — на редкость трогательно и наивно, — чтобы Римини, как только заинтересуется другой женщиной, как только у него появится другая женщина, немедленно сообщил ей об этом, прямо и открыто, потому что, по ее словам, куда больше, чем сам факт измены, ее ранило состояние неведения. В ответ Римини клятвенно заверил ее, что расскажет обо всем, как только это случится, добавив, естественно, что очень сомневается в том, что это возможно при наличии в его жизни такого сокровища, как Вера; при этом сам он осознал, что его жизнь с появлением этой девушки действительно начала радикально меняться.

Через некоторое время они — причем у каждого это вызывало тревогу особого рода — стали замечать, что встречаются с пугающей частотой; еще немного — и количество свиданий на единицу времени могло перейти ту невидимую, но ощущаемую каждой парой влюбленных черту, которая отделяет легкий, ни к чему не обязывающий роман от более серьезных и многообещающих отношений. Римини чувствовал себя, как ныряльщик, пробывший под водой чересчур долго и вынырнувший наконец на поверхность, чтобы вдохнуть свежего, обжигающего усталые легкие воздуха. Он вдруг стал осознавать значение каждого произнесенного им слова, сколько бы миллионов раз влюбленные ни произносили его до Римини и как бы ни было оно скомпрометировано этим многократным употреблением; он чувствовал, что настал тот этап, когда каждое произнесенное слово не только взвешивается на весах влюбленности, но и проверяется ревностью. Их отношения с Верой перешли в новое измерение, где главенствующим законом было «право любви», согласно которому любое обещание почитается за клятву, а любое заявление — за непреложное обязательство.

Как-то раз они совершенно случайно встретились на улице неподалеку от его дома. Первые несколько секунд оба не понимали толком, что им теперь делать. Было два часа пополудни; за исключением того дня, когда они познакомились, им еще не приходилось видеть друг друга при солнечном свете. Они смотрели друг на друга, как люди, работающие вместе и впервые увидевшие коллегу не в рабочей униформе, а в обычной уличной одежде. Дело осложнялось тем, что за несколько часов до этого они договорились по телефону, что ближе к вечеру Вера заглянет к Римини. И как, спрашивается, им себя вести? Подтвердить уже назначенное свидание и попрощаться до вечера? Или, быть может, соединить случайную встречу с назначенным свиданием? А что, если вдруг выяснится, что их любовь есть не что иное, как ночная иллюзия? Выручило их то, что оба были голодны: когда в не клеившемся разговоре повисла очередная неловкая пауза, в животе у Римини забурчало, и не успел он толком смутиться, как желудок Веры ответил в тон ему голодным эхом, — эта сцена, достойная мультфильма для дошкольников, донельзя развеселила их обоих и сняла напряжение; каждый огляделся, и через мгновение их взгляды устремились в одну и ту же точку пространства. Как проснувшиеся лунатики, не понимающие, где они находятся и как они сюда попали, оба с немалым удивлением обнаружили, что стоят буквально в нескольких шагах от входа в закусочную, предлагающую множество аппетитных блюд навынос. Они накупили себе столько еды, словно собирались не наскоро утолить голод в ближайшие десять-пятнадцать минут, а смаковать чудеса кулинарии как минимум целый вечер, демонстрируя собеседнику свои предпочтения и обосновывая выбор тех или иных блюд и сочетание именно этих, а не каких-нибудь других вкусов. Нагруженные коробками с едой, они поднялись к Римини, и он сразу же пошел на кухню; Вера тем временем направилась в гостиную и попросила разрешения включить музыку. Ее с утра преследовала какая-то песенка, и она теперь хотела прослушать ее вместе с ним, чтобы узнать его мнение. «Включай что хочешь», — сказал Римини. Сам он был занят подготовкой этого не то второго завтрака, не то раннего обеда и не слишком внимательно вслушивался в то, что говорила Вера. Римини открыл холодильник, внимательно поискал в нем то, чего, как он прекрасно знал, там не было и быть не могло; исполнив эту тяжкую обязанность, он с размаху захлопнул дверцу и громко, в полный голос, извинился — не то перед собой, не то перед Верой: «Горчица вроде бы должна была оставаться… Или хотя бы майонез… Кетчуп… Масло какое-нибудь…» Он постепенно снижал громкость, сводя на нет этот маленький спектакль, посвященный собственной бесхозяйственности. Наконец он замолчал и стал отмывать стоявшие в раковине стаканы, мысленно решая важнейший вопрос: резать принесенное мясо пластмассовым ножом — трофеем, захваченным в ходе недавнего авиаперелета, — или же постараться расправиться с противником при помощи вилки. «Не позволяй себе поддаваться очарованию роскоши», — сказал он и вдруг не столько услышал, сколько почувствовал, что его голос звучит как-то одиноко. Римини замер и прислушался. В квартире было тихо — ни музыки, ни голоса, ни шагов. Страх молнией пронзил его, и Римини мгновенно восстановил в памяти всю цепочку событий: он вышел на улицу, чтобы купить себе чего-нибудь поесть — лишь острый голод сумел заставить его оторваться от работы; естественно, он думал, что вернется быстро и притом один; к тому же незадолго до этого он вскрыл свой ежедневный пакетик и оставил подносик-фотографию прямо на столе, не посчитав нужным принять хоть какие-то меры предосторожности. Римини на цыпочках вернулся в свой кабинет-гостиную и увидел Веру, неподвижно стоящую перед его письменным столом. Римини медленно, стараясь не спровоцировать ее на лишние эмоции резкими движениями, подошел поближе и увидел, что она успела не только побледнеть, но и местами покрыться уже знакомыми ему пятнами гневного румянца. Она стояла не мигая и, как показалось Римини, даже почти не дыша; ремешок от сумочки, намотанный на руку, впился ей в кожу. «Кто это?» — спросила она наконец замогильным голосом. Римини увидел портрет в рамочке, лежавший на открытом словаре в качестве пресс-папье и закладки; сначала его взгляд зацепился за разбросанные по стеклу крупинки белого порошка и лишь затем, проникнув через эту завесу, сфокусировался на улыбающемся лице Софии — прядь волос, спадающая на глаза, полоска голубого неба, уголок какого-то красного флага за спиной и знакомая родинка на правом плече…